Cтарый 4емоданБЛОК-ПРОЗАИК
Слава Блока-поэта и драматурга затмила славу Блока-прозаика. А между тем проза Блока по праву составляет неотделимую и внушительную часть его литературного наследия. Мы говорим «проза» в отношении критических и публицистических статей, следуя за определением, выбранным самим поэтом в 1917 году, в пору составления плана собрания сочинений. «Проза» в данном случае объединяет все, что не стихи, не поэмы, не пьесы.
Как известно, у Блока нет ни романов, ни повестей, ни рассказов. Но в его прозе впечатляюще выражен образ времени и образ самого поэта во времени. Ни одна монография, посвященная Блоку, ни одна исследовательская статья о нем не даст нам такого понятия об эпохе и о творчестве поэта, как его проза. Образ лирика обретает черты эпичности.
Вместе с тем прозу Блока ни в коем случае нельзя считать чем-то подсобным или служебным по отношению к его стихам и поэмам. Произведения, собранные в разделе «Проза», имеют вполне самостоятельное историко-культурное и художественное значение. В них с предельной откровенностью запечатлены духовные искания поэта, портреты видных деятелей русской и западноевропейской литературы, памятные события отечественной истории.
Блоковская проза, таким образом,— это самостоятельный и равноправный раздел его творчества, продолжающий, а иногда и предваряющий его стихи, поэмы, драмы. Незнание этой части наследия поэта безусловно отразится на восприятии и понимании его творческого пути. Восприятие это будет неполным, а понимание— односторонним.
Обычно в собраниях сочинений стихи и поэмы даются отдельно от пьес, а пьесы отдельно от прозы. Так составлены и собрания сочинений Блока. Но если пренебречь законами жанра и выстроить его произведения строго хронологически, то мы убедимся, что все они подчинены более общим и более существенным, чем законы жанра, законам развития его личности. И мы поймем, что решительно через все жанры зримо прочерчивается единая, хотя и не простая, волнистая и скачкообразная, линия духовного раз-
387
вития художника. Прочерчивается путь, наличие которого и свидетельствует, что перед нами истинный творец. «Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная,— является чувство пути»,— утверждает и сам Блок. И проза его усугубляет в читателе это «чувство пути», вводит в многосложный мир его переживаний и мыслей, дум и чаяний.
Проза Блока подвержена тем же законам, что и его поэзия. Она так же беспокойна и тревожна, чувствительна к переходам мрака в свет и света во мрак, к смене начал и концов.
Его проза так же, как и поэзия, жаждет истины во всем — в страстях и в познании мира. Она так же, как и поэзия, беспощадно правдива и требовательна. Она преисполнена неудовлетворенности сущим и отмечена мятежными поисками свободы, счастья, будущего. Если бы понадобилось общее название для прозы Блока, то всего более подошло бы для нее такое—«Исповедь» или «Исповедь сына века».
И стихи и проза Блока дают синхронное ощущение стоящего за ними художника. Если он чувствует, а вернее, предчувствует приближение грозы, то это заметно в каждой его строке, будь то стихи, будь то проза. А если он захвачен самой грозой, то и это незамедлительно скажется на строе образов, и это почувствует читатель с первых же блоковских слов.
При всей многоплановости и сложности художнической натуры Блок целостен и монолитен. Его прикосновение чувствуется везде, в любой его строке—от лирического цикла до беглой записки по деловому поводу. Есть прямые примеры передачи образности из прозы в стихи, из стихов в прозу.
Исследователями отмечалась перекличка статьи «Поэзия заговоров и заклинаний» со стихотворением «Русь» (и статья и стихи — в 1906 году); статей о России, ее истории, народе, культуре — с циклом стихов «На поле Куликовом» (и статьи и цикл стихов — в 1908 году); очерков «Молнии искусства»—с «Итальянскими стихами» (и очерки и стихи—в 1909 году); речи «Памяти Врубеля» со стихотворением «Демон» (и речь и стихотворение — в 1910 году). Блоковские заметки «Последние дни императорской власти», страница из дневника («Российская империя распалась»), некоторые наброски 1918 года можно при желании рассматривать как прозаическое вступление к «Скифам» и «Двенадцати». Читатели сами могут увеличить эту таблицу сравнений стихов и прозы. Не в таблице суть. Главное — в общей, глубокой корневой системе образов, в едином миропонимании.
«Если не жить современностью — нельзя писать». Блок со все возраставшей ответственностью перед собой и перед людьми следовал именно этому принципу. Он ставил перед собой задачи не внутрилитературного ряда, а такие, которые прочно связывали его со временем и современниками. А если и решал задачи сугубо литературные, то и их неизменно сочетал с общественной мыслью. Насущные вопросы бытия — «Кто виноват?» и «Что делать?», ставившиеся всегда передовой литературой, стояли и перед Блоком, писателем высокой совестливости и гражданской смелости. Он приучал себя прямо глядеть в глаза и — отвечать... Отсюда и его ответственность за слово.
388
Разумеется, нельзя от Блока — художника лирического склада — требовать железной четкости и логики формул экономиста и историка, статистика и социолога. Он всегда и во всем оставался поэтом. Явление и событие он прежде всего брал на сердце, поверял его гармонией, а не алгеброй. Но и экономисту, и историку, и статистику, и социологу важно было прислушиваться к голосу такого чуткого и впечатлительного поэта, к голосу такого захватывающе глубокого звучания и ликующей искренности.
Поначалу уверенный, что «никакие тенденции не властны над поэтом», поначалу отстранявший от себя публицистичность и злободневность, Блок в зрелую свою пору утверждал, что настоящему художнику не опасен вопрос «зачем?». Более того: игнорировать этот вопрос может лишь «отвлеченный утонченник, безысходный декадент». Блок, много раздумывавший над кругом этих вопросов, сводящихся в конечном счете к взыскующему «зачем?», отвечал самому себе решительно и четко: «Я боюсь каких бы то ни было проявлений «искусства для искусства», потому что такая тенденция противоречит самой сущности искусства, и потому, что, следуя ей, мы в конце концов потеряем искусство; оно ведь рождается из вечного взаимодействия двух музык — музыки творческой личности и музыки, которая звучит в глубине народной души, души массы. Великое искусство рождается только из соединения этих двух электрических токов».
Именно, этим принципом Блок проверял значимость того или иного явления современной ему литературы. Говоря о ней в целом, он не мог не видеть, что русская литература перестала играть ту роль, которую играла в прошлом веке в произведениях лучших ее представителей. Это глубоко тревожило Блока, и он требовал от современников пристального изучения жизни. И он хотел, чтобы писатель сказал «как быть с рабочим и мужиком», чтобы он сказал это внятно, не прячась за ироническую ухмылку и романтический скепсис. Воспитанный на пушкинской культуре, он вместе с тем сам говорил о большом на него влиянии Некрасова, о желании выпускать журнал в духе и традициях добролю-бовского «Современника».
После первых робких журнальных рецензий (в «Новом пути» и «Вопросах жизни») Блок много и усердно искал свой путь в критической прозе. Эти поиски жили не только внутри жанра. Они отражали прежде всего более общие тенденции блоковского миропонимания. Так же, как и стихи, проза его не знала равнодушной оценки. Слишком весомо и заметно было блоковское слово, чтобы пройти незамеченным. Оно встречало горячую поддержку и решительное осуждение. Блок знал, на что он идет. И злоба недругов, их яростные нападки могли бы сбить писателя, если бы он не прислушивался к ритму своей духовной жизни, к звучанию музыки народной души. Это прислушивание в равной степени характерно и для Блока-поэта и для Блока-прозаика.
Он слушает музыку, которой «гремит разорванный ветром воздух». Музыку отдаленного «оркестра» (это—по Блоку—«мировой оркестр» души народной). Музыка имеет у Блока более широкое значение, чем то, которое обычно принято связывать с этим родом искусства. Он, искавший гармонию своей эпохи, имел в виду постоянное напряжение внутреннего слуха, «прислушиванье как
389
бы к отдаленной музыке». Эта «отдаленная музыка» —философское понятие о состоянии творящей души — постепенно обретает у Блока исторические контуры, почву, объяснение. И это обретение контуров, почвы, объяснения происходит в пору, когда поэт—уже не в стихах, а в прозе — призывает слушать, всем существом слушать музыку Революции. Он не только обращается к другим. Прежде всего он сам слушает и — слышит.
Важно знать, что Блок улавливал не только буревую музыку века, но и шорохи и шелесты его. Он слышал не только громовую поступь масс, но и застенчивый шаг одинокого человека. В общности он не терял частное. В этом смысл его гуманизма, соединявшего народ, массу с отдельным человеком, индивидуумом.
С годами все более осложнялись и укрупнялись задачи, которые ставил перед собой Блок. Проза его с годами, оста-ваясь заметным явлением литературы, была одновременно не менее заметным явлением русской общественной мысли. «Только о великом стоит думать, только большие задания должен ставить себе писатель»,—говорил Блок. И в пору измельчания художнических масштабов, в пору возникновения различного рода школ и школок он шел по большаку русской классики, своим подвижническим примером напоминая о миссии писателя, призванного бить в вечевой колокол и возвещать о неблагополучии в мире и в душе человеческой. Удары Блока в вечевой колокол решительны. «Современная жизнь есть кощунство перед искусством, современное искусство— кощунство перед жизнью»—слова такой прямоты и резкости не произносились со времен Льва Толстого.
Рыцарь Прекрасной Дамы в роковой час истории становится рыцарем гражданского духа и долга. Он начисто отвергает общепринятые образцы обволакивания душ модной сентиментальной пошлостью и нигилистической бравадой. Он перечеркивает почитаемые стандарты своих современников. Отрицая, он утверждает. А утверждая, он несет в XX век все то прекрасное, что было в XIX веке в отечественной литературе: служение гуманистическим идеалам, желание посвятить людям «души прекрасные порывы», веру в человека.
Блок был хранителем огня. В эпоху отрицания духовных ценностей мира, футуристического сбрасывания их «с корабля современности», он сохраняет эти же ценности для будущего. Именно в силу этого Блок, завершая и наследуя классическую литературу XIX века, передал ее эстафету нашим дням. Он был верен своему призванию и сознавал свою миссию.
Содержащая немалый познавательный материал, почерпнутый из жизни и из разных областей знания, проза Блока написана художником. Прежде всего художником. Везде читатель чувствует сердцебиение Блока, видит его краски, слышит переливы его голоса. Он исповедуется. Он недоумевает. Он негодует. Он восторгается. Он живет в слове полной жизнью, не таясь. Проза Блока эмоциональна. В ней подчас проступает напевность, достигаемая не ритмизацией и звукоподражанием, а внутренним изяществом высказывания, его .высоким душевным строем.
Только пожелал бы Блок и — не хуже, чем иной ученый-филолог — написал бы статью% в добротном академическом духе. Культуры и умения хватило бы и на это! Но Блок не хотел от-
390
ступать от позиций художника. Именно как художник он добивался постижения мира, к которому иным путем шли ученые. Но, может статься, отсюда и проистекала субъективность его некоторых оценок и высказываний о тех или иных деятелях литературы и искусства, оценок и высказываний, не выдержавших впоследствии испытания временем.
Нет смысла игнорировать жанровые особенности поэзии и прозы. Блок отдавал себе отчет в различиях между ними. Но он же понимал, что в основе их лежит существенное единство. «Так же, как неразлучны в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга — философия, религия, общественность, даже — политика. Все они образуют единый мощный поток, который несет на себе драгоценную ношу национальной культура».
Переход со стихов на прозу Блок подчас использовал как творческую паузу, как живописец использует переход от полотен к глине. Можно сказать по-другому: война ведется та же, но при помощи другого рода войск. Подобно тому, как артиллерия готовит наступление пехоты, так поэзия готовит слово прозаика.
«На днях я подумал о том, что стихи писа/гь мне не нужно, потому что я слишком умею это делать». Блок боялся стиховой и стилевой инерции — автоматизмом исключается творчество. Нужен новый мощный толчок. Блок без сожаления расставался с четырехстопным ямбом, который «дробил каменья», и с охотой брался за булыжины прозы. Новый возврат к стиху обогащал творчество. Инерция была прервана. Творчество торжествовало над автоматизмом.
Внутри самой прозы Блок часто менял регистры. Портрет чередовался с полемикой, полемика с раздумием, раздумие с прогнозом на будущее. Внутри каждой из статей и рецензий Блок находит свободные переходы, как поэт находит в повествовании повод для лирических отступлений.
Поначалу критическая проза Блока окрашена в субъективно-лирические тона. Его рецензия на «Симфонию» (2-ю, драматическую) Андрея Белого, ввиду крайней своей субъективности, помещена не в отделе библиографии, а в отделе «Из частной переписки» («Новый путь», № 4, 1903): «Все это снилось мне когда-то. Лучше: грезилось мне на неверной вспыхивающей черте, которая делит краткий сон отдохновений и вечный сон жизни»... В дальнейшем рецензии и статьи Блока избавляются от такого рода сновидческой окраски. Они обретают чувство реальности, хотя навсегда остается в них интуитивное начало, игра воображения, лиризм.
Тематический круг Блока в его прозе был очень широк. Книга стихов Городецкого и проза Пришвина, очерк о римлянине Ка-тилине и судьба русского театра, книга композитора Вагнера и отзывы о пьесах, «История русской словесности» Сиповского и новый перевод «Науки любви» Овидия, отзыв на стихи Брюсова и монография академика Веселовского о Жуковском... К каждой новой работе Блок готовился долго и серьезно.
Издательство 3. И. Гржебина намеревалось издать сочинения русских писателей XVIII—XIX веков. Нужен был план издания и пояснительное предисловие. Блок работает над тем и другим. Так
391
появляется статья «О списке русских авторов». При подготовке собраний сочинений и отдельных произведений Пушкина, Лермонтова, Аполлона Григорьева, Гейне (в других издательствах) добрую службу сослужила Блоку его глубокая осведомленность в истории литературы и ее теории.
Постоянство усилий, тщательность подготовки к работе, проверка источников, добросовестный подход к попыткам предшественников говорить о том же предмете —все это характеризует методы Блока-исследователя. Именно таким воспринимали его и младшие современники, которым он помог на первых порах развития. Таким он был и в издательстве «Всемирная литература», к участию в котором его привлек Максим Горький в первые послереволюционные годы. Блок был утвержден членом коллегии издательства и главным редактором отдела немецкой литературы.
Иные статьи Блока кажутся лирическими монологами или стихотворениями в прозе. Как бы ни были серьезны мысли, высказанные в них, они по стилю своему, по интонации, по складу речи обращены к читателю-слушателю так же, как лирические стихотворения. Блок не вещает, не поучает, а доверительно разговаривает с глазу на глаз со своим читателем-слушателем. К читателю-слушателю он выходит не как ритор и маэстро, с готовыми сентенциями, а как равный, как собеседник. И поэтому Блок чутко прислушивается к голосу своего собеседника. «Последнее и единственное верное оправдание для писателя — голос публики, неподкупное мнение читателя. Что бы ни говорила «литературная среда» и критика, как бы ни захваливала, как бы ни злобствовала,— всегда должна оставаться надежда, что в самый нужный момент раздастся голос читателя, ободряющий или осуждающий. Это даже не слово, даже не голос, а как бы легкое дуновение души народной, не отдельных душ, а именно — коллективной души».
В силу этого блоковского упования на собеседника, в его прозе, так же как и в поэзии, всегда чувствуется обращенность слова, направленность его движения от автора к, читателю. Казалось бы, это для нас азбучная истина. Как можно иначе! Но надо помнить, что Блок жил и творил в эпоху, когда многие его коллеги ориентировались на узкий круг ценителей прекрасного, в эпоху сильно поврежденных связей между писателем и читателем. Надо было их восстанавливать, хотя бы во имя будущего русской литературы. И Блок свято выполнял эту задачу. Это требовало от него огромного постоянного напряжения.
Творивший в эпоху между двумя революциями (1905—1917) и в послеоктябрьскую пору (всего четыре года: 1917—1921), Блок жил в среде, в которой разного рода и толка новые течения в искусстве набирали все большую силу. Именно в годы реакции после 1905 года поэт со все возраставшей решительностью осуждал и модернизм и декадентство, и шел навстречу своим главным творческим свершениям, связавшим его с революционным искусством. Он(не скрывал и свои собственные вчерашние заблуждения и расставался с ними во имя будущего.
Велика и неоценима роль Блока в сближении интеллигенции с народом, в создании — уже в будущем, после смерти поэта — народной интеллигенции России. Если бы даже он не написал свои стихи, поэмы и драмы и был бы нам известен только своей
392
публицистикой и критикой, то все равно его имя навсегда осталось бы в истории русской общественной мысли.
В отличие от Белого и Брюсова, много и специально занимавшихся вопросами литературного мастерства, Блок в своей прозе всего более был занят личностью человека, в частности писателя. Он показывал и характеризовал время и явления духовной жизни народа. В силу традиций пушкинской критической прозы — лаконичной и пристальной — ив силу своих личных особенностей Блок схватывал существо явления, не позволяя себе отвлекаться деталями. Живое частное наблюдение служило обобщенной мысли, слово не любовалось собой, а следовало по пути духовного поиска. Оно не льстило и не охаивало, его задачей было понять и оценить. Слово Блока и нынче заставляет читателя думать и переоценивать ценности.
Как известно. Блок восхищался стихами раннего Бальмонта. Когда же Бальмонт выпустил книги «Птицы в воздухе», «Зеленый вертоград», десятый том полного собрания стихов, нелицеприятный Блок писал, что это «почти исключительно нелепый вздор, просто — галиматья, другого слова не подберешь». На такую прямоту оценок мог пойти только человек стихийно правдивый. Интересы литературы превыше всего! В статье «О современной критике» он отдает должное Корнею Чуковскому («его чуткости и талантливости, едкости его пера — отрицать, я думаю, нельзя»). И вместе с тем говорит о его «газетной легкости» и, более того, обвиняет его критику в беспочвенности. Возможно, в дальнейшем эта критика заставила Чуковского, благоговевшего перед Блоком, сделать определенные выводы.
Нелицеприятность — важная черта Блока-прозаика. Не хула, не похвала, а живая, динамичная характеристика—вот к чему стремился и чего достигал писатель. Современникам подчас кажутся запутанными и невнятными отношения людей, особенно людей литературы и искусства. Только настоящий художник вводит в этот хаос и невнятицу порядок и дает истинные имена явлениям и людям. Блок принадлежит к числу именно таких художников. Не полагаясь на установившиеся репутации и утвержденные «табели о рангах», он, заботясь о будущем русской литературы, высказывал выношенное, можно сказать, выстраданное суждение. Суд Блока был страшен. Такого рода страх испытывали перед судом Льва Толстого, и это много значило для нашей духовной жизни, для нашей литературы.
«Прямая обязанность художника — показывать, а не доказывать»,—говорит Блок и сам следует этому правилу. Показывая, он стремится быть убедительным.
Пушкин или Генрих Гейне, Вячеслав Иванов или Сологуб, Врубель или Комиссаржевская показаны у Блока без осложняющих комментариев, в главных и важных для той поры проявлениях. Враг схемы и навешивания ярлыков, Блок всегда хотел показать явление в его сложных связях с действительностью. Его возмущали надзирательские окрики иных литераторов, старавшихся «описываемых» ими деятелей искусства затащить, когда им надо, «в участок -— «для порядку» или чтобы «не ходили несчитанные», как говорит в одной сказочке Ф. Сологуб».
393
В таких случаях автор «Соловьиного сада» становится язвительным и колючим..
Проза Блока так же, как и его стихи, оставляет простор для читательской догадки. Художническая недосказанность здесь имеет основанием веру в догадливость читателя. За исключением попадающихся в начальную пору его деятельности символистических туманностей, Блок в своей прозе неизменно четок. Нельзя сказать, что он всегда и для всех понятен сразу и без подготовки. Он хочет быть понятым. Но навстречу он идет к тому, кто сам к нему выходит навстречу.
Познание Блока нелегко, но оно обогащает читателя и заставляет думать о насущном хлебе души.
Переписка Блока (к сожалению, она не полностью уцелела) сохраняет те же черты, что и его критическая проза и публицистика. Некоторые письма содержат ценнейшие мысли, выраженные по-блоковски доверительно, с нежной точностью или с прямотой истинного человеческого достоинства. Множество писем адресовано матери поэта А. А. Кублицкой-Пиоттух и Л. Д. Менделеевой-Блок, невесте, а затем жене поэта. Много писем, адресованных любимым женщинам, друзьям и писателям (Андрею Белому, Брюсову, Чул-кову, С. Соловьеву, Е. Иванову, А. Гиппиусу и другим).
Вместе с дневниками и записными книжками письма Блока составляют его незаявленную книгу мемуарного характера, по которой восстанавливается его жизнь, встречи, интересы, мечтания. Ответственность за каждое высказывание отличает также и личную переписку поэта. В марте 1916 года Блок пишет Анне Ахматовой, получив от нее оттиск из журнала «Аполлон»— поэму «У самого моря». Сказав Ахматовой, что «поэма настоящая, и Вы— настоящая», он тем не менее советует: «...не надо мертвого жениха, не надо кукол, не надо «экзотики», не надо уравнений с десятью неизвестными, надо еще жестче, неприглядней, больнее». Дальнейшее, особенно позднее творчество Анны Ахматовой, выявило всю значительность этого проникновения в дух ее поэзии.
С. Клычкову в ответ на присланные стихи Блок пишет: «Не скажу, чтобы они были мне близки, нет потребности их вспоминать. Поется вам легко, но я не вижу в песнях насущного».
Есть у Блока письма, напоминающие по значительности высказывания афористическую запись или маленькую поэму в прозе. Например, письмо к Е. М Тагер (1915 г.): «В каждом человеке несколько людей, и все они между собой борются. И не всегда достойнейший побеждает. Но часто жизнь сама разрешает то, что казалось всего неразрешимей».
Нам известны записные книжки многих русских писателей. Характер их различен. В одном случае это заготовки для будущих произведений, в другом — своеобразная замена дневника, в третьем — смесь того и другого. В записных книжках Блока мы встречаемся именно с этим третьим случаем. Наброски стихов идут вперемежку с портретами, наблюдениями, беглыми заметками о встречах и беседах. Дневниковые записи входят в записную книжку, а материал, который явно предназначался для записной книжки и не содержал ничего личного, дневникового, попадает именно в дневник. Живая жизнь стирала различия между блоковскими дневниками и его же записными книжками.
394
Записные книжки и дневники Блока с первого взгляда могут показаться суховатыми, во всяком случае чересчур контурными. Пунктирность и неразвернутость пропадают по мере того, как читатель углубляется в дневники и записные книжки, входит в их атмосферу. Они открывают читателю человека мятежного поиска, постоянной думы о жизни, о людях, о современном ему обществе. Есть здесь воспаленные строки и целые страницы, идущие вперемежку с хроникой жизни и работы поэта. Здесь так же, как в статьях и рецензиях, нет суесловия и пустословия: Блок владел словом в совершенстве, но и боялся превратить его в игрушку и безделушку. Слово Блока в его прозе обеспечено золотым запасом переживаний и мыслей.
Подобно тому, как в поэзии шелесты «Соловьиного сада» прерывались гневным голосом «Ямбов», в прозе Блока исповедального склада шепотные высказывания взрывались не голосом, а гласом пророческого прорицания. Прозаик и поэт сочетаются в образе пророка. Если речь идет о музыке, о гуманизме, о России, пророк возвышает свой голос. Это случается крайне редко, но тогда голос звучит со страшной силой убедительности: «К чему загораживать душевностью пути к духовности? Прекрасное II без того трудно.
А дух есть музыка. Демон некогда повелел Сократу слушаться духа музыки.
Всем телом, всем сердцем, всем сознанием—слушайте Революцию».
Произведения Блока, в том числе его проза, входят, уже вошли в круг чтения нашего современника. Без этого наследия мь были бы значительно бедней.
«От Пушкина до Блока» — эта формула стала названием пути, пройденного русской литературой XIX и начала XX века. Блок подводит итоги. Но его значение шире. Подобно Данте, он завершает и начинает. На нем остановился другой конец поэтической радуги, начало которой озарило мастеров пушкинской поры. Он же, Блок,—и не только «Скифами» и «Двенадцатью», но и своей прозой,—дает начало нашей современной литературе. Она учится у Блока его умению сочетать стихию и культуру, то есть в прямом смысле — обработку, порыв и мысль, мятежность и сосредоточенность, уважение к традиции и готовность вовремя и решительно порывать с ней.
Для иного художника было бы вполне достаточным и даже избыточным такое счастье — завершить недосягаемо-прекрасный путь русской классики. Но у Блока, остро чувствовавшего ритм жизни, достало сил, завершив этот путь, не предаваться блаженным воспоминаниям и обойтись без торжественных маршей и отходных. Речь, произнесенная в Доме литераторов на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина («О назначении поэта»), стихотворение «Пушкинскому Дому» (и речь и стихотворение— в феврале 1921 года) меньше всего были подведением итогов. Блок говорил о настоящем и о будущем.
Это — звоны ледохода
На торжественной реке,
Перекличка парохода
С пароходом вдалеке.
395
И в том же стихотворении — несколькими строками ниже:
Что за пламенные дали
Открывала нам река!
Но не эти дни мы звали,
А грядущие века.
Во имя этого будущего Блок начал все по-иному, он открывал новый путь и прошел по нему самый трудный, мучительно трудный отрезок. Он рванулся вперед и внятно услышал и внятно передал, как гудит «разорванный ветром воздух». Но этим он не ограничился. Он успел классическую традицию подружить с новизной. Новизна же далеко не сразу, пройдя через мальчишеское игнорирование старой традиции, в конце-то концов соединилась с ней сперва понтонными, а затем и постоянными, прочнейшими мостами. Старина и новизна стали зависимыми друг от друга этапами одного процесса. В уяснении этого — историческая заслуга Блока. С годами она осознается нами все глубже и все больше.
Ушедший XIX век сказал о себе бессмертием русской классики. Блок, унаследовав ее, вместе с тем выразил свое время, два десятилетия XX века, ознаменованные первой мировой войной и тремя революциями, увенчавшимися Октябрем. На судьбе Блока и его музы лежат багряные отсветы революционной эпохи.
Блоковский мир сегодня чудодейственно приближен к нашим глазам. Этот мир — не только метельная ночь революционного начала. это и соловьиный сад, и просторы русских полей, и стремительная мечта о будущем, и вихревая пляска, и звездные миры раздумий...
Время подтвердило многие, очень многие предсказания Блока. Ошибся он только в оценке своей роли в современном искусстве. В апреле 1919 года Блок записывает: «Я устарел и больше не имею успеха. Не пора ли в архив?».
Время показало: живое, певучее, глубокое слово Блока не сдается в архив, оно остается в сердце России, в сердце человечества.
Лев Озеров
