Cтарый 4емоданИ. С. Тургенев. [Воспоминания о Н. В. Станкевиче]
Меня познакомил с Станкевичем в Берлине Грановский в 1838 году, в конце. До того времени я слышал о нем мало — помню я, что когда Грановский упомянул о приезде Станкевича в Берлин, я спросил его — не «виршеплет» ли это Станкевич,— и Грановский, смеясь, представил мне его под именем «виршеплета». В теченье зимы я довольно часто видался с Станкевичем, но не помню, чтобы мы вместе ходили на лекции: он брал privatissima у Вердера — а в университет не ходил. Станкевич не очень-то меня жаловал — и гораздо больше знался с Грановским и Неверовым,— я очень скоро почувствовал к нему уважение и нечто вроде боязни, проистекавшей, впрочем, не от его обхожденья со мною, которое было весьма ласково, как со всеми, но от внутреннего сознания собственной недостойности и лживости. [...] Здоровье его уже тогда было плохо — мы зналп все, что он страдает грудью, и к нему ездил доктор Баре (Barez), который обращался с ним очень дружелюбно. (Он был тогда первым врачом в Берлине.) Впрочем, Станкевич много выходил и театр посещал часто, особенно немецкую оперу. Тогда соперничали две певицы: Лёве и Фассман — признаться сказать, обе довольно плохие,— Грановский был поклонником Лёве, высокой и красивой брюнетки, Станкевич предпочитал Фассман, блондинку. Любимцами Станкевича были два комика: Герн и Бекманн. Герн был карикатурист вроде Живокини; у Бекманна было много неподдельного, спокойного юмору. В характере Станкевича было много веселости, и он любил посмеяться. Чаще всего встречал я его у Фроловых. Он почти все вечера проводил у них. Между ним и г-жой Фроловой существо-валф отношение весьма дружественное. Эта г-жа Фролова (первая жена Н. Г. Фролова, урожденная Галахова) была женщина очень замечательная. Уже немолодая, с здоровьем совершенно расстроенным (она скоро потом умерла), некрасивая — она невольно привлекала своим тонким женским умом и грацией. Станкевича Фролова очень любила и уважала. Она сходилась с ним во мнениях. Впрочем, я не слыхал, чтобы она с кнм говорила о философии. Это было дело Вердера, который разговаривать не умел. Раз по уходе Вердера я не мог удержаться и воскликнул: «В первый раз слышу человека!» — «Да,— заметила Фролова,— жаль только, что он с одним собой знаком». Фарнгаген (известный биограф) ходил к Фроловым — он юЬобил выводить на свежую воду Беттину, которая его терпеть не могла и называла его Giftesel
Повторяю, что во время моего пребывания в Берлине я не добился доверенности или расположения Станкевича; он, кажется. ни разу не был у меня, Грановский был всего только раз —-и при мне у них не было откровенных разговоров. Станкевич, помнится, не любил тогда Жорж Санд — а о Белинском отзывался хотя дружественно, но несколько насмешливо.., «Ну! — воскликнул он раз, услыхав о какой-то либеральной, но глупой рыходке,— теперь Виссариона хоть овсом не корми!» Я тогда о Белинском ничего не знал — и помню это слово Станкевича только по милости странного имени: Виссарион — поразившего меня. [...] Вот все, что я помню из пребывания Станкевича в Берлине.
Я встретил его потом в начале 1840-го года в Италии, в Риме. Здоровье его значительно стало хуже — голос получил какую-то болезненную сиплость, сухой кашель часто мешал ему говорить. В Риме я сошелся с ним гораздо теснее, чем в Берлине,— я его видел каждый день — и он ко мне почувствовал расположение. В Риме находилось тогда русское семейство ^Ховриных, к которым Станкевич, я и еще один русский А. П. Ефремов ходили беспрестанно. Семейство это состояло из •мужа (весьма глупого человека, отставного гусара), жены, известной московской барыни, Марьи Дмитриевны — и двух доче-1рей. Старшей тогда только что минуло шестнадцать лет — она была очень мила и, кажется, втайне чувствовала большую сим-Шатию к Станкевичу, который отвечал ей дружеским, почти оте-
1 ядовитый осел (нем). 8 Н. В. С1анкевнч
ческим чувством. (Сам он тогда думал о Дьяковой, котором жила в Неаполе и с которой он съехался потом.) Остальные лиц тогдашнего нашего кружка я не стану описывать — Станке, вич говорит о них в своих письмах. Мы разъезжали по окрест, ностям Рима вместе, осматривали памятники и древности. Станкевич не отставал от нас, хотя часто плохо себя чувствовал,^ но дух его никогда не падал — и все, что он ни говорил — 0 древнем мире, о живописи, ваянии и т. д.,—было исполнено возвышенной правды и какой-то свежей красоты и молодости. Помню я раз — мы шли с ним к Ховриным и говорили о Пущ. кине — которого он любил страстно, так же как и Гоголя, Он начал читать стихотворение: «Снова тучи надо мною» своим чуть слышным голосом... Ховрины жили очень высоко — в чет, вертом этаже. Взбираясь на лестницу, Станкевич продолжал читать и вдруг остановился, кашлянул и поднес платок к гу« бам— на платке показалась кровь... я невольно содрогнулся — а он только улыбнулся — и дочел стихотворение до конца. Из. редка находил на него, однако, страх — как бы предчувствие близкой смерти. Раз, возвращаясь уже вечером в открытой коляске из Альбано,— норавнялись мы с высокой развалиной, обросшей плющом, мне почему-то вздумалось вдруг закричать громким голосом:' «Divus Caius Iulius Caesar» 1 — в развалине эхо отозвалось будто стоном. Станкевич, который до того времени был очень разговорчив и весел,— вдруг побледнел, умолк и погодя немного проговорил с каким-то странным выражением: «Зачем вы это сделали?» В то время в Риме беспрестанно случались убийства, чуть ли не по одному на день. Говорили даже, что убийцы пробираются на квартиры иностранцев. Станкевич перепугался, приказал устроить у своей двери железные болты и крюки'—и баррикадировался с вечера. Раз я его спросил, что бы он сделал, если б вдруг ночью, открывая глаза, он увидал, что какой-то незнакомый человек шарит по его комнате? «Что бы я сделал? — возразил Станкевич.— Самым нежным голоском, чтобы не подать ему даже мысли, что я могу защищаться, сказал бы я ему: «Carissimo signor ladrone! (И Станкевич придал своему голосу самое умоляющее выра-
1 «Божественный Кай Юлий Цезарь» (лаг.).
женье.) — Carissimo signore! prendete tutto cio che volete—ma lasciate mi la vita,—per carita!»В Станкевиче была способность даже к фарсу. [...] И в то же время невозможно передать «словами, какое он внушал к себе уважение, почти благоговение. Шевырев в то время был в Риме — и ужасно льстил Стан-кевичу и вилял перед ним —хотя со всеми другими обходился по обыкновению, с педантической самоуверенностью. Станкевич несколько раз осаживал меня довольно круто, чего он в Берлине не делал — в Берлине он меня чуждался. Раз в катакомбах, проходя мимо маленьких нишей, в которых до сих пор сохранились остатки подземного богослужения христиан в первые века христианства, я воскликнул! «Это были слепые орудия провидения». Станкевич довольно сурово заметил, что «слепых орудий в истории нет — да и нигде их нет». В другой раз перед мраморной статуей св. Цецилии я проговорил стихи Жуковского:
И прелести явленьем по привычке
Любуется, как встарь, душа моя. —
Станкевич заметил — что плохо тому, кто по привычке любуется прелестью, да еще в такие молодые годы. [...] Станкевич ^оттого так действовал на других, что сам о себе не думал, истинно интересовался каждым человеком и, как бы сам того не замечая, увлекал его вслед за собою в область Идеала,—» никто так гуманно, так прекрасно не спорил, как он. Фразы в нем следа не было — даже Толстой (Л. Н.) не нашел бы ее в нем. [...] Умер он, как известно, в Новаре; он вместе с Ефремовым и Дьяковой ехал в Северную Италию, на берега Lago di Como,
Станкевич был более нежели среднего роста, очень хорошо сложен — по его сложению нельзя было предполагать в нем склонности к чахотке. У него были прекрасные черные волосы, покатый лоб, небольшие карие глаза; взор его был очень лас-ков и весел; нос тонкий, с горбинкой, красивый, с подвижными
1 «Дражайший господин грабитель! — Дражайший господин!
Возьмите, что хотите, только оставьте мне жизнь,— будьте милосердиы!» (ит.).
ноздрями, губы тоже довольно тонкие, с резко означенными углами;- когда он улыбался — они слегка кривились, но очень мило,— вообще улыбка его была чрезвычайно приветлива и добродушна, хоть и насмешлива; руки у него были довольно большие, узловатые, как у старика; во всем его существе, в дви. жениях была какая-то грация и бессознательная, distinctioh 1 точно он был царский сын, не знавший о своем происхожде. нии. Одевался он просто — носил обыкновенно палку. Ни разу не слыхал я от него жалоб на свое здоровье; о болезни своей он говорил Не иначе как в шутливом тоне; никогда он не хандрил. Когда я изображал Покорского (в «Рудине») —об-раз Станкевича носился передо мной — но все это только бледный очерк. (...)
1 благовоспитанность (фр.).
