Cтарый 4емодан
РАССКАЗЫ ИВАНА СУДАРЕВА
I
НОЧЬЮ, В СЕНЯХ, НА СЕНЕ
Русский человек любит высказаться,— причину этого объяснить не берусь. Иной шуршит, шуршит сеном у тебя под боком, вздыхает, как по маме родной, не дает тебе завести глаз, да и пошел мягким голосом колобродить про свое отношение к жизни и смерти, покуда ты окончательно не заснешь. А бывают и такие,— за веселым разговором вдруг уставится на рюмку да еще кашлянет, будто у него душа к горлу подступила, и ни к селу ни к городу начинает освобождать себя от мыслей...
А мыслей за эту войну накопилось больше, чем полагается человеку для естественного существования. То, что наши деды н отцы не додумали, приходится додумывать нам в самый короткий срок, иной раз — между двумя фугасками... И делать немедленный вывод при помощи оружия... Непонятно говорю?
Дед мой был крепостным у графа Воронцова. Отец крестьянствовал ни шатко, ни валко, жил беспечно, как трава растет, что добудет — прогуляет, зазовет гостей •и — ему ничего не жалко, к рождеству все подчистит: ни соломинки на погребице, ни курей, ни уток. А он, знай, смеется: «Веселому и могила — пухом, чай, живем один раз...» Ох, любил я папашку!.. Советская -влать потребовала от него серьезного отношения к жизни,— папашка мой обиделся, не захотел идти в колхоз, продал он коро-
395
ву, заколотил избу и вместе с мачехой моей уехал на Дальний Восток... А мне, его сыну, уже пришлось решать государственную задачу, и решать не кое-как, а так, чтобы немец меня испугался, чтобы немцу скучно стало на нашей русской земле... Он стоек в бою, я — стойче его, его сломаю, а не он меня... Он, как бык, прет за пищей. Ему разрешено детей убивать. Он похабник. Я же руку намну, погуляв клинком по немецким шеям, как было в феврале, и этой же рукой пишу стихи...
Давеча вы правильно заметили, что я пишу стихи. Печатался во фронтовой газете... «У тебя, Сударев,— это личные слова редактора,— тематическое и боевое крепко выходит, а лирику надо бросить...» А и верно — ну ее в болото. Завел я тетрадь для таких стихов, но в походе пропала вместе с конем Беллерофонтом,— такой у меня был конь... До сих пор жалко этого коня... В марте ранило меня в обе ноги без повреждения кости, думаю — лягу в госпиталь, кто напоит, накормит коня? Доказал врачу, что могу остаться при эскадроне, и в самом деле легко поправился... А он, Беллерофонт, понимает — жи-. вотное — чего мне стоит в лютый мороз в одних подштанниках проковылять с ведерком от колодца к конюшне,— в лицо мне дышал и губой трогал... Стихов не записываю, лирику ношу в груди.
Не так давно видел в одном частном доме картину,— средней величины, да и ничего в ней не было особенного, хроме одного: представляете — лесок, речонка, самая что ни на есть тихая, русская, и по берегу бежит тропинка в березовую рощу. Взглянул я и все понял,— ах, сколько жил, и не мог словами выразить этого!.. А художник написал тропинку, и я чувствую — на ней следочки, тянет она меня, умру я за нее, это — моя родина... Опять непонятно говорю?
Представляете: в деревне, на завалинке, сидит старушка, худая, древняя, лицо подернуто могильной землей, одни глаза живые. Я сел рядом. День апрельский, солнышко, а еще — снег кое-где и ручьи...
—г Ну, бабушка,— спрашиваю,— кто же победит?
— Наши, красные победят, русские.
— Ай да патриотка,— говорю.— Почему же ты все-таки так уверенно думаешь?
396
Долго бабушка не отвечала, руки положила на клюшку, глаза, как черная ночь, уставила перед собой. Я уж уходить собрался.
— Давеча петухи шибко дрались,— ответила,— чужой-то нашего оседлал и долбит и долбит, крыльями бьет, да слез с него, да закукуречит... А наш-то вскочил и давай опять биться, давай того трепать и загнал его — куда, и хозяйка не найдет.
Эта бабушка — была молодой — бегала по тропинке над речкой, березу заламывала, шум лесной слушала... Теперь сидит на завалинке, путь ее кончен, впереди — земля разрытая, но хочет она, чтобы ее вечный покой был в родной земле.
Вам, вижу, спать тоже не хочется. Как только зенитки кончат стрелять, мы заснем. А пока расскажу несколько правдивых историй. Пришлось видеть немало,— из каких только речек мой конь воду не пил и по эту и по ту сторону фронта... Подойдут рассказы — печатайте, сам-то я за славой не гонюсь...
II
КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ
Березовое полено кололось, как стеклянное, под ударом топора. Хорош был январский денек,— спокойный дым над занесенной снегом крышей подымался и таял в небе, таком бирюзовом, с нежным отливом по краю, что казалось, невозможно, будто в небе такой холод; невысокое солнце глядело во все око на разукрашенную в иней плакучую березу.
Только вот человек здесь мучил человека. А хорошо бы вот так — тюкать и тюкать колуном по немецким головам, чтобы кололись они, как стеклянные... Василий Васильевич заиндевелой варежкой вытер нос, опустил топор и оглянулся. Со стороны села по дороге, бледно синевшей санным следом, шел в ушастой шапке низенький паренек,— вернее — катился, расстегнув полушубок, размахивая в помощь себе руками.
Увязнув в снегу по пояс, он перевалился через плетень во двор, не здороваясь, сдернул шапку,— от стри-
397
женой головы его поднялся пар,— достал из шапки синеватый листочек.
— С самолета сбросили! — сказал, схватил топор и с выдыхом начал тюкать по сучковатому полену, чтобы избавить себя от переизбытка возбуждения.
Этого паренька звали Андрей Юденков. Весной он окончил в Ельне среднюю школу, где директорствовал Василий Васильевич, и начал готовиться к университетским экзаменам, но был призван в армию и <в злосчастных боях под Вязьмой попал в плен. В то время еще живы были устаревшие понятия о том, как надо воевать: если окружен — значит, проиграл, клади оружие. Тогда еще не был доподлинно известен немецкий характер: с виду каменный, но истерический и хрупкий, если ударить по немцу с достаточной решимостью. Но — за науку платят. Поплатился и Андрей Юденков. Вместе с другими военнопленными его загнали на болото, обнесенное проволокой, где все они простояли по колено в жидкой грязи четверо суток под дождем, без еды. Некоторые не выстояли,— повалились, утонули. На пятый день обессилевших людей погнали на запад. В пути тоже многие ложились, и тогда слышались выстрелы, на которые никто не оборачивался.
Когда проходили деревней, отовсюду — из-за плетня, или в приоткрытую калитку, или в пузырчатое окошечко глядели на унылую толпу военнопленных милосердные глаза русских женщин и протягивалась рука с хлебом, с куском пирога, а иная женщина, пропустив угрюмого конвоира с автоматом на шее, из-под платка доставала глиняный горшок: «Родные мои, молочка съешьте...»
Тут эти люди, кто по неразумию своему малодушно положил оружие, узнали стыд, и кусок им мешала проглотить злоба. Тут многие, кто покрепче, начали бежать, <выбирая время в сумерках, покуда конвоиры не загнали людей <в сарай. Так и Андрей Юденков, отстав, будто по нужде, кинулся за спиной конвоира в мелкий ельник и долго полз под выстрелами. Стороною от большака он добрался до села Старая Буда. Так же, как и другие бежавшие, он постучался в незнакомую избу и сказал: «Возьмите в зятья...» По немецкому закону за укрывательство военнопленного полагается повешение.
• 398
Из избы вышел хромой человек с седой щетиной на заячьей губе. «Нет, боимся,— ответил тихо,— проходи, милый». В другую избу его впустили. Пожилая женщина, мывшая в корыте лысого ребенка, подумав, ответила: «Ну, что ж, девка у нас есть, ребенок есть — старшей дочери... Пропала у меня доченька-то, немцы угнали в публичный дом... Оставайся, работай в семье».
Таких, как Андрей, зятьков на селе было несколько человек. Они жили в семьях, и с ними делили скудный кусок хлеба из-за одного лишь великого русского милосердия. Присланный немцами нездешний староста Носков, жестокий, но трусливый, не особенно допытывался — подлинные ли это зятья; он глядел лишь за тем, чтобы сдано было оружие, да отбирал именем германского командования теплые вещи, поросят и птицу, что еще не успели взять немецкие солдаты.
Андрей, осмотревшись, начал с этими людьми заговаривать. Все они люто были злы на немцев, но все считали, что наше дело безнадежно проиграно: Москва давно отдана,— об этом сообщили населению бургомистры и старосты,— остатки Красной Армии погибают где-то на Урале...
Андрей с досадой поднял вместе с завязшим топором сучковатое полено, грохнул его, расколол.
Разгоревшимися глазами Василий Васильевич читал строки синенького листка,— в нем сообщалось, что миллионная фашистская армия разгромлена по всему московскому фронту, отступает, бросая танки, артиллерийские парки, машины, и бесчисленными трупами своими устилает дороги и лесные дебри... Это было как нежданное помилование после смертного приговора... Он пошел с Андреем в избу, мимоходом, около печки, взял за плечи, повернул к себе низенькую, полную седую стриженую женщину — свою кормилицу, у которой жил на хуторе под видом племянника, крикнул ей в задрожавшее лицо:
— Капитолина Ивановна, оставьте уныние, заводите блины... . Есть колоссальные новости. . Жив русский бог! — Прошел за перегородку и у стола вслух прочел еще раз синенький листок... Хлопнул по нему ладонью, захохотал: ->— А кто в Россию не верил? А! Кто Россию хоронить собрался? Поднялась матушка!..
399
Андрей тут же рассказал, как давеча' услышал гул самолета, выскочил на двор: батюшки — наш! А он уже пролетел, и за ним, как голуби, листочки падают...
— Я за ними бежать, по пузо в снегу, аж пар от меня... Василий Васильевич, это все в корне меняет сущ. ность дела...
— Разумеется, меняет все в корне! — закричал директор школы, сбегал куда-то и положил на стол парабеллум, жирный от масла, и мешочек с патронами.— Сколько я ночей не спал, ждал этого листочка... Все обдумано! Начнем мстить, Андрей...
— Вдвоем-то, с одним пистолетом, а их — две роты, Василий Васильевич...
— С чего-нибудь начинать надо. Первый человек тоже — догадался взять острый камень в руку, а во что развернулось!
.— Тогда автоматов не было, Василий Васильевич, каменные топоры да личная храбрость...
— Ага! Личная храбрость! — он поставил тощий палец перед носом Андрея... Никто никогда таким еще не видел директора школы,— небольшие глаза его сверлили, как буравы, худощавое книжное лицо, с козлиной бородкой, разгорелось, оскалилось не то от дикого смеха, не то готовясь укусить.— Мы держим экзамен, великое историческое испытание,— говорил он так, будто перед его пальцем сидела тысяча Андреев.— Пропадет ли Россия под немцем, или пропасть немцу?.. На древних погостах деды наши поднялись из гробов — слушать, что мы ответим. Нам решать!.. Святыни русские, взорванные немцами, размахивают колокольными языками... Набат! Пушкина любишь? Звезда эта горит в твоем сердце? Культуру нашу, честную, мужицкую, мудрую несешь в себе? Все мы виноваты, что мало ее холили, мало ее берегли... Русский человек расточителен... Ничего... Россия— велика, тяжела, вынослива... А знаешь ли ты, какая в русской тишине таится добродетель? Какое милосердие под ситцевым платочком! Какое самоотвержение!
Василий Васильевич выговорил все это, и глаза его помягчали. Зато у Андрея серые, широко расставленные глаза стали холодными и злыми и осунулось моложавое лицо с задорным носом. Василий Васильевич сказал:
400
— Теперь — конкретно — начинать надо вот с чего: сегодня ночью идем в Старую Буд>.
Луна в бледном радужном круге высоко стояла над белыми снегами с густыми кое-где тенями от корявой сосны, от печной трубы, одиноко торчавшей из занесенного пожарища. Василий Васильевич едва поспевал за Андреем, бойко скрипевшим валенками по стеклянной колее. Андрей поднял руку и остановился,— впереди-тихо, скучно выла собака. Тогда они свернули по цельному снегу и, тяжело дыша, вышли в село со стороны гумна и стали в тени сарая. Черные окошечки в избах корявились от лунного света. Вдалеке чихал и выстреливал грузовик, доносились отрывистые, не наши голоса.
— Фрицы консервы и водку привезли, подождем,— сказал Андрей.
Когда на улице успокоилось, Андрей перемахнул через забор.
— Давайте за мной смелее,— и за руку перетащил во двор Василия Васильевича, путавшегося в шубе.
Они постучались на крылечке. Андрей крикнул:
— Староста, к тебе господа офицеры.
И, когда в сенях заскрипели морозными досками,' Василий Васильевич сказал по-немеики:
— Выходите, вы мне нужны.
— Сейчас, сейчас, господа, минуточку,— торопливо зашептали из сеней, отодвигая задвижку. Дверь приоткрылась, и в лунный свет из черной щели потянулось умильное, с острым носом, рябоватое лицо.
Андрей кинулся на дверь, ввалился в сени, и там началась возня. Василий Васильевич не сразу мог разобраться в обстановке,— у его ног сопели, хрипели, катались... Все же различил, что наверху сидит староста, дни., гая лопатками, и он револьвером ударил по затылку этого умильного человека...
— О-о-о-о-х,— протянул староста,— о-о-о-о-х, сво-Лочи...
В жарко натопленной комнате, едва освещенной привернутой лампой, окошки были закрыты ставнями, над Клеенчатым диваном, с которого несколько минут тому н«зад соскочил староста, откинув бараний тулуп и уро-
401
нив на пол грязную ситцевую подушку, была приколота открытка — Гитлер в морской форме. На голом столе рядом с пузырьком чернил и раскрытой конторской книгой лежал новенький автомат,— то, за чем они сюда пришли.
— Теперь ты согласен, что мы уже не плохо вооружены? — спросил Василий Васильевич с усмешкой, сдвинувшей набок его бородку.— Бери автомат, я возьму книгу, идем к Леньке Власову.
Старосту из предосторожности они отнесли из сеней в сарай и бросили за дрова. Над тихим селом стоял месяц в морозных радугах, но не волшебные сказки рассказывал он спящим людям,— лучше бы ему взойти красным, как кровь из замученного сердца, раскаленным, как ненависть...
— Чего вы все голову задираете, воздух спокойный,— сказал Андрей.— Лезьте за мной, собак на дворе нет...
Ленька Власов, с хмурым лицом, с сильной шеей, вышел к ним на мороз босиком, в одной неподпоясанной рубашке. Разглядывая трофейный автомат, поджимая ноги, выслушал краткое сообщение о сброшенной листовке, о необходимости немедленных партизанских действий. Когда у него застучали зубы, сказал:
— Идемте в избу. Это дела серьезные. Надо за ребятами послать...
В темной избе, где пахло бедностью, говорили шепотом, замолкая, когда за перегородкой ворочались женщины. В неясном свету, пробивавшемся сквозь морозное окошечко, видно было, как одна из них вышла, надевая в рукава полушубок; Ленька шепнул ей что-то, она, подойдя к печке, позвала юным голосом: «Ваня, подай мне валенки мои»,— стоя, всунула в них ноги и торопливо ушла со двора. Василий Васильевич принялся было развивать те же идеи, что давеча перед Андреем, но Ленька перебил сурово:
— Сейчас агитация возможна только боем. Удастся нам хоть один гарнизон уничтожить — поднимется десять сел. Оружие нужно.— И он позвал: — Ваня, оденься, слезь к нам.
С печки соскользнул мальчик и стал близко к взрослым, подняв к ним большие глаза. Когда Василий Ва-
402
сильевич положил руку на его теплую мягковолосую голову, он отстранился,— дескать, не время ласкам.
— Нам нужно оружие,— сказал ему Ленька...
— Понятно.
— Имеется поблизости брошенное оружие? Вы, маль* чишки, должны все знать.
— Имеется. Есть один мальчишка, Аркадий, тот больше моего знает, вам он скажет. Противотанковая пушка вам нужна? Есть две пушки — утоплены в речке. Снаряды знаем где. В лесу, в яме, одиннадцать пулеметов закопано. А еще в одном месте — ручные гранаты и мины. Все покажем. Чего,— вы собрались немцев бить?
— Ну, это не твое дело.
— Как это — не мое дело? — мужичьим голосом сказал мальчик и подтянул штаны.— Меня можно пытать, от меня ничего не добьешься.
Василий Васильевич присел, чтобы лучше рассмотреть его лицо, — оно было и детское, круглое, с пухлыми губами, и не по-детски серьезное. В избу один за другим явились пять человек фронтовиков и — последняя — девушка, которая за ними бегала. Разматывая платок, она ушла за перегородку. Василий Васильевич у самого окошечка опять прочел листовку. Андрей, подняв ребром ладонь, сказал, что это призыв к борьбе. Один из фронтовиков ответил:
— Вот, значит, как дела оборачиваются. Ну, что ж, отольем немцу наши слезки... Пойдемте искать оружие...
Так в эту ночь под носом у немцев произошла мобилизация партизанского отряда в восемь человек, не считая двух мальчиков-разведчиков. Ваня и тот другой — Аркадий, всезнающий, повели партизан, вооруженных лопатами, в темный лес и, не сбившись, показали, где нужно копать. Из ямы — из-под снега и валежника — вытащили пулеметы, из них четыре были вполне готовые к бою. Неподалеку в другой яме откопали ящик с гранатами и штук двадцать мин. Мальчики уговаривали вытащить из речки, из-подо льда, также обе противотанковые пушки и вызывались даже сами нырять в воду.
— Вы, дяденьки, только сбегайте за пешней, расколите лед, мы студеной воды не боимся.
Но пушки отложили до другого раза. Оружие еще
403
досветла перенесли на хутор к Василию Васильевичу. Жалко, не было только винтовок.
Наутро он опять колол дрова, напевая в бородку: «Ах ты, зимушка-зима, холодна больно была, все дорожки замела...» По чистому полю прибежал на лыжах Ваня. Днем он не казался таким маленьким,— курносый и не важный, как давеча ночью.
— Немцы всполошились, нашли за дровами старосту Носкова. Сейчас ходят по дворам, обыскивают, бьют... Крик стоит. На Федюнином дворе грудного как головой о косяк грохнут... Все наши ребята ушли в лес,.. А этот мальчишка, который с нами был,— не знаю,, врет, не знаю, нет,— понимает по-немецки немного. Он слышал — они этой ночью ждут грузовиков... Сказывай,—чего тебе еще узнать нужно?
— Поди к Капитолине Ивановне, она тебе блинов даст горячих... .
Этой ночью километрах в десяти от села Старая Бу-да колонна немецких грузовиков налетела на мины, Как только головная машина высоко подскочила от резкого огненного удара, из хвойной чащи застучали пулеметы. Немцам некуда было ни сворачивать, ни уходить: с обеих сторон дороги поднималась снежная стена. Их было (как потом подсчитали) двадцать семь душ; они заметались около грузовиков, дико вскрикивая, без толку стреляя и падая. Из черной тени на лунную дорогу выбежал человек в черной шубе и другой — низенький, с автоматом. «Ура!» — закричал человек, подняв руки. Тогда со снежных обочин посыпались партизаны, бросая кувыркающиеся в воздухе гранаты.
В несколько минут все было кончено. В шести захваченных грузовиках, не считая переднего — сгоревшего, оказались винтовки, огнеприпасы, продовольствие и эрзац-одеяла. Все, что было нужно, партизаны взяли, остальное сожгли в машинах.
Наутро Василий Васильевич опять колол дрова. Мимо пустынного хуторка в этот день прошло немало народу. Каждый, завидев директора школы, кашлянув или Другим способом обнаружив свое намерение, осторожно— околицей — сворачивал к его избенке. Через неделю в партизанском отряде, под командованием Василия Вас ильевича Козубского, находилось свыше двухсот че-
404
лввек и две пушки. Тогда было приступлеио к основной операции — уничтожению в селе Старая Буда немецкого гарнизона.
III
СЕМЕРО ЧУМАЗЫХ
На помощь партизанам прорвалась через фронт крупная кавалерийская часть. Самый прорыв был не сложен,— немцев обманули демонстрацией в одном месте, а главные силы перешли через шоссе в другом. Но поход в сорокаградусную стужу по лесным чащобам был небывало тяжел. Лошади вязли в снегу по брюхо; спешенным кавалеристам приходилось утаптывать ногами снег и подсекать деревья, чтобы протаскивать сани и пушки; люди, замученные дневным переходом, ночевали в снегу, не зажигая костров.
На седьмой день похода стало ясно, что людям нужно погреться. Для отдыха определили пять деревень, раскинутых по берегам речонки близко одна от другой. В деревнях стояли немцы. Генерал приказал занять их без шума, так, чтобы факельщики не успели поджечь домов, и так, к тому же, чтобы ни один немец не ушел оттуда.
В ночь деревни были обойдены, на дорогах выставле-•ны засады. Под завывание бесновавшейся вьюги,— будто все лешие из области собрались сюда помогать русским,— спешенные эскадроны вместе с вихрями снега ворвались в спящие деревни. Пять — одна за другой — зеленых ракет, пронизавших летящие снеговые тучи, оповестили, что приказ выполнен.
Генерал слез с коня около покосившегося, с кружевной резьбой, крылечка, озаренного со стороны улицы догорающими стропилами; у крыльца уткнулся немец, будто рассматривая что-то под землею, болотную шинель его уже заносило снегом. Генерал вошел в избу и потопал смерзшимися сапогами; женщина в темном платке, с бледным, измятым лицом, бессмысленно глядела на него, тихо причитывая...
— А ну-ка — самоварчик,-—сказал он, сбросил бурку на лавку, стащил меховую бекешу и сел под бож-
405
ницу, потирая опухшие от мороза руки.— А хорошо бы и баньку истопить...
Женщина мелко закивала и, уйдя за перегородку, кажется, зажала себе рот, чтобы громко не закричать.
С мороза в избу входили командиры, все довольные, бойко вытягивались, весело отвечали. Генерал нет-нет да и прикладывал ладони к пылавшим щекам с отросшей щетиной,— ему казалось, что лицо от тепла расширяется, как баллон. А генерал следил за своей внешностью. «Вот черт, придется выспаться разок за семь дней...»
Самовар внес высокий паренек — лицо его было в лиловых глянцевитых рубцах, карие глаза мягко посмеивались, когда, сдунув пепел, он поставил самовар и начал наливать в чайник.
— Это мать, что ли, ваша? Чего она как дурно воет?
— Все еще опомниться не может,— бойко ответил паренек,— Немцы уж очень нервные,—-у нее крик-то ихний в ушах стоит.
— Немцы ли нервные, русские ли нервные,— без усмешки сказал генерал, обжигая пальцы о стакан.-— А много ли в деревне вас — беглых военнопленных?
Пятнистый паренек опустил голову, опустил руки, сдерживаясь, незаметно вздохнул:
— Мы не виноваты, товарищ генерал-майор. Очутились мы позади немцев — между первым их и вторым эшелоном — как раз одиннадцатого сентября..'. Ну вот, и рассеялись...
— Инициативы индивидуальной у вас, бойцов, не •нашлось — пробиваться с оружием?.. Стыдно... (У паренька затряслась рука, прижатая к бедру.) Ну, иди, топи баню, утром поговорим.
Утром генерал, помывшийся в баньке, выспавшийся, выбритый и опять красивый; вышел на крыльцо. С тепла дыхание перехватило морозом. У крыльца, где сквозь чистый снег проступали алые пятна и немцы уже были убраны, стоял давешний пятнистый паренек и с ним шесть человек — на вид всем по восемнадцати, девятнадцати лет. Они сейчас же вытянулись.
— Ага, воинство! — сказал генерал, подходя к ним.— Беглые военнопленные? Ну что, ответственности испугались? Красная Армия, значит, не на Урале. Красная Ар-
406
мия сама к вам пришла... Так как же вы расцениваете ваш поступок,— сложили оружие перед врагом! Согласны ему воду возить, капониры чистить?
И он принялся их ругать обидными выражениями. Пареньки молчали, лишь у одного глаза затуманились слезой, у другого между бровей легла упрямая морщина. Одеты все были худо, плохо — в старые бараньи полушубки, в короткие куртки, на одном — ватная женская кацавейка,
— Красноармейскую шинель променяли на бабий салоп! Честь на стыд променяли! Кому вы такие нужны! — крепким голосом рассуждал генерал, похаживая по фронту.— Немца бить — не кур щупать... Определите сами свою судьбу. Кто из вас может ответить простосердечно?
Ответил крепенький паренек с водянисто-голубыми глазами, с упрямой морщиной над коротким носом:
— Мы вполне сознаем свою вину, ни на кого ее не сваливаем. Мы обрадовались вашему приходу, мы просим разрешить нам кровью расплатиться с фашистами...— Он кивнул на губастого паренька, с изумленной и счастливой улыбкой глядевшего на генерала.— Его, Константина Костина, сестра, Мавруня, найдена нами в лесу, повешенная за ногу, с изрезанным животом... Ее мы хорошо знали, у нас сердце по ней сохло... Так что воду возить фашистам мы не согласны...
Константин Костин сказал:
— Товарищ генерал-майор, в вашей группе танков нет. Мы знаем, где брошенные танки, мы можем их откопать и отремонтировать,— это наше предложение... Мы танкисты.
— Ты что скажешь? —спросил генерал у пятнистого.
— Танки есть. Неподалеку в болоте сидит «КВ» и два средних. И еще знаем, где танки. Немцы пытались их вытащить, целыми деревнями народ сгоняли, да бросили. А мы знаем, как их вытащить. Конечно, население поснимало с них части, растащило. Ремонт будет тяжелый. Я сам механик-водитель,— видите,— у меня лицо чумазое: горел два раза... но справился.
—^Хорошо. Мы этот вопрос обсудим,— сказал генерал.— Подите хоть в немецкие, что ли, шинелишки оденьтесь, дьяволы.
407
Отдохнув сутки, кавалерийские полки двинулись в пылающий войною край, где действовало много мелких партизанских отрядов и десантников-парашютистов. Там был «слоеный пирог». Не проходило ночи, чтобы какую-нибудь деревню не окружили партизаны, подобравшись по глубоким снегам. Часовой, наставивший выше каски •воротник бараньего тулупа, со слабым криком падал под ударом ножа. Партизаны входили в прелые, набитые спящими немцами избы. Тот из немцев, кто умудрялся выскочить из этого ада выстрелов, воплей, ударов — на улицу, все равно далеко не уходил,— одного валила пуля, другого пристукивал дед Мороз, променявший сказочную и елочную профессию на вымораживание немцев. Проселки стали непроезжими. По большакам проскакивали лишь грузовые колонны под сильной охраной, и то не всегда. Движение по железной дороге прекратилось,-— путь был загроможден подорванными на минах паровозами й вагонами, вставшими дыбом друг на друга. Немцы теряли голову в этой «проклятой русской анархии».
Двигаясь широким фронтом, кавалерийские полки выбивали немецкие гарнизоны и к концу марта месяца помогли партизанам воссоединить под советским флагом несколько районов. Народ повеселел. Повсюду искали оружие, укрепляли деревни, где у околиц стояли на охране девушки с винтовками. Но долгая в этот год зима уже ломалась, на крышах повисли сосульки, прилетели худые грачи и кружились, тревожно крича вокруг прошлогодних гнезд. Пошли разговоры о том, что немцы на западной и северной стороне края стягивают крупные силы. Генерал послал разведать,— подлинно ли те семь лареньков-танкистов что-либо разумное сделали за это время.
Семеро танкистов сдержали слово. Дело у них началось с бочки трофейного бензина, про которую они тогда ничего не сказали генералу. Они привели <в порядок два немецких трактора и отремонтировали один советский, утопленный колхозниками в пруду. Осенью в этих местах немецкие танки окружили «КВ», и он, вместо того чтобы проложить себе путь пушками и гусеницами или погибнуть со славрй, кинулся уходить лесом, проло-
408
мил дорогу в столетних соснах и увяз в болоте по самую башню.
Пешнями и топорами они вырубили кругом танка тоннель в промерзшей земле, в котлован под перед танка подвели бревна,— их тут много валялось под снегом после бесплодных немецких попыток; сняли с него цепи и, прикрепив к трем тракторам, разом выдернули из ямы стотонную стальную крепость «КВ». Тогда они се-•ли и покурили — в первый раз за два дня и три ночи. Покурив, тут же в снегу уснули. Танк они отволокли в деревню под навес для сушки хлеба, и тогда начались большие хлопоты.
На танке не было карбюратора, все свечи надо менять, поршневые кольца ни к черту не годились, вся оптика украдена, ствол пушки пробит насквозь противотанковой пулей, и самое отчаямное было то, что не оказалось инструментов, ни одного ключа, и, если бы эту развалину даже отправить на ремонтный завод, там бы провозились с ней до седьмого поту. Танкисты приуныли.
— Наобещали генералу, эх, ребята, подлецами оказываемся,— малодушно сказал губастый Константин Костин.
— А кто же знал! — закричал на него чумазый Федя Иволгин.— Какому черту сиволапому, например, карбюратор понадобился! Щи на нем варить?
Они сидели вокруг танка под навесом, куда с одного края метель наносила голубоватый, как сахар, сугроб дымящей поземкой.
— Шарики в башне надо менять,— тихо проговорил башенный стрелок, худощавый брюнет, похожий на девушку с усиками,— а дыру .в стволе, в пушке пальцем, что ли, заткнуть?
— Товарищи, кончили психологию? — спросил тот самый — с водянисто-голубыми недобрыми глазами, тех-ник-студент, москвич, Сашка Самохвалов.— А то я начинаю жалеть, что связался с такой сопливой компанией.— Он встал и засунул руки в карманы длинной, ему до пят, германской шинели.— Вот мой приказ — на ремонт этого крокодила три недели сроку. Для этого надо вытдщить из болота оба средних танка, на них найдем «екоторые части. Не найдем — пойдем по деревням, из
409
избы в избу, отыщем все, чего не хватает: у мужичков все припрятано. Кто со мной не согласен, предлагаю того заклеймить изменником родине...
Танкисты помолчали, глядя, как ветер отдувает ему полу немецкой шинели.
— Немного ты перехватил, дружок,— сказал ему чумазый Федя Иволгин,— но в общем, конечно, правильно.
Все поднялись, взяли пешни, топоры, стали заводить тракторы. Вытащить из болота средние танки оказалось много легче. Их тоже поставили под навес. Трое танкистов — Иволгин, Самохвалов и Костин — занялись разборкой моторов. Четверо пошли на деревню — искать по дворам инструменты и разные части — и действительно у одного мужика, кузнеца, значившегося в колхозе кустарем-одиночкой и лодырем, обнаружили среди ржавых замков и примусовых горелок все три карбюратора.
Он пришел туда же под навес, где стояли танки. Звали его Гусар; был он жилистый и стройный, несмотря на года, с насмешливым морщинистым лицом, на котором большой лоснящийся нос выдавал пристрастие к выпивке. Ядовито улыбаясь, он слушал, какие именно инструменты и ключи необходимо достать или немедленно сделать.
— Антиресно,— сказал он,— антиресно, ведь меня уж давно собрались в архив сдать, да, значит, опять пригодился кустарь-одиночка...
На другой день он принес несколько ключей, так отлично сделанных, что танкисты удивились:
— Неужели, Гусар, это ваша работа?
— Антиресно,— сказал он ядовито,— антиресно ваше мнение о русском человеке... Кустарь-одиночка, пропойца... Так... А кто гГьян, да умен -— два угодья в нем... Нет, товарищи, поторопились вы судить русского человека.
У Гусара работа так и горела в руках. Хитер он был до удивления. На колхозной лошади сгонял на сожженную немцами паровую мельницу и привез оттуда стальные тросы и чугунные шестерни,— из них смастерили под крышей сарая подъемный кран и трактором вытащили из танка башню. Он бегал на лыжах по окрестным
410
деревням и умудрился достать автогенную горелку и трофейные баллоны с кислородом. Он же подал простую идею: бронебойными снарядами прочистить от заусениц простреленный ствол пушки. Со второго выстрела бронебойным снарядом ствол стал снова гладок; сквозную дыру в нем, в которую выходили газы, забили стальными пробками и на это место навели бандаж из резинового шланга. Пушка была, как только что с завода.
Тем временем танкисты приволокли к сараю еще четыре легких танка. По деревням уже знали об этой работе, и колхозники обшаривали болота в поисках боеприпасов и танков. Не проходило дня, чтобы к сараю не подъезжали сани,— валил пар от клочкастой лошаденки, которой в свое время побрезговали немцы, в санях сидел дед, с сосульками на усах, с древним строгим взором круглых глаз под изломанными бровями, и его внучонок, мальчишка, не видно от земли,— звонко спрашивал у чумазых от гари и масла танкистов:
— Эй, дяденьки, куда сложить сорокапятимиллиметровые осколочные?
Когда посланный генерала приехал в эту деревню, под крышей сарая дымили горны, шипел ослепительно голубой автоген, грохотали молотки по стали; один средний и два легких танка стояли, готовые к бою; «КВ», с надетыми гусеницами, дымил и стрелял в выхлопную трубу, но еще не заводился.
— Передайте генерал-майору, что задержка только за командами,— сказал посланному, лейтенанту с тонкими губами, Сашка Самохвалов,— пускай пришлют смелых механиков-водителей и башенных стрелков. Да пускай торопятся доставать горючее. Оптики у нас нет,— все поснимали немцы, приходится стрелять наводкой через дуло, это тоже возьмите на карандаш... А покуда вы будете канителиться, мы еще подкинем парочку крокодилов.
Лейтенант молчаливо все записал в блокнот, -не выражая ни удивления, ни восторга, пожал руки семерым чумазым, восьмому Гусару и улетел на «огороднике» бреющим полетом.
Тронулись наконец шумные весенние воды и так затопили поля и леса, так буйно вздулись речки и верхом
411
потекли овраги, что и думать нечего было о воине. Колхозники готовились к севу. Девушки с винтовками, скучающие у околиц, сдвинув брови, глядели на косяки перелетных птиц. Генерал приказал достать побольше книг из местных библиотек, чтобы занять умы и сердца кавалеристов разумным чтением. Но на триста верст в окружности все библиотеки были уничтожены -немцами,—. удивительно, как у них хватило заботы сжечь столько книг. Нашелся только затрепанный роман Вальтер Скотта «Квентин Дорвард». Генерал проглотил его в одну ночь, лежа без сапог и гимнастерки на лавке у окна, за которым в беловатом свете падали тяжелые капли и по всей деревне кричали петухи. Затем книжка пошла по взводам и эскадронам для чтения вслух.
Но земля просохла, и немцы, недовольные тем, что недостаточно замучили русских людей, недостаточно, сожгли сел и деревень и порезали скота, двинулись в наступление десятками батальонов и сотней танков на разгром «мужичья». Но у «мужичья», не в пример прошлой осени, были теперь хорошо сформированные и вооруженные партизанские полки, и, не в пример осени, всем был известен «емецкий характер, от которого можно ждать только смерти русскому человеку.
По всему фронту вспыхнули бои. На помощь партизанам всюду, где становилось тесно, поспевали кавалерийские полки генерала. Это были прославившиеся в декабрьских и январских боях лихие полки — все из украинцев, донских, кубанских, терских и сибирских казаков. Они знали четыре заповеди: не признавать окружения, выходить при любых обстоятельствах из любой создавшейся обстановки, биться до последнего патрона и живым не сдаваться, любить свое оружие и не бросать его даже в смертный час.
День и ночь немецкие самолеты проносились над селениями, едва не задевая колесами соломенные крыши, бомбя и обстреливая все живое, по всем большакам и проселкам грохотали их танки. Задача заключалась в истреблении нацистов, в создании такого сопротивления, чтобы русская земля стала для них землей отчаяния.
Во время одного из первых боев двенадцать немецких танков, беспечно и близко один к другому, двигались
412
большаком.
