Cтарый 4емоданV
Слепцов никогда не любил, подробно описывать душевную жизнь своих персонажей. Она чаще всего открывалась ему в их жестикуляции и мимике. Поэтому в его беллетристике человеческие жесты играли такую большую роль. Они часто открывали его зоркому глазу душевную жизнь людей. Но отмечал он эти жесты очень скупо, в коротких и отрывистых ремарках, предоставляя читателю самому догадаться, какое содержание скрывается в них.
Поучительно всмотреться в эти ремарки Слепцова, сделанные им хотя бы в той же «Питомке». Здесь с первых же страниц мы читаем: «баба свернула с дороги...», «баба поклонилась...», «баба все шла и молчала...», «баба подумала, подумала и села...», «баба посмотрела на свои .тощие, загорелые ноги...», «баба полезла было к себе за пазуху; однако ничего оттуда не достала»,— и так до последней страницы: «баба между тем встала, оправилась и повязала платок...»
Целая цепь однообразных словесных конструкций, совершенно одинаковых по своей синтаксической форме, с настойчивым повторением слова баба.
«...баба взяла крендели...», «...баба вошла в избу...», «баба вскочила ни свет ни заря...», «...баба молча пристально глядела вперед...»
Читателям, не освоившимся с манерой Слепцова, может и впрямь показаться, будто какой-то механический аппарат отмечает малейшее движение героини рассказа. Но в итоге всех этих якобы равнодушных, однообразных ремарок вскрывается потрясающая трагедия матери, у которой грабительски отнят ребенок. И, вдумавшись, начинаешь понимать, что всякая другая манера никогда не вызвала бы такого горячего чувства. Слепцовские ремарки в сумме своей означают, что для этой женщины в окружающем мире уже не существует ничего, кроме ее любимого «детища». Она глуха и слепа ко всему остальному. Она одержимая. Порваны все ее связи с людьми и природой. Она не замечает ни ласковой помощи, которую оказывает ей добродушный попутчик, ни насмешек, которыми язвят ее злобные бабы и пьяницы. Для нее уже не существует ни зла, ни добра. Вся она охвачена вопросом: «Где моя детища?» — других вопросов у нее нет никаких. Именно этот лунатизм, эту маниакальность, одержимость, отрешенность от всего человеческого Слепцов великолепно выражает своими отрывистыми, эпически бесстрастными фразами, которые по контрасту с волнующим содержанием рассказа ударяют по сердцу больнее всего.
Вот сколько внутреннего смысла находил он порою в мимике и жестикуляции своих персонажей.
Это случалось, конечно, далеко не всегда. Иные из отмеченных им жестов при всей своей чудесной выразительности лишены такого сложного подтекста:
...«дьячок искал в передней свои галоши, но долго не мог их найти. Наконец попал ногой в чей-то валявшийся на полу картуз и ушел домой».
Или:
...«хозяйка вошла в избу и, доставая из рукава блоху, спросила...»
Но в большинстве случаев Слепцов отмечает лишь те из человеческих жестов, которые дают представление о психических переживаниях людей. Когда, например, Щетинин в повести «Трудное время» узнал, что его молодая жена стала для него чужим человеком, он. «схватил щетку и начал чесать себе голову. Чесал, чесал долго, кстати и комод почесал»,— бессмысленный жест, но такой характерный для того, кто ошалел, растерялся и переживает духовный распад.
Так же многозначительны, хотя и еле заметны, жесты того мальчугана, который по дороге из деревни на фабрику услышал вдруг напоминание о покинутой матери:
«Мальчик вместо ответа проводит себе под носом рукою и очень усердно начинает отвертывать угол платка, лежащего у него на коленях.
— Что ж ты, глупенький, платок-то рвешь?»
Вместо подробного рассказа о переживаниях ребенка Слепцов и здесь попытался раскрыть его внутренний мир лишь при помощи его жестов. Этим он предъявлял к читателю нелегкие требования, ибо далеко не всякий читатель способен понять, что, если едущий в поезде мальчик «очень усердно начинает отвертывать угол платка, лежащего у него на коленях», и дергает его так, словно хочет порвать, это значит, что молчаливое горе, растравленное неуместным вопросом, нахлынуло на него с удвоенной силой и не может найти для себя никакого другого исхода, кроме бесцельной расправы с платком.
Требовался изощренный читатель, который мог бы понять эти мелкие, еле заметные жесты, упомянутые словно мимоходом.
Это и приводило к тому, что до самого последнего времени Слепцов оставался непонятым.
Причина непонимания заключалась, я думаю, также и в том, что Слепцов писал в нескольких жанрах, и каждому жанру у него соответствовал особенный стиль, о чем никак не могли догадаться его литературные судьи, которые ко всем его вещам применяли один и тот же убогий аршин. Между тем наряду с такими вещами, как «Вечер», «Питомка», «Спевка», «Трудное время», «Ночлег», которые вполне отвечали требованиям реалистической правды, Слепцов тяготел иногда к другому, прямо противоположному жанру — к необузданной и откровенной буффонаде, к гротескным преувеличениям, к шаржу. Если, например, рядом с «Питомкой» поставить такие бурлески Слепцова, как «Мертвое тело» и «Свиньи», покажется, что они написаны другим человеком: другой «почерк», другая манера письма.
Вместо свойственной ему щепетильной правдивости — здесь разгул самой буйной фантастики. Вместо чувства художественной меры — чрезмерно сгущенные краски, гиперболическая утрировка событий и образов.
Эти-то два рассказа: «Мертвое тело» и «Свиньи», которые стоят особняком во всем литературном наследии Слепцова, которые составляют чуть не двадцатую часть всего, что было написано им, почему-то долго заслоняли от критиков все прочие его произведения и создали ему репутацию «комика», бессердечно насмехавшегося над русскою жизнью. Этими рассказами упорно характеризовали все слепцовское творчество, хотя именно, они наименее показательны для автора «Трудного времени», ибо написанные под сильным влиянием Горбунова и Николая Успенского, они не отличаются большой самобытностью и не в них отражена писательская личность Слепцова.
Конечно, подобные бурлески имеют законнейшее право на существование в искусстве, и критики, которые порицали их автора за пристрастие к этому жанру, должны были бы забраковать заодно и гоголевский «Нос», и щедринские «Историю одного города» и «Смерть Тарелкина».
Даже того не захотели принять во внимание", что идейная направленность этих бурлесков Слепцова совершенно та же, что в остальных его рассказах и очерках, и причисляли их к никуда не годным «лохмотьям». Между тем эти-то очерки и казались большинству его критиков характерными не только для всей его литературной манеры, но и для его духовного облика.
VI
Но я до сих пор не отметил сильнейшей стороны его искусства. Эта сильнейшая сторона заключалась в артистически тонком и глубоко правдивом воспроизведении речи изображаемых им персона* жей. Каждый из них охарактеризован индивидуальными особенностями его языка. Эта повышенная чуткость к звучанию слова — один из наиболее богатых ресурсов слепцовского творчества. Мало знает наша литература писателей, у которых был бы такой изощренный и внимательный слух.
Если какой-нибудь из его персонажей произнесет слово «черт», как чхорт, а другой вместо «миленький» скажет — миленькяй, а третий скажет — машионально, чуткое ухо Слепцова тотчас же отметит эти отклонения от фонетической нормы.
Слово «жизнь» русские люди произносят по-разному. Один говорит: сжисть», другой — «жись», третий — сжысь», и все эти три разновидности тщательно фиксируются в слепцовских рассказах.
Изредка он вводит такие явные уродства языка, как «гулстук», «оргинатор», «•кетрадка», «пирюли» — и конечно, у другого писателя, наделенного менее строгим и взыскательным вкусом, такие слова-калеки произвели бы впечатление утрировки и фальши, но Слепцов распоряжается своим языковым материалом с замечательным чувством меры, никогда не щеголяет «словечками», не выпячивает их, не делает их самоцелью. Те или иные словесные формы почти всегда призваны у него обрисовать человека. Оттого-то в лексику его персонажей веришь. Она художественно оправдана. И когда мать говорит у него о своей маленькой дочери: «Девочка вутэдакинькая!» Или регент, управляя хором, командует: «Баса, взять верха! ТенорЗ, капни и уничтожься!» Или когда вор объясняет: «Сняли меня с чердака и зачали, и зачали лудить!» — вы словно слышите их голоса, вы верите, что именно так они и говорили в действительности, потому что за каждой этой причудливой' фразой виден живой человек.
Во «Владимирке и Клязьме» изображен у Слепцова нищий-пропойца, бывший интеллигент, то и дело стреляющий в своего собеседника такими торопливыми словами: «блродный человек», «рблепный двор», «мтериалист». И это конвульсивное произношение слов является одной из наиболее выразительных черт его личности.
С первых же страниц слепцовских рассказов и очерков становится ясно, что они были рассчитаны автором на чтение вслух и что, создавая их, он слышал в них каждое слово. Недаром он любил исполнять их, как профессиональный актер, на разных вечерах и вечеринках. Подобно Лескову, он был мастером сказа, и потому зрительные образы нередко бывали у него отодвинуты на второй и на третий план.
Но у Лескова причудливые слова и словечки играли в большинстве случаев орнаментальную роль: это были для него самоцветы, которыми он с чрезмерною щедростью украшал хитросплетенную ткань своих повестей и рассказов.
Слепцов же обращался с подобными причудами речи в высшей степени бережно, скупо — лишь в тех случаях, когда они характеризовали собою либо какого-нибудь одного человека, либо целую категорию людей.
Так, в его рассказе «Спевка», написанном почти с чеховской силой, регент церковного хора поет, например, «Верую во единого бога отца», переиначивая каждое слово таким противоестественным образом: «Вюрую ву юдюного буга утца». /
Эти словесные вычуры, действительно свойственные многим певцам, приведены для того, чтобы показать, что церковники не испытывают никакого благоговения к молитвам, которыми они промышляют изо дня в день, как товаром. Молитвы выродились для них в тарабарщину, и стало даже особенным шиком произносить их без малейшего смысла — так, чтобы «верую» звучало как «вюрую».
С этим «вюрую» спаяны все прочие образы «Спевки», и когда, например, мы читаем в рассказе, что «божественные» песнопения неотделимы у певчих от денежных расчетов, побоев, плевков и бесчисленных рюмок спиртного, мы понимаем, что «вюрую» здесь не случайность, а закономерная художественная деталь, вполне соответствующая всей идее рассказа.
Обладая таким изумительным слухом к фонетике каждого слова, Слепцов ненавидел те мертвые закостенелые конструкции слов, которые обычно свойственны плохой беллетристике. Худосочные романы и повести, где все слова расположены так педантически правильно, как это никогда не бывает в живой человеческой речи, казались ему грубым нарушением подлинной реалистической правды.
Живая человеческая речь была так дорога для Слепцова, что он охотно вводил в свои рассказы и очерки даже чуждые всякой грамматике сочетания слов: «А редькой-то я сам был свидетелем» — фраза, казалось бы, предельно нескладная, но вполне естественная в живом разговоре; в связи с контекстом она означает, что рассказчик сам видел своими глазами, как некто успешно лечил страдающих от каменной болезни, прописывая им в качестве целебного снадобья редьку.
И вот какими словами господский садовник рассказывает о действии заграничной — тоже целебной — воды: «Замутит, замутит, и вон. И то из тебя пойдет, что ах».
Это короткое «ах», нарушающее все нормы грамматики, заменяет собою по крайней мере целую дюжину слов.
Восставая против шаблонных речевых оборотов, гнездившихся в рядовой беллетристике, Слепцов упорно стремится возможно дальше уйти от этих чуждых живому искусству шаблонов. Показательно, что в первом варианте его рассказа «Свиньи» сельский голова говорил о своих роящихся пчелах: «Матка как бык ревет». Эта конструкция не удовлетворила Слепцова, и во втором варианте рассказа он гораздо более приблизился к подлинной речи: «Матка настоящий бык ревет».
Где ни раскрыть его книги, всюду найдешь колоритную, меткую и бойкую речь «простолюдина», полную выразительных живых интонаций: «По окаянной шее да святым кулаком...», «Он у меня одних волос, может, две головы натаскает», «Девка убедительная...», «Шмони вы этакие!..», «Вот лежи так, вверхбрюшкой...», «Вьюга вьюжжит...», «Только и слов у них для меня, что лети да раз* лети...»
« — Ну, как дорога?
— Дорога, брат, Сибирь...»
Как для всякого писателя, чьи произведения базируются на воссоздании простонародных живых разговоров, для Слепцова очень важную роль играли ударения на словах. Поэтому он так заботливо отмечал в своих книгах акценты: ни на что, не токмо, должбн, оробел, ободрало и т. д. В самом начале своего «Трудного времени» он счел необходимым указать, что, когда проезжающий спросил ямщика: «Далеко ли?» — тот ответил: «Недалёко»,— то есть изменил ударение, которое было в вопросе, и это придало диалогу ту жизненность, которая для Слепцова была важнее всего. Поэтому же для него имеет такое значение даже то мелкое само по себе обстоятельство, что лавочник (тоже из «Трудного времени») говорит не «еще», «ещ*Ь».
К изучению оттенков простонародного говора он был подготовлен с самого раннего детства, которое сначала провел под Воронежем, а после в Пензенской деревне и в Москве. Уже в первом своем путевом дневнике он отмечает с большим интересом, что во Владимирской губернии слово разве произносится райе, слово тебе — тее, а вопрос чего? — произносится човбэ. «Почти под самым Владимиром,— пишет он во «Владимирке и Клязьме»,— стала попадаться частица ся и притом в большем употреблении, нежели где-нибудь в других губерниях». В Московской губернии, по его словам, эта частица «следует обыкновенно за ка-, например, на-ка-ся, ну-ка-ся», «а здесь ее приставляют к чему ни попало: мне-ся, а-ся? (вопрос) и даже шей-ся» и т. д.
В «Письмах об Осташкове» такое же скрупулезное внимание к говору тамошних жителей. Вместо «из Москвы», «из воды» они, оказывается, говорят: сиз Москве»; сиз воде»; от наречия гораздо производят сравнительную степень горажже и говорят, например: сГоражже пригляднее стало».
То был всего лишь сырой материал, и если бы СлепцоН не собирал его с юности в таком изобильном количестве, если бы он не изучил самым тщательным образом этот сырой материал, как профессиональный филолог, он никогда не достиг бы таких вершин мастерства, как «Питомка», «Ночлег» и народные сцены из повести «Трудное время».
Таким образом, у Слепцова было два основных ресурса: многозначительный язык человеческих жестов и тонко воспроизведенная народная речь, причем народная речь занимала в его творчестве наиболее видное место, так как бывали случаи, когда зрительные образы в его произведениях совершенно отсутствуют. Без них отлично обходятся и «Сцены в мировом суде», и «Сцены в больнице», и «Сцены в полиции», и «Сцены на железной дороге». Такое преобладание слуховых впечатлений над зрительными отнюдь не является индивидуальной особенностью слепцовской литературной манеры: оно было свойственно почти всей беллетристике шестидесятых годов. Вспомним Павла Якушкина, Помяловского, обоих Успенских. Обширные — на много страниц — описания летней и зимней природы, ее красот, закатов, лугов и полей, равно как и подробные описания наружности каждого из действующих лиц: их физиономий, причесок, походок, одежд — считались тогда принадлежностью дворянской эстетики. Авторы-плебеи, равно как и та демократическая масса читателей, к которой они обращались, считали такое многословное описательство совершенно излишним, ибо им не терпелось раскрыть социальную неправду в отношениях «сильных и сытых» к порабощенному и угнетенному люду, а эта неправда лучше всего обнаруживалась в живых речах, разговорах и спорах, какие слышались тогда в крестьянских избах, в больницах, в полицейских участках, в судах. Потому-то Слепцов, как и большинство шестидесятников сводил описательство к минимуму и отдавал больше внимания речам и разговорам своих персонажей. Среди этих разговоров звучит у него не только простонародная, но и интеллигентская речь, например идейные споры Рязанова с помещиками Щетиниными, женою и мужем, где блестяще переданы интонации и вообще речевые приемы типичного революционного демократа шестидесятых годов.
Но всякий раз, когда Слепцову случается давать зарисовку каких-нибудь зрительных образов, в нем виден первоклассный рисовальщик с очень уверенным и сильным штрихом. Вот какими обобщенными чертами изображена у него, например, безнадежная нищета и заброшенность русской деревни:
«Изба была ветхая, с одним окном, подпертая с двух сторон подпорками; в отворенные ворота глядела старая слепая кобыла с отвислою нижней губою и выдерганною гривою. Она стояла в самых воротах и, качая головою из стороны в сторону, потряхивала ушами... На дворе валялся всякий хлам, на опрокинутой сохе сидела курица».
Главная особенность всех его зрительных образов -у их предельная лаконичность. Редко-редко, словно чего-то стыдясь, словно нарушая какой-то запрет, он давал волю своему тяготению к поэтическим образам, и тогда мы встречаем в его путевых дневниках такие необычные записи:
«По всеМу озеру разлился тот великолепный фиолетовый цвет, который можно видеть только на взморье...» («Владимирка и Клязьма»).
Или:
«Тонкие, прямые стволы, обросшие сероватым мхом и сухими ползучими травками, на солнце кажутся металлическими, а красноватые листья мелкого кустарника, точно золотые блестки, рассыпаны по всему лесу... И как хорошо в это время свернуть в сторону, зайти шагов на пятьдесят в самую гущу, в потемки, и смотреть оттуда на песчаную дорогу, освещенную заходящим солнцем» (там же).
Но все это — редчайшие случаи. Суровой беллетристике шестидесятых годов было не до любования пейзажами. В позднейших произведениях Слепцова оно уже ни разу не встречается. И только однажды он позволяет себе обнаружить, как близко принимает он к сердцу изобразительное искусство — живопись, скульптуру и зодчество.
«У этого человека бездна вкуса»,— говорит он в «Письмах об Осташкове» про некоего иконостасного мастера и любуется его произведениями, «необыкновенно художественными».
И тут же с негодованием бранит уродливую архитектуру осташковской церкви:
«Все это очень грубо, аляповато и без всякого вкуса... Иконостас в одном стиле, а стенная резьба в другом... Вообще заметно желание налепить как можно больше всяких украшений, не разбирая, Идет одно к другому или нет. Живопись тоже плохая».
Невозможно встретить подобные строки, например, в каком-нибудь романе или рассказе Решетникова. Да и у Слепцова они пробиваются как будто нечаянно. Он до того поглощен изображением зол и неправд, уродовавших русскую жизнь, что у него не было ни охоты, ни времени демонстрировать свои эстетические тяготения и вкусы. Но они против его воли сказались в самой форме его лучших вещей.
VII
После того как в печати появились почти все его короткие рассказы и очерки, Слепцов решил испытать свои силы в работе над созданием романа или повести.
Опыт оказался чрезвычайно удачным: в повести «Трудное время», которую он закончил в 1865 году и тогда же поместил в «Современнике», проявились лучшие стороны его дарования: и зрелость политической мысли, и огромная власть над живою, колоритною простонародною речью, и четкий, уверенный, энергичный рисунок при изображении многочисленных сцен из крестьянского быта, которые так изобильно представлены в повести. Кроме ее центральных фигур, очень хороши в ней второстепенные лица: поп, мировой посредник, конторщик — особенно конторщик, беспросветный пошляк с законченным мировоззрением негодяя,— один из родоначальников тех пошляков, которые впоследствии появились-в столь разнообразных личинах у Чехова.
В этой повести Слепцов сталкивает типичного нигилиста шестидесятых годов, петербургского писателя Рязанова, с либеральнейшим помещиком Щетининым и, изображая в целом ряде картин хозяйственную деятельность этого «доброго барина», посрамляет его на каждой странице.
Даже такие, казалось бы, благодетельные начинания, как деревенская школа и устройство лечебной помощи крестьянам, подвергаются в повести самым жестоким насмешкам, так как максималиста Рязанова не удовлетворишь этой грошовой филантропией: он жаждет револ'юционного взрыва, который приведет к переустройству всей жизни на совершенно иных основаниях, а микроскопические щедроты помещика, по его мнению, отвратительны тем, что затемняют истинную сущность кровавой войны, которая ведется между двумя сторонами.
Так как по цеЕзурным условиям Слепцов не мог высказать эту мысль со всею отчетливостью и часто прибегал к недомолвкам эзоповой речи, его роман был многими либералами понят превратно. Им почудилось, будто он — мракобес, восстающий против школ для крестьянских детей и врачебной помощи деревенскому люду. Особенно возмущались Слепцовым журналы либерального лагеря. В «Отечественных записках», которые были в ту пору органом дворян-постепеновцев, объявили Щетинина евангельским праведником, а Рязанова — циником, смеющимся над гуманнейшими стремлениями благородного, высокопросвещенного деятеля.
Но передовая молодежь без труда разглядела скрытый смысл повести Слепцова. Писарев увидел в ней апофеоз разночинца, «мыслящего реалиста», представителя «новых людей»
Вскоре после напечатания «Трудного времени» Каракозов совершил покушение на Александра II, и диктатором стал Муравьев-вешатель, кровавый усмиритель польского восстания. Слепцов был арестован Муравьевым в числе других литераторов, участвовавших в прогрессивной печати, причем ему вменялось в вину главным образом основание коммуны. Полиция вообще считала его опасным крамольником. До нас дошел отзыв о нем канцелярии с.-петербургского обер-полицмейстера, относящийся к этому времени:
«Крайний социалист. Сочувствует всему антиправительствен* ному. Нигилизм во всех формах».
Арестованного продержали семь недель в полицейской части, в заплеванной грязной камере, которая кишела клопами; кормили его скудной и отвратительной пищей, он заболел, исхудал, у него опухли ноги, началось кровохарканье, и, после настойчивых хлопот матери, его отдали ей на поруки.
Выйдя из-под ареста и немного оправившись, Слепцов принял участие в организации журнала «Женский вестник», но через два-три месяца из-за издательских дрязг прекратил связи с журналом и вскоре почти охладел к «женскому вопросу».
Шестидесятые годы кончились, началась новая полоса русской общественной жизни; в ней Слепцов уже не нашел себе места и почти отошел от писательства. Некрасов, который очень любил его, предоставил ему должность секретаря «Отечественных записок». Слепцов читал чужие рукописи, вел переговоры с сотрудниками, но сам почти ничего не печатал. Все его основные произведения созданы цм в самое короткое время, в какие-нибудь три-четыре года (1861—1865), а то, что написано им после этого времени, носит отпечаток усталости и никогда не поднимается До уровня его прежних писаний.
Как и в молодости, ему не сиделось на месте. В 1870 году он не раз посещает село Лялино (Тверской губернии), что чрезвычайно тревожит местные власти. 10 июля с.-петербургский обер-полицмейстер сообщил тверскому губернатору, что проживавший в столице
1 См. Д. И. Писарев, Собр. соч., в четырех томах, т. IV, М. 1956. (Ст. «Подрастающая гуманность».)
«под негласно-бдительным надзором» Слепцов отметился выбывшим в Тверь. Губернатор дал соответствующий приказ полицмейстеру, тот — исправнику, и выяснилось, что, наезжая в Лялино, Слепцов всякий раз останавливался в одной «неблагонадежной» семье, где часто бывают студенты и вообще молодежь. По донесению исправника «жизнь [они] ведут весьма свободную, развратную (?!), едят пищу из одного общего горшка, прямо ложками, и вообще во всем замечается коммунизм»
Возможно, что здесь, в этой заброшенной деревенской усадьбе, Слепцов мечтал возродить свою Знаменскую коммуну 1863 года. Впрочем, недостаток материалов не дает нам оснований для каких бы то ни было выводов.
Нужда преследовала его еще сильнее, чем прежде. В его тогдашних письмах к Некрасову то и дело повторяются просьбы: «Пришлите мне рублей сто...», «Мне очень нужны 25 рублей. Пожалуйста, дайте мне эти деньги...», «[Дайте мне] некоторую не* значительную сумму, в настоящее время особенно не лишнюю» и jr. д.А
Еще в конце- шестидесятых годов он задумал обширный роман «Хороший человек», в котором намеревался изобразить так называемое «хождение в народ».
(См. комментарий к «Хорошему человеку» во II томе настоящего издания.)
Вскоре Слепцову пришлось уйти из журнала, потому что он тяжело заболел и уехал на Кавказ лечиться. Болезнь то отпускала erot то возобновлялась опять, он не находил себе места, побывал в Таганроге, в Тифлисе, в Саратове, в Киеве, в Пятигорске, в Виннице, в Харькове, в Петербурге, в Москве, беспрестанно меняя врачей и лекарства.
В 1875 году он стал было сотрудничать в московской «Ремесленной газете», где попыталась сплотиться группа писателей-демократов: Николай Успенский, Минаев, Левитов, Златовратский, Засодим-ский, Нефедов, Трефолев.,— но вскоре ему стало хуже, и он потерял всякую возможность работать.
За ним самозабвенно ухаживала Лидия Филипповна Маклакова, которой он внушил такое глубокое чувство, что она порвала с семьей и вся отдалась заботам о нем. Никто не знал, в чем его болезнь, мнения врачей разошлись, предполагали рак. Все его денежные средства поглотило лечение, он жил в бедности на пособия Лите-
1 Я- Суханов, Разоблачение царства Савиных, сб. «Писатели в Тверской губернии», Калинин, 1941, стр. 95—100.
2 «Литературное наследство», № 51—52, М. 1949, стр. 497—498.
ратурного фонда и, переехав к матери в Сердобск, скончался 23 марта 1878 года. За несколько часов до смерти он, по словам его близких, много говорил о Добролюбове.
Смерть его прошла незамеченной, и так как у его близких не хватило денег, чтобы выкупить из ломбарда принадлежавшие ему вещи — ив том числе сундук с его рукописями,— его литературное наследие почти все погибло.
Едва только он скончался, «Отечественные записки» посвятили ему краткий некролог, в котором, между прочим, сообщали;
«Слепцов умер в одном из наших захолустьев, беспомощный, почти забытый...* 1
Вскоре из «почти забытого» он превратился в просто забытого, и, например, в журнале «Колосья» через десять лет после его смерти посвященная ему статья так и была озаглавлена — «Забытый писатель» 2.
В середине девяностых годов Лев Толстой, с похвалою отозвавшись о даровании Слепцова, назвал его опять-таки «несправедливо забытым» писателем3.
Под таким же заглавием: «Забытый писатель» — появилась статейка о нем в «Новом времени» в 1903 году к двадцатипятилетию со дня его смерти4.
В 1915 году историк литературы В. Евгеньев-Максимов, печатая в одном из тогдашних журналов статью о слепцовском романе,— а также о романе другого писателя,— дал ей такое заглавие: «О двух забытых романах»5.
«Почти забытый» и «забытый», «несправедливо забытый», «совершенно забытый», «автор забытого романа» — таким около полувека оставался Слепцов после смерти. Газетно-журнальные рецензенты и критики либо третировали его свысока, как второстепенного автора, либо совершенно замалчивали, и это было чаще всего. Даже его место в литературе шестидесятых годов не установлено с достаточной ясностью. Некоторые и посейчас причисляют его к народникам, хотя, судя по его повести и по тем материалам, которые впервые приводятся в настоящей статье, было бы нетрудно заклю-
1 «Отечественные записки», 1878, № 4, стр. 348.
2 «Колосья», 1888, № 5, стр. 273.
3 Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, М». 1955, т. II, стр. 35.
4 «Новое время», 1903, № 97.
5 «Жизнь для всех», 1915, № 8—9, стр. 1215—1216.
чить, что, принадлежа к левому крылу революционно-демократической «партии», он крайне отрицательно относился к народничеству.
Пренебрежение критики к таланту Слепцова отмечал в свое время Толстой. «Вот наша критика!» 1 — с негодованием говорил он своему собеседнику в 1894 году, возмущаясь ее неумением дать правильную оценку слепцовского творчества.
Как известно, великий писатель считал Слепцова и Чехова лучшими представителями юмора в нашей литературе и называл Слепцова первым русским юмористом после Гоголя. Вообще он всегда отзывался о произведениях Слепцова с любовью, часто читал их вслух своим гостям и домашним, причем, по словам его слушателей, либо покатывался со смеху, либо буквально обливался слезами2.
Судя по разным мемуарным свидетельствам, Толстой «открыл» для себя Слепцова лишь в восьмидесятых годах. Гораздо раньше, еще в 1863 году, дарование автора «Питомки» было в полной мере оценено Щедриным. Мы уже вскользь упоминали, о том, что, едва только Слепцов вступил на литературное поприще, едва только в печати появились его первые рассказы и очерки, требовательный и суровый сатирик прославил молодого беллетриста, отозвавшись с горячим сочувствием об идейной направленности его сочинений и о их замечательной форме. «Язык простого русского человека,— утверждал Щедрин,— воспроизводится в рассказах Слепцова с той же силой, меткостью, поэзией, с тем же юмором, что и в комедиях Островского и в рассказах Тургенева»3.
Из писателей последующей эпохи так же сочувственно отнеслись к таланту Слепцова Чехов и Горький. Чехов говорил Горькому, что Слепцов «лучше многих научил его понимать русского интеллигента — да и себя самого»4. Подобно Толстому, он «смеялся до колик», слушая чтение слепцовских рассказов «Спевка» и «На железной дороге»6.
Горький нередко выражал свое восхищение Слепцовым в печати. Он называл его рассказы «образцовыми», хлопотал о том, чтобы они
1 Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. II, М. 1955, стр. 35.
2 Т а м ж е, т. I, стр. 382.
3 Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Поли. собр. соч., т. V, М. 1937, стр. 175. Правда, позже, в 70-х годах, когда талант Слепцова утратил свою первоначальную яркость, Щедрин отозвался о его последних вещах отрицательно. Но отзыв этот относился не к рассказам, а к журнальным статьям, написанным уже во время болезни.
4 Горький, Материалы и исследования, т. III АН СССР, М.—Л., 1934, стр. 146.
5 См. Чехов в воспоминаниях современников, М. 1954, стр. 585.
были изданы для широких читательских масс, написал предисловие к «Трудному времени» и часто советовал молодым авторам учиться у него мастерству. «Крупный оригинальный талант Слепцова,— говорил Горький,— некоторыми чертами сроден чудесному таланту Чехова» 4
Поучительна эта парадоксальность посмертной судьбы Слепцова: в то время как лучшие наши писатели единодушно восхищались его дарованием, присяжные оценщики литературных явлений даже не приметили, что перед ними сильный художник, взыскательный мастер, правдивым и смелым искусством которого литература шестидесятых годов по праву могла бы гордиться.
«Воскрешению» Слепцова уже в советское время в значительной мере содействовал Горький. Изданное в 1932 году по его инициативе двухтомное собрание сочинений Слепцова (в издательстве «Аса-clernia») послужило основой для ряда работ над литературным наследием автора «Трудного времени»2.
Но главная работа еще впереди: ведь до сих пор не существует сколько-нибудь обстоятельного научного исследования его жизни и творчества. Художественная форма его сочинений остается до сих пор неизученной. Уже то, что некоторые приводимые в настоящей статье материалы стали предметом изучения лишь в минувшем году (хотя они имеют почти столетнюю давность), показывает, что интереса Слепцову и к его писательской личности все еще не соответствует его литературным заслугам.
Конечно, было бы несправедливо обвинять огулом всю нашу литературную критику в недооценке таланта Слепцова. Исключения существовали, но их было мало, и почти все они сводились к одним декларациям.
Так, в 1903 году, когда газеты и журналы в равнодушных, а порою и враждебных заметках отмечали двадцатипятилетие со дня смерти Слепцова, в «Русской мысли» появилась статья, полная глу-
1 М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, т. 24, М. 1953, стр. 219.
2 См., напр., П. М. Михайлов, Жизнь и творчество В. А. Слепцова, «Известия Крымского пединститута», т. 8 (Симферополь, 1940); Я. Суханов, Разоблачение царства Савиных, сб. «Писатели
в Тверской губернии» (Калинин, 1941); В. Б азанов, Из литературной полемики шестидесятых годов (Петрозаводск, 1941); А. Красноусов, Василий Алексеевич Слепцов, вступительная статья к изданию избранных сочинений Слепцова, изданных Пензенским областным издательством под заглавием «Избранное» (Пенза, 1949); Б. Мей л ах, Русская повесть шестидесятых годов XIX века, предисловие к сборнику «Русские повести XIX века», М. 1956, стр. XV—XX и др.
бокой симпатии к забытому автору и кончавшаяся таким предсказанием:
«Как высокоталантливый бытописатель русской жизни на ее переломе, как бесподобный юморист, Слепцов в конце концов «попадет на свою полочку» и займет подобающее ему место и в истории русской литературы и в сознании русского общества... Вышедшее недавно «Полное собрание сочинений» Слепцова само скажет за себя и пробьет дорогу к душам читателей, которые от чисто внешнего интереса к имени Слепцова по поводу юбилея перейдут к увлечению его сочинениями, если только хоть раз возьмут их в руки»
Предсказания автора статьи не сбылись: сочинения Слепцова так и не «пробили дороги к душам» тогдашних читателей. Но можно ли сомневаться, что оценка, данная слепцовскому творчеству Львом Толстым, Салтыковым-Щедриным, Чеховым, Горьким и другими большими художниками, в конце концов восторжествует над той, которую в течение полувека давали ему либеральные народники всевозможных мастей и оттенков. Подлинное искусство рано или поздно всегда побеждает предрассудки сектантов, подходящих к нему со своими убогими мерками.
Корней Чуковский
1 «Русская мысль», 1903, № 4, стр. 157. (Статья, подписанная буквой К., возможно принадлежит В. В. Каллашу.)
<<<---
