Cтарый 4емоданПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
«АРХИП»
1
Над белой скатертью, растопырив лохматые ноги, висит паук, у абажура легко кружится зеленокрылая мошкара, карамора обжег длинную лапу и волочит ее по столу... Шелестит плющ у балкона, и возится сонная птица в кустах.
Александра Аполлоновна Чембулатова разламывает бисквит, качая черной наколкой, которая на седых ее волосах похожа на летучую мышь.
— Сад охраняет Володя,— говорит Александра Аполлоновна и ласково взглядывает на собеседника своего, молодого помещика и соседа, Собакина,— я подарила ему пистолет.
Собакин улыбается, раздвигая розовые и полные щеки.
— Я вас уверяю, что нет никакого Оськи-конокрада. Увели у попа тройку, и по уезду полетели слухи — пришел, мол, Оська, а Оська просто собирательное имя,— народная фантазия одарила его таинственной силой и удальством.
Старушка покачала головой.
— Нет, все это верно; украл лошадей он вечером, а наутро видели его уже за триста верст...
— Разве видели?..
— В том-то и дело; говорят, он необыкновенно низкого роста, лыс, силен и с большой, до пояса, черной бородой...
61
Собакин чуть-чуть улыбнулся и пожал плечами.
— Появлялся он в уезде два раза,— продолжала старушка,— и наводил такой страх, что помещики приковывали лошадей, а конюхам давали ружья заряженные... И все-таки умудрялся.
— Если его знают в лицо, почему не поймают?
— Мужики никогда не выдадут, боятся, что палить будет, как сжег он вашу Хомяковку года за три до вашего сюда приезда.
— Право, Александра Аполлоновна, я начинаю бояться.
— Вам-то особенно надо позаботиться; имея такого жеребца, я бы ночи не спала, все караулила...
— Да, Волшебник — чудо что за лошадь; увидите, на рождестве поведу его на бега.
— Да, нехорошо, нехорошо; тем более что ваш Архип...
— Нет, Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный...
— Ох... ох...— сказала старушка.
Из сада на балкон вышел гимназист, положил пистолет на перила и застонал:
— Бабушка, чаю.
— Осторожнее с пистолетом, смотри, куда кладешь,— заволновалась Александра Аполлоновна.
— Он, бабушка, не заряжен.
— Все равно.— И бабушка, шурша широким платьем, поднялась и загородила пистолет салфеткой.
— Что, Володя, как твои разбойники? — спросил Собакин.
— Ничего,— набивая рот ватрушками, говорит Володя.
— Убил кого-нибудь?
— На плотине за ветлами кто-то, кажется, стоит, только на плотину ходить страшно.
— У пруда ночью сыро,— сказала Александра Аполлоновна.
Гимназист лукаво прищурился.
— А у меня, бабушка, порох есть...
— Откуда ты взял! Отдай сию минуту... Володя, не смей убегать. Пожалуйста, Собакин, догоните его, отнимите у него порох.
62
Улыбаясь, Собакин сошел в сад и скоро пробегал уже мимо балкона, размахивая руками, потеряв всю солидность, а Володя, приседая, визжал, не давался в руки.
«Дети, дети»,— подумала Александра Аполлоновна и стала считать, как в столовой часы били одиннадцать.
— Володя, где ты?—позвала она.— Иди спать,— одиннадцать часов...
В это время мимо изгороди проскакал верховой, встал у крыльца, и чей-то чужой голос позвал:
— Барин Собакин здесь?
— Кто спрашивает? — по-хозяйски сухо ответила Александра Аполлоновна.
— Работник их, Михайло.
На балкон, обняв за плечи гимназиста, вошел, отпыхиваясь, Собакин.
— Кто меня спрашивает? Это ты, Михайло? Что случилось?
— Несчастье у нас, барин,— сказал из-за плетня невидимый работник,— увели Волшебника.
Когда Собакин, во весь опор скакавший по темному полю, влетел, пыльный, на вспененном коне во двор, у растворенной конюшни, размахивая фонарем, галдели мужики.
— Что, Волшебника увели?—крикнул Собакин.
— Беда-то какая, недоглядели...
Собакин побежал в конюшню. Болт у стойла был сорван, и под наружной стеной у пола сквозила дыра, в которую, должно быть, и пролезли воры...
— А где Архип? — спросил Собакин.
— Будили мы его, спит, пьяный.
На вороху сена, закинув бледное в черной шапке волос лицо, лежал Архип.
— Жив, ничего, не тронули, пьяный очень,— успокаивали работники.
— Облейте его водой, вот мерзавец.
Принесли конское ведро, подняли Архипу голову и полили.
— Лейте, лейте все ведро.
63
Когда голова, рубаха и порты намокли, Архип приподнялся, сел и повел налитыми кровью глазами.
— А? — спросил он.
— Архип, где Волшебник?
Сутулый Архип поднялся и долго осматривал болт и обрывок недоуздка, в дыру даже заглянул и так же спокойно ответил:
— Увели, барин. Недосмотрел...
— Легли это мы спать,— шумели работники,— а Михайло и говорит: пойду-ка я посмотрю лошадей, а потом прибежал и кричит: увели, увели..:
— Что же вы не догнали, черти окаянные!..— наскакивал на них Собакин.
Работники вежливо посмеялись.
— Где ж догнать, разве мыслимо? Он это.
— Кто он?
— Да Оська.
— Ерунда, никакого Оськи нет...
— Очень есть, его это работа, вы, барин, не сомне-' вайтесь.
— Ерунда,— кричал Собакин,— сию минуту на лошадей!.. Догнать!..
Работники помялись, но с места не тронулся ни единый.
— Ну?
— Нет, нельзя нам.
— Где его догнать...
— Он теперь за двести верст махает.
Собакин побежал к дому и оттуда крикнул:
— Седлайте сию минуту верхового! Да зайди ко мне хоть ты, Дмитрий, за письмом к уряднику, живо!
...Утром на вопросы урядника Архип отвечал, что был вчера выпивши, ничего не слыхал и помнит только, как пал ему кто-то на грудь и скрутил руки, а были то двое или один и какие из себя — не помнит.
Так ничего и не добились от угрюмого, косолапого Архипа и отвели его в холодную, а урядник, выпив поднесенную на тарелочке рюмку водки и крепко на прощанье пожав Собакину руку, сказал:
— Архип в сем деле причиной, с него и взыщем,— и уехал.
64
Затих под горой колокольчик, Собакин вышел на балкон, посвистал и, спустившись в сад, зашагал по липовой аллее.
«Следствие,— думал Собакин,— суд будет, а Волшебника не видать мне, как ушей своих. Черти, ах черти, какую лошадь увели».
Собакину с досады хотелось сейчас же куда-нибудь поехать, вообще суетиться.
— Ну нет, я разыщу лошадь, под землей достану,— бормотал он и прислушался.
Близко, словно вынырнув из-за акации, зазвякали сборные бубенцы, промелькнула за кустами и остановилась у дома коляска Чембулатовой.
— Как я вам благодарен, Александра Аполлоновна,— говорил Собакин, идя навстречу старушке,—поверите ли, увели Волшебника и следа не оставили...
— Я предупреждала вас, не верили, а вышло по-моему,— торжествующе говорила старушка,— всему причиной ваш Архип, вот у моего братца так было...
Оба они, заложив руки, заходили по аллее. Александра Аполлоновна объясняла:
— Сейчас в Уральске конская ярмарка. Поезжайте туда как можно скорее, нигде как там ваш Волшебник...
— В Уральск?..
— Поедете верхом — это и скорее и удобнее для дела: братец мой тоже верхом ездил, у него увели Вадима от нашей Звезды и воейковского Черта.
— Ну и что же?
— Нашел, конечно, нашел мужика, который увел Вадима,— его арестовали, а жеребца отдали братцу.
— Я еду, Александра Аполлоновна, с вашего благословения...
— Помоги вам бог,— и старушка поцеловала в лоб приложившегося к ее руке Собакина...
Долго еще ходили они по липовой аллее, Александра Аполлоновна в шелковом колоколом платье, Собакин в куцем пиджачке из чесучи, и старушка давала подробнейшие наставления — куда ехать и как сохранить лошадь, чтоб прошла четыреста верст в четверо суток, и где остановиться...
— С казаками будьте осторожнее,— хитрые они...
65
2
Тепла темная степь, светят на дорогу звезды, и дб-рога, чуть серая, глушит частые удары копыт, и кричит коростель в колдобине; где-то, значит, близко степной хутор...
Безлесные, безводные, как дождевики, растут хутора на гладкой, человечьими курганами усеянной степи, вековечной дороге кочевников. Потянуло сыростью и дымом. Собакин привстал на стременах, вгляделся и, увидев огонек, свернул прямиком по полю. Сначала, услышав его топот, залаяли негромко, но все дружнее и звонче собаки, забил в колотушку ночной сторож, и перед Собакиным выдвинулись из темноты амбары и хлевы, крытые соломой, и под самую морду лошади, сзади и с боков, запрыгали охрипшие от ярости хуторские псы.
Подошел сторож, свистнул на собак и запахнулся в глубокий чапан...
— Здравствуй, дядя,— сказал Собакин, стараясь рассмотреть в темноте его лицо.— Чей это хутор?
— Казака Ивана Ивановича Заворыкина будет...
— А до села далече?
Сторож помолчал и тихо, в сторону, ответил:
— Далече,— словно не знал, какие тут села бывают, одна степь.
— А нельзя ли переночевать у вас? Спроси хозяина, чай, не легли еще?
— Легли,— уныло ответил сторож,— давно полегли.
— Так как же?
— Спрошу, ты погоди тут.— И он ушел.
А немного спустя зажегся свет в трех окнах, и подошедший сторож взял лошадь под уздцы, промолвив:
— Просят заехать.
Собакин прошел через сени, мимо сундуков, крытых коврами, в горницу, где пахло шалфеем, полынью ■— домашнее средство от блох — и кожей.
По стенам висели седла, уздечки, нагайки, и в красном углу стоял темный большой образ.
«Неловко,— подумал Собакин,— затесался ночью».
Из боковушки, гладя бороду, вышел высокий и костлявый старик — Заворыкин. Синий чекмень его перетя-
66
нут был узким ремнем, ворот ситцевой рубахи расстегнут.
Собакин назвал себя.
— Милости просим,— густым басом приветствовал Заворыкин,— гостю всегда рады.
В свете лампы лицо его, обтянутое желтой кожей, узкий и прямой нос и темные глаза представлялись такими, какие писали на раскольничьих образах.
— Прошу садиться, куда путь держите? В Уральск... Так...— пробасил Заворыкин, кивнул и провел ладонью вниз и вверх по лицу.— На ярмарку много коней нагнали сегодня, не в пример прочим годам.
Босая девка внесла самовар, закуску и водку.
Стесняясь и все еще не зная, как держаться, выпил Собакин водки и, должно быть с усталости, сразу захмелел и рассказал, зачем едет в Уральск — всю историю до конца.
— Из-под земли, а достану Волшебника,— разгоря-чась, окончил он.
Заворыкин слушал, не поднимая глаз, нахмурясь, а когда Собакин окончил, постучал пальцами и сказал:
— Я так полагаю,— ехать вам туда незачем.
— Почему?
— Убьют.
— То есть как убьют?
— Мой совет — вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.
— Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.
— Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие,— бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах — царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.
,. У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось — похож старик хозяин на древ-
67
нее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла,— те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.
Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее...
«Бог это их,— подумал Собакин,— степной».
— Чудно вам слушать, господин Собакин,— у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь — чистая... В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.
Собакин поднялся.
— Душно у вас...
И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз...
— Марья! — крикнул босую девку Заворыкин.— Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.
Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: «Бог здесь ходит, бог...»
«Страшный у них бог,— думал Собакин, лежа на сундуке,— травяной...»
Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.
На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.
Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.
Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.
Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.
68
Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез...
Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан,, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну... Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.
— Что, не убежит больше?—спрашивает башки-рина Собакин.
Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал:
— Не, не, умный стал, купи, господин...
— Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех...
Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.
Подслеповатый мужичок протиснулся туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:
— Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть,— и заторопился, побежал было и вновь вернулся...
— Какой у тебя?
— Сивонькой.
— Нет, не надо, я вороного ищу.
— Вороного продать не умеешь,— заговорил вдруг круглолицый толстый парень,— вот я продам жеребца. Или я продал. А?—И он уставился, как баран, даже рот разинул.
Мужики засмеялись.
Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:
Когда я, мальчик, был свободный..,
— Скрутили малого,— смеялись мужики.
— Пути нет.
Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:
— Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках...
69
— Здорово же ты выпил,— сказал Собакин,— с чего гуляешь? .. L . - . , , 6>,
Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели... Собакин сжался.
— Гуляю...— сказал парень, придвигаясь.
Подслеповатый мужичок захлопотал:
— Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку,— и потянул парня за рукав.
— Не хватай! — заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.
— Иди, иди, разбушевался,— говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.
— Брось, пусти! — кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.
— Кто это? — быстро спросил Собакин.— Вон тот, лысый?
Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:
— Кто — Оська,— и прищурился.
Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.
А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: «Что, вор, взял?» — и ударит.
Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: «Разойдись!»
До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:
— Осип я — это верно, а лошадей никаких не крад, понапрасну только меня томите.
70
Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.
Остановясь посредине избы и в темноте различая только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:
— Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.
Осип молчал.
— Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.
— Это верно,— сказал Осип спокойно.
— Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение...
— Огорчать зачем.
— А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.
И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.
— Не подходи, барин,— глухо сказал Осип.
Собакин остановился и от щекотного холодка вздрогнул.
— Осип?—спросил он тихо, после молчания, повторил: — Осип, где же ты?
Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.
Зашмыгали торопливые голоса: «Держи, держи!» В темноте засуетились понятые.
А вдали, как огонь, вспыхивали крики: «Держи, держи!»
Застегивая сюртук, прибежал урядник, крикнул:
— Убежал... Кто?
— Осип-конокрад,— сказал Собакин,— я сам виновен...
И скоро загудела 'невидимая ярмарка, низко у земли закачались железные фонари, голосила баба, лаяли собаки. Бежали, неизвестно куда и зачем, мужики, крича* «Лошадь отвязал... Да кто? Да чью? Спроси его, кто... На ней и убежал... Верховых давайте, верховых!»
71
Над толпой, словно поднятые на руках, появились верховые и, раздвигая народ, поскакали к городу, к реке, в степь...
Собакин наскоро сам оседлал иноходца и поскакал мимо возов на чьи-то удаляющиеся голоса и топот.
Коротко и мерно ударяли копыта его коня, гудел в ушах теплый ветер, и возникали и таяли невидимые крики... Наперерез промчался кто-то, крича: «Поймаем, не снести ему головы».
Впереди топот стал как будто тише и громче голоса...
Перепрыгивая через водомоины, похрапывая, несся иноходец и вдруг резким прыжком стал на краю кручи, недалеко от верховых. Послышались голоса:
— Река, братцы, поворачивай назад.
— Переедем.
— Круча, голову сломаешь.
А вдали, направо, опять возникли крики и топот.
Собакин поворотил и скоро нагнал вторых кричавших, спросил:
— Что, поймали?
Мужики в ответ захохотали.
— Теленка, милый барин, загнали, дышит сердешный. испугался, уши мокрые.
— Ну, вы и охотники.
— Ушел, больно уж ловкач,— отвечали мужики с уважением.
Иноходец тяжело поводил боками, и Собакин. отделившись от мужиков, ехал шагом вдоль реки.
Потянул теплый, смешанный с болотными цветами ветер, и издалека долетел протяжный звериный крик и стих.
— Что это? — невольна крикнул Собакин, чутко слушая; крик не повторялся, и сердце сжалось тоскливо.
Собакин уже спал, утомленный всеми событиями, когда кто-то, громко постучав в спальню, сказал:
— Ваше благородие, Оську привезли.
Собакин спросонок вскочил, старался понять, что говорят...
72
— Оську привезли,— странным голосом повторил десятский...
— Сейчас иду, подожди, или нет, иди...
И, уже выйдя на воздух, понял Собакин, что случилось несчастье. В земской избе пахло крепким и кислым, у печи на полу, покрытое рогожей, лежало тело...
Десятский, присев у тела, жалостливо говорил:
— Побили его мужики наши, вон как дышит... Ах, грехи!
Собакин откинул рогожу. На боку, поджав к животу голые и содранные колени, лежал Осип, часто дыша, и глаза его сквозь полуоткрытые веки были точно стеклянные.
— Что с ним?—дрожа мелкой дрожью, спросил Собакин, боясь догадаться...
Белый зад Осипа был запачкан землей и кровью, оттуда на вершок торчал кусок дерева.
— Что это? — визгливо закричал Собакин.
Еще дальше откинул Осип серое лицо свое и запекшиеся губы быстро облизнул языком...
Плетью лежала сломанная рука его; другая, застыв, вцепилась в ягодицу и посинела.
Собакин, придерживаясь за стену, вышел в сени, дурнота подступала к горлу, и везде слышался этот кислый и крепкий запах, и вспоминался убитый на охоте тетерев, когда дробью ему вынесло весь живот...
Урядник, теребя жесткие усы, говорил:
— Вот как они расправляются по-турецки, неприятно... Осип-то признался, просил кучера вашего освободить, будто бы он в краже не замешан, и, лошадь, сказал, где находится...
— Бог с ней, с лошадью, ах, зачем я все это затеял,— сказал Собакин.
— Вы, что же, ни при чем, мужики давно случая ждали. Поверите ли, мы даже боялись Осипа... А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина.
Старик Заворыкин долго не выходил. Собакин, измученный дневным перегоном и волнениями прошлого дня, ходил, покачиваясь, по душной горнице, и звенело у него
73
в ушах, и тошнило его от набившейся в горло и в нос дорожной пыли.
— Расскажу попросту всю историю, конечно, старик отдаст лошадь,— бормотал Собакин.
Над столом, засиженная мухами, пованивала лампа...
«О, черт, еще угоришь; что же старик не идет? А вдруг возьмет и рассвирепеет, самодур; конечно, насчет колодцев он прихвастнул, но надо бы политичнее подойти к делу, исподволь. О, черт, как лампа воняет...»
— Здравствуй, барин,— басом, громко и вдруг сказал Заворыкин,— стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью.— За конем приехал?
— Нет, я не требую, совсем не требую,— засеменил Собакин,— вы уже знаете, какая история вышла смешная.
— История смешная, а не знай, кто смеяться будет,— сказал Заворыкин.
Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:
— Щенок!
И высоко поднял плеть.
— Не позволю,— пискнул было Собакин, запахло тошной пылью и кислым, зеленые круги пошли перед глазами, похолодело горло и лечь потянуло, прижаться по-ребячьи к прохладному полу...
Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел,— склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями... Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.
А старик, наклонясь, зашептал:
— Очнулся... Нехорошее дело вышло, попутал меня бес, думал, приехал ты срамить меня, а ты, видишь, простой, как малое дитя. Ах, барин, прости меня, гордый я, разгорелось с обиды сердце, убить ведь могу тебя, и никто не узнает... А ты,— видишь,— прост.
Старик качал головой, и ласково глядели потемневшие его глаза.
Собакин протянул руку.
— Я не сержусь:
Заворыкин погладил его по волосам:
74
— Христос на нас смотрит да радуется. Вот как бы жить надо, а мы не так живем, нет...
Долго говорил Заворыкин,— туманно, сурово, истово...
— Ну ладно, спи, барин. Домой-то завтра попозже поедешь; ко времени и жеребца твоего из табуна пригонят. Избави бог, не возьму с тебя денег; да иноходец-то твой устал, ты моего возьми, сам не часто на нем выезжаю...
3
Александра Аполлоновна разрезывает толстый журнал; в зале, где уже топили сегодня, пахнет кофеем, и старые кресла заманивают развалистыми своими спинками на осенний покой.
Гимназист сидит на окошке, болтает ногами. Тусклый сад совсем беспомощен под долгим дождем.
— Расскажите еще про ваши приключения,— приставал он к Собакину.
— Я все рассказал, что ж еще...
— Володя, не приставай,— строго молвила бабушка, взглянув поверх очков на Собакина, который на чистом листе разбирал зерна пшеницы.
— Щуплое зерно,— сказал Собакин.— Что же вам рассказать?
— Ну, хоть про кучера, которого связали тогда,— он ужасно таинственный.
— Архип-то...— засмеялся Собакин,— таинственный.
— В самом деле, что с ним, выпустили его?-—спросила Александра Аполлоновна.
— Кажется, да,— я ездил, хлопотал, мне сказали, что без суда не отпустят, а суд, кажется, был на днях...
— Не любила я вашего Архипа, злой он, и глаз у него черный, приедет и все по конюшне ходит, все че-го-то высматривает, и непременно что-нибудь после случится...,
— У Белячка,— помнишь, бабушка?—мокрецы на щетках сели,— подсказал гимназист...
— У Беляка мокрецы; нет, нет, не люблю я таких, и пусть бы сидел в тюрьме. Да невинный ли он?—Старушка сняла очки.— Еще до вашего приезда в дерев-
75
ню он избнл моего объездчика за то, что тот не позволил ехать в телеге по хлебу,— представляете, нарочйо едет в телеге по хлебу...
— Я помню,— сказал гимназист,— объездчика привезли, вот страшно-то: голова болтается, и по лицу мухи ползают.
— Странно,— протянул Собакин.— Архип никогда не дрался, исполнительный всегда, тихий... Хотя был странный случай... Вот, помните, в прошлом году я ехал от вас вечером, когда еще отец Иван индюка изображал; не знаю почему, взяли мы не обычной дорогой, а напрямик по выгону, а там за межевым столбом — глубокая водомоина; я говорю Архипу: ночь темна, помни кручу налево. А он прикрикнул на лошадей. Тише говорю, Архип, и знаю, сейчас круча, а он словно тройку не сдержит...
— Ужасно,— вздрогнула Чембулатова,— ну и что же?..
— Лошади сами круто повернули. Я кричу: «Что ты делаешь?» — а он обернулся и глухо так говорит: «Бог спас, барин, беду отвел».
— Вот-вот, я говорила, завтра же велю загородить это место...
— Я думаю все-таки, что это случайность; чем ему помешали я и мои лошади? Наконец он сам мог убиться.
— Такие, как Архип, безземельные, бессемейные мужики на все способны, в них бес сидит. Служит он у вас, все ничего,— только угрюм да молчит, а потом возьмет да вас и сожжет...
— Бабушка, смотри, проясняет,— крикнул Володя и, не успела бабушка ахнуть, распахнул балконную дверь, и сырой, пахнущий землею и листьями, осенний ветер ворвался, растрепал книгу, брызнул капелью, и солнце в прорыве между Туч блеснуло на каплях, на стеклах, на желтой листве...
А дверь уже закрыли, и в столовой застучали посудой.
— Бог с ними, с Архипами,— сказала, проплывая в столовую, Александра Аполлоновна,— только расстроишься, а причина всему, конечно, что нет настоящей опеки над крестьянами. Мужик обращается в первобытное состояние...
76
Собакину вспомнился фельетон, месяц назад читанный в случайно залетевшей петербургской левой газете, но думать об этом не хотелось,— так было уютно и тепло.
К вечеру ветер стих, и низкое солнце залило багровым светом лиловые у земли тучи и, протянув бледные, словно прощальные крылья в глубь желтой и мокрой степи, закатилось.
Но четко еще виднелись репьи на темных курганах, лужи на глянцевитой дороге лиловели, тускнели.
Почмокивая, вертелись колеса, ударяли в лицо свежей грязью, пачкали вожжи и руки.
Собакин, расстегнув кожан, потряхивался на сиденье и думал:
«Так вот они — степные дали, неезженые дороги, забытые курганы. Нет конца им, и селения такие же серые, забытые, и люди в них, как травы, молчаливые, живут бог знает зачем, из века в век одни и те же, как дикая рожь».
Ходит с дороги на дорогу, с кургана на курган, по пашням, по селам и поет унылые песни — тоска, сестра осеннему ветру...
Дребезжала железка на колесе, и топали, скользя под горку, копыта...
Одноколка скатилась, тряхнула на водомоине, и, поскользнувшись, лошадь упала на колени.
«Трудно некованой взобраться на гору»,— подумал Собакин и ударил вожжами...
А сзади затопали частые шаги, как будто молча кто-то догонял...
Собакин обернулся: плохо видный в полумраке лощины, бежал к нему мужик, размахивая левой рукой.
«Странно!» — подумал Собакин и, еще не понимая того, что было уже ясно, сильно ударил лошадь кнутом.
Человек настигал, по траве бежать ему было легче, не так скользко...
«Черт знает, гонка какая-то, что ему нужно?» — подумал Собакин и еще раз, привстав, хлестнул кнутом. Лошадь прыгала в хомуте, поскользнулась и, вздыбившись, вынесла одноколку на ровное место.
77
— Эх! — резко крикнул мужик и откинулся...
— Архип — ты ?..
— Эх! — опять крикнул Архип, на бегу остановился, поднял руку и кинул блеснувший топор, и наклонился весь, ожидая... Топор тяжко ударил в переднюю доску козел, упал в ноги...
— Ты что это! — закричал Собакин и сдержал лошадь. Архип устало шел вслед...— Ты с ума сошел?..
— Теперь что хочешь со мной делай,— сказал Архип и смотрел на багровую полосу заката,— поседевший, весь обвеянный ветром.
— За что ты меня, Архип? Архип, я же не виноват...
— Сына моего убил.
— Какого сына?
— Осипа...
Темнела закатная полоса, суживаясь, закрыла багровое веко.
Собакин ехал шагом, Архип шел сбоку и немного сзади...
— Архип, я ничего никому не скажу, поклянись, что это более не повторится. Послушай, Архип. Осипа убили мужики, я бы никогда не допустил до этого.
Тогда Архип негромко засмеялся, словно конь дикий поржал, и белые зубы его впервые увидел Собакин.
4
Прошло более года. Опаляя землю, пронесло золотые свои ризы новое лето, пожали хлеб, и на гумнах запахло свежей соломой; каждый день до заката гудела молотилка; на заре опускался иней и взлетал, увидев солнце; только в темном саду да на лугу, где падала тень от дома, серебрил он мелкий гусиный щавель.
Утром к Собакину опять приходили мужики жаловаться на Архипа.
Все лето Архип передохнуть не давал: то скотину загонит, то вывалит из телеги траву, что мужик на барском поле под сиденье себе накосил, и кушак с мужика снимет или шапку — приходи, мол, жаловаться, неси штрафные.
78
А испольного хлеба, пока деньги за него до полушки в контору не внесены, не даст свезти ни снопа. Такой уж Архип ретивый приказчик, откуда только злоба взялась.
Мужики бить его хотели, а он либо увертывался, либо на барина валил: не моя в том воля. Мужики таили злобу, а осенью, когда на барском поле пшеница родилась сам-десять, а на мужицком не сняли и сам-трех, решили, каждый про себя, барина спалить.
Так уже стариками заведено.
К тому же на село пришла золотая грамота, читать ее не читали и не видели, пожалуй, но всякий знал, что в ней прописано: грамота старинная, давно по земле ходит.
А вслед за грамотой подкинули листки; их прочли и волновались глухо, как подземный ключ.
— Ну что, Архип, как мужики?—отдав на завтра распоряжение и позевывая, спрашивал Собакин.
Архип повел плечом:
— Что же, дурачье...
— Утром опять приходили на тебя жаловаться, нельзя так, Архип, ты портишь мои отношения с народом.
— С мужиком по-другому нельзя,— притесни, он тебе что хочешь сделает, а с доброго слова сядет на шею.
— Я слышал, палить собираются.
— Кто их знает.
— Вон у Чембулатовой спалили же гумно.
— То озорство, барыня в город уехала, они и озорничают.
— Ну, иди, Архип. Завтра позаботься, чтобы лошади с утра готовы были.
— А вы разве куда едете?
— В город.
Архип ушел, а Собакин лег и перед сном раскрыл каталог садовых цветов и овощей; но скоро цветы стали походить на дам и все на одну и ту же, со вздернутым носиком; кочан капусты, отряхиваясь, надел очки и стал старушкой Чембулатовой.
Собакин улыбался в полусне, думая, как ему хорошо, что он, вот такой здоровый и молодой, скоро опять
79
увидит лукавые глаза, вздернутый носик, русые волосы...
Разбудил Собакина громкий шепот:
— Барин, барин, вставайте.
Собакин вскинул на пол голые ноги и, не понимая, глядел на стоящего перед ним со свечой возбужденного Архипа.
— Ты что?
— Мужики идут.
— Какие мужики, куда?
— Сюда, к вам. Как я побежал, они уже на плотине шумели...
Собакин прислушался и беспомощно взглянул на крепкого, угрюмого Архипа.
— Архип, что же делать?
— Двери, барин, я запер, а вы достаньте-ка ружья, попугать придется.
— А окна, ставней же нет.
Трясущимися пальцами, спеша, всовывал Собакин патроны в охотничьи ружья, сдернув их со стены над кроватью.
— Я бекасинником заряжаю, Архип, еще убьешь кого.
— Заряжайте картечью, не будет повадно...
— Господи, какой ужас!
В темноте стал явственнее гул голосов и крики, слышны были даже отдельные возгласы, и вдруг все стихло и стало тягостно ожидать...
— Что они?..— прошептал Собакин.
Со звоном разбилось стекло, и камень, упав на письменный стол, опрокинул вазу с ковылем, и в разбитое звено влетели крики:
— Бей окна, пусть выхоДит.
— Эй, барин, выходи, говорить хотим.
— Архипа нам давай...
Архип, ловкий и гибкий, отпрыгнул к стене и с глаз отбросил густые волосы, повелительно сказал:
— Свет, барин, туши.
Собакин дунул на свечу, и стало невыносимо страшно, и яростнее закричали мужики:
— Выходи!..
80
Несколько стекол со звоном вылетели, и Архип дико вскрикнул...
Прижимаясь к пахнущей потом его спине, шептал Собакин:
— Что же это будет?., Боже мой.
— Не выйдешь, сами достанем,— кричали мужики, и несколько голов в шапках появилось в окне.
— Лезь, братцы, нечего глядеть...
Архип выстрелил... Сразу все стихло... И часто и пронзительно застонали под окном.
Мужики отступили, совещались, заспорили все громче...
— Неси, сена неси, соломы,— закричали голоса.
— Подпалим.
— Выкурим голубчика.
— Лови!.. Лови его!..— разгорелись крики.
Визг, топот, глухие удары.
— Работников наших бьют,— прошептал Архип.— Теперь нам не иначе, как в сад бежать, палить сейчас будут...
— Балконная дверь замазана наглухо.
Архип помолчал, потом приложился и выстрелил. Осветилась стена, поваленное кресло и Собакин без штанов, в ночной рубашке...
Архип, не целясь, выстрелил еще, и едкий дым наполнил комнату. Собакин тоже выстрелил, сильно отдало в плечо и щеку.
Вдруг под окнами осветилось красное пламя и бойко затрещало.
Стало яснеть, мужики с радостными криками отбежали, камень ударил Собакина в лицо... Пошла кровь, и Собакин стиснул зубы, застонал. Архип, пригнув его к полу, пополз в коридор. Сквозь распахнутые двери изо всех комнат лился алый свет...
— Вот что, барин,— сказал Архип,— давно я хотел тебя поблагодарить...— И, толкнув Собакина, он сел ему на грудь и засмеялся.
— Архип, что ты, Архип...— шептал Собакин, стараясь высвободиться, разорвал на Архипе рубашку, царапнул по телу, и Архип словно опьянел и весь налился злобой.
81
Надавив коленом горло, вынул он складной с костяной рукояткой нож, зубами открыл его и, глядя прямо в белые, обезумевшие глаза Собакина, занес и опустил.
Дом пылал. Молча стояли озаренные светом его мужики, серьезно глядели, как дикий огонь пожирал сухие стены, дымя, вылизывал из-под крыши... Носились розовые голуби...
Кто-то крикнул:
— Гляди-ка, у конюшни Архип...
Поспешно выводил Архип за повод Волшебника и, когда, крича, подбежали мужики, кинулся животом на конскую спину и погнал, прильнув к холке, залитый алым, в степь...
Только его и видели...
<<<---
