Cтарый 4емоданИгорь Северянин — псевдоним Игоря Васильевича Лотарева. Родился поэт в 1887 году в Петербурге.
Публиковаться начал в 1905 году в провинциальных газетах.
С 1905 по 1912 год выпустил за свой счет целый ряд небольших (от двух до двадцати четырех страниц) книжек.
Первый сборник, изданный в столице в 1913 году — «Громокипящий кубок», принес шумную славу. Предисловие к книге написал Федор Сологуб, очень похвально отозвался о стихах и Валерий Брюсов, который впоследствии, в 1915 году, написал подробную статью, посвященную трем сборникам И. Северянина: «Громокипящий кубок», «Златолира» и «Victoria Regia».
27 февраля 1918 года на вечере в Политехническом музее в Москве Игорь Северянин был провозглашен «королем поэзии». Второе место занял Владимир Маяковский.
В марте 1918 года И. Северянин уехал в Эстонию. Живя за пределами России, поэт выпустил
несколько книг: «Вервена» (1920), «Менестрель» (1921), «Фея Eiole» (1922), «Падучая стремнина» (1922), «Соловей» (1923), «Роса оранжевого часа» (1925), «Колокола собора чувств» (1925), «Классические розы» (1931), «Адриатика» (1932), переводил стихи эстонских поэтов.
И. Северянин остро чувствовал разлуку с родиной, мечтал вернуться.
Умер Игорь Северянин 20 декабря 1941 года в оккупированном фашистской Германией Таллинне.
Задача этого сборника: на сравнительно небольшой площади представить творчество поэта разных периодов. Стихотворения публикуются в хронологическом порядке, за исключением стихов из книги «Медальоны. Сонеты и вариации о поэтах, писателях и композиторах». В этом разделе мы знакомим читателей с сонетами, посвященными русским и советским поэтам и прозаикам, жившим в начале века в Петербурге — Петрограде — Ленинграде.
Заглянем за маску!
Успех у него был ошеломительный. В наше время трудно даже вообразить себе масштабы этого — без преувеличения сказать — всероссийского успеха. Впрочем, убедительнее всего об этом скажут сухие цифры. Обратимся к ним: книги Игоря Северянина всего за пять лет разошлись (по данным на конец 1918 года) в следующих размерах:
Том I — «Громокипящий кубок». Первое издание, 1913 год. Всего десять изданий, 31 348 экземпляров.
Том II — «Златолира». Первое издание, 1914 год. Всего шесть изданий, 9800 экземпляров.
Том III — «Ананасы в шампанском». Первое издание, 1915 год. Всего четыре издания, 12 960 экземпляров.
Том IV — «Victoria Regia». Три издания, 8950 экземпляров.
Том V — «Поэзоантракт». Два издания, 4180 экземпляров.
Том VI — «Тост безответный». 6500 экземпляров (а ведь тома VII, VIII, IX и X еще печатались!).
«За струнной изгородью лиры» — 12 400 экземпляров.
А всего — 86 138 экземпляров — цифра, удивляющая и в наши дни!
И это при всем при том, что тогдашние поэтические тиражи в тысячу экземпляров были весьма заметным явлением, а рядовым — издание в четыреста-пятьсот, из которых, как предварялась читающая публика, к примеру, «Тридцать нумерованных экземпляров в продажу не поступает», — что считалось признаком хорошего тона...
Какими же стихами вызывался этот сногсшибательный успех? Каким золотым запасом поэтических ценностей поддерживалось пущенное в повседневный оборот? Многие помнят, конечно, такие строки:
— Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Я сливочного не имею, фисташковое все распродал...
Ах, граждане, да неужели вы требуете
крэм-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа.
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирэле!
В стихах, приведенных в предисловии, сохранена старая орфография.
Или возьмем «Фиолетовый транс»:
О, Лилия ликеров, — о, «Сгёте de Violette!» Я выпил грез фиалок фиалковый фиал... Я приказал немедля подать кабриолет, И сел на сером клене в атласный интервал...
Затянут в черный бархат, шоффэр — и мой клеврет — Коснулся рукоятки, и вздрогнувший мотор, Как жеребец заржавший, пошел на весь простор, А ветер восхищенный сорвал с мебя берэт...
Именно так, «покрасивше» — через элегантное «э»: берэт... Кстати, в иных местах он и словцо «шофер» пишет: «шоффэр». Чтобы изысканнее!
Или вот еще одно — знаменитое, от всех цитатчиков набившее чисто вкусовую оскомину:
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском! Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Но... Но вот теперь, когда мы с вами можем перечитать всего Северянина, мы видим, что одновременно с теми стихами писались и такие:
Коршун кричал над кровавой равниной. Коршун смотрел на кровавые лужи; Видел в крови замерзавших от стужи. Трупы стремившихся к цели единой.
Каркая, горя вещунья — ворона Села на куполе сельского храма. Теплые трупы погибших без срама — Памятник «доблестных» дел зскадрона.
А вот еще несколько примеров:
...Люблю октябрь, угрюмый месяц. Люблю обмершие леса, Когда хромает ветхий месяц. Как половина колеса...
9
Или:
Природа всегда молчалива. Ее красота в немоте. И рыжик, и ландыш, и слива Безмолвно стремятся к мечте.
Или еще:
Вы помните прелестный уголок — Осенний парк в цвету янтарно-алом? И мрамор урн, поставленных бокалом На перекрестке палевых дорог?
А вот — совсем по-другому — и о любви:
Я чувствую, как тают облака В весенний день на небе бирюзовом. Как кто-то слух чарует полусловом... . II чей-то вздох... И чья-то тень легка...
Я чувствую, как угасает май. Томит июнь, и золотятся жатвы... Но нет надежд, но бесполезны клятвы.. Прощай, любовь! Мечта моя. прощай!
Эти стихи писались всерьез — и словно бы совсем другим человеком. умным и образованным, искренним и свежим в чувствованиях, точно понимающим свое место в традиционном потоке русской литературы.
Писались но не читались на шумных поэзоконцертах, не включались в «избранные» тома...
Вот, кстати, еще одно из стихотворений «другого» Игоря Северянина, незнакомого:
...А знаешь край, где хижины убоги. Где голод шлет людей на тяжкий грех. Где вечно скорбь, где лица вечно строги. Где отзвучал давно здоровый смех, И где нн школ, ни доктора, ни книги. Но где — вино, убийство и... вериги?..
Интересно, как бы выглядели эти стихи в сборнике с названием, к примеру, «Ананасы в шампанском»?!
Вообще его отношение к русскому классическому наследству было гораздо более сложным, чем принято об этом думать. Ведь даже назва-
10
ние его первой, наиболее «шумной», книги — «ГРОМОКИПЯЩИЙ КУБОК» — прямо восходит к тютчевским строкам:
...ветреная Геба, Кормя Зевесова орла. Громокипящий кубок с неба. Смеясь, на землю пролила...
Весьма любопытна, кстати сказать, и его любовь к современникам. К Константину Фофанову, например. У Северянина сложился своеобразный последовательный культ Фофанова: в его стихах — более десятка названий, открытых посвящений, эпиграфов, упоминаний об этом поэте — искреннем, простом и трагичном в своей жизни.
Характеризуя неоднозначность Северянина-поэта, интересно остановиться на стихотворении «Зизи», оно явно с двойным смыслом, я бы даже сказал, с двойным словарем, с публицистической, некрасовской интонацией:
Бесшумно шло моторное ландо По «островам» к зеленому «пуанту»...
Что до того, что скажет Пустота Под шляпками, цилиндрами и кэпи!
Разумеется, один и тот же поэт может выплеснуть великое: «Я вас любил так искренно, так нежно,/Как дай вам бог любимой быть другим...», и он же — в другой свой час — может сказать: «Нам с лица не воду пить,/И с корявой можно жить!»
Другой может трепетно написать: «И веют древними поверьями/ Ее упругие шелка...» А в ином месте залихватски съерничать: «Ах ты Катя, моя Катя,/Толстоморденькая!»
И ни упреков, ни удивления это не вызывает — потому как просто поставленные задачи — разные...
Кстати, имеется точное свидетельство, что вышеупомянутый Александр Сергеевич писал свою «Черную шаль» как шутку, как некую полупародию на — выражаясь языком нашего времени — популярные эстрадные образцы, не подозревая, что эта его шутка позднее станет модным душераздирающим романсом... Запомним это!
Боюсь, что теперь — за туманной клубящейся дымкой семи десятилетий — сегодняшнему читателю, тем более молодому, трудно, почти невозможно представить себе предгрозовой, предвоенный (перед первой мировой!) поэтический быт тех лет.
В тот рубежный 1913 год дому Романовых исполнилось 300 лет; Есенину было 18, Маяковскому — 20/ а самому Игорю Северянину - 26!
И
Славному вождю русских символистов Брюсову оставалось жить 14 лет, а Александру Блоку еще предстояло написать «Двенадцать» и «Скифы»...
На поэтическом небосклоне еще высоко стояла звезда Бальмонта, который продолжал читать с неповторимым колдовским завыванием:
Я — изысканность русской медлительной речи. Предо мною другие поэты — предтечи...
Косноязычно ворочали «вселенскими» языками Каменский и Хлебников. Маяковский, как турбина, только что поставленная иод нагрузку, медленно набирал обороты. Еще не прозвучал призыв Владимира Кириллова: «Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля!» Ярился молодой Сергей Городецкий, шумел «Цех поэтов», который Блок иронично назвал «Гумилевско-Городецким обществом»...
И в этой атмосфере так называемое «самообожествление», самовосхваление Игоря Северянина как распространенный поэтический прием нас не должны ни раздражать, ни удивлять. Всякое мы повидали и еще не такое слыхивали. Подумаешь, «Я, гений Игорь Северянин...».
А как насчет строк, к примеру, Брюсова:
Я — междумирок. Равен первым, Я на собраньи знати — пэр...
Мне Теннисон и Бердсли братья.
Им гордо я дарю любовь...
Кстати, существует и другая редакция этой строфы, еще похлеще:
Мне Гете — близкий, друг — Вергилий.
Верхарну я дарю любовь...
На мой взгляд, при таком «запеве» Игорь Северянин мог не стесняться, начиная свое послание к Брюсову:
Великого приветствует великий...
Да еще небрежно демонстрируя при этом великолепное мастерство, укладывая четырнадцать сонетных строк в акростих: «В-А-Л-Е-Р-И-Ю Б-Р-Ю-С-О-В-У»...
Сквозит, правда, в этом послании некая ирония;.. Нате, мол, вам... И мы не лыком шиты! Да, Игорю Северянину нельзя отказать ни в мудрости, ни в злости!
12
На поэтические вечера Блока — который вовсе не казался тогда великим — еле-еле собиралось по восемьдесят — сто человек. Публика галдела в «Бродячей собаке» или в «Стойле Пегаса» примерно так, как сегодня в модных дискотеках. Масштабы, правда, были поменьше... И не надо удивляться, когда в этой круговерти, в этом неистовстве и гаме, в этой мути и неразберихе нормальный человек попытался поставить перед сытой, жадной, торопящейся и гогочущей толпой кривое зеркало, чтобы она увидела в нем себя... и ужаснулась.
В математике и логике этот очень древний прием доказательства называется «доведением до абсурда»... И вот:
Стрекот аэропланов! беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! крылолет буеров!
Кто-то здесь зацелован! там кого-то побили!
Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!
Позвольте, да это же... Пародия! Всё — пародия, начиная с названия «ФИОЛЕТОВЫЙ ТРАНС». Или - «ШАМПАНСКИЙ ПОЛОНЕЗ»... Но пародия не на конкретного поэта, как мы привыкли, а пародия сразу на все разлагающееся общество, пародия гигантская, сознательная, последовательная!
Ну разве это не пародия на великосветскость в представлении торговца, свежеиспеченного купчика, нажившегося на военных поставках и не получившего даже элементарного гимназического образования:
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию!
Бе целомудрием святеет оно.
Mignon с Escamillio! Mignon с Escamillio!
Шампанское в лилии — святое вино.
Шампанское, в лилии журчащее, искристо —
Вино, упоенное бокалом цветка.
Я славлю восторженно Христа и Антихриста,
Душой, обожженной восторгом глотка!
Голубку и ястреба! Ригсдаг и Бастилию!
Кокотку и схимника! Порывность и сон!
В шампанское лилию! Шампанского в лилию!
В морях дисгармонии — маяк унисон!
Давайте попробуем встать на эту новую точку зрения. Поймем, прочувствуем — и примем, что многое самое острое из написанного Северяниным в годы бурного успеха — это специальные дразнилки,
13
предназначенные для эпатажа городской черни, грязной торговой накипи. без корней и культурных традиций.
Игорь Северянин — первый из русских поэтов, сознательно и надолго надевший эстрадную маску!
Впрочем, надо признать, что попытки создания, так сказать, поэтического театра одного актера были не единичны. Всплывало над эстрадными рампами бледное, мертвенное лицо Вертинского в костюме бедного Пьеро. На скучающие, пресыщенные лица слушателей ложился тревожащий огненный отсвет желтой кофты, которую носил дерзкий долговязый юноша.
- ...Увидел парня в желтой кофте —
Все закружилось в голове... —
так с удивлением признается Северянин в 1914 году! Он понимал тогдашнюю маску молодого Маяковского!
И тогда авторские пародии блестящего мастера Игоря Северянина перестанут вызывать недоумение («Да как только можно такое писать?!»), наоборот: читая, начинаешь восхищаться безусловным мастерством поэта, его разящей иронией, его неутомимым сарказмом.
В самом-то деле никакой интеллигентный человек не смог бы воспринять такое — даже в те взвихренные годы — серьезно:
...За чем же дело стало? — к буфету, черный кучер!
Гарсон, съимпровизируи блестящий фаив-о-клок...
А это?
Моя дежурная адъютантесса, — Принцесса Юния де-Виантро. — Вмолнилась в комнату
быстрей экспресса, И доложила мне. смеясь остро...
Признаюсь честно: мне иногда зримо чудится, как автор, перечитывающий эти строчки наедине с собой, весело хохочет:
Мне даже некогда пригубить жало И взор сиреневый плеснуть в лазорь: Бегу — мороженое из фиалок Вам выльдить к празднику
Лимонных Зорв...
А потом, тщательно поправив перед зеркалом свои набриолиненный пробор, едет на вечерний «поэзоконцерт» и там, внешне серьезно,
14
без малейшей улыбки (как позднее — Зощенко свои рассказы), читает продолжение:
Но — ах! — мне некогда к вам на колени. «Кальвиль раздория* среди принцесс: Варить приходится ликер сирени Для неисчерпываемых поэз...
...А сам про себя думает: «Ну, как вам эта кухонно-принцессная белиберда? Глотаете? Эх вы, дурачье! Это вам нужно?»
Действительно, в пародиях он неисчерпаем, и изобретателен, и... поэтичен! —
Это было у моря, где ажурная пена.
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла — в башне замка — Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж...
Всё здесь есть — и несомненная музыкальность, и аллитерация, — все внешние признаки подлинной поэзии. А на деле — мастерская дразнилка...
Потому что настоящее, умное лицо нет-нет да вдруг и выглянет из-за краешка эстрадной маски, быстро покажет язык — и снова скроется.
Не виновата в том крестьянская
Многострадальная среда.
Что в вас сочится кровь дворянская.
Как перегнившая вода...
Как можно серьезно отнестись к этакому:
Элегантная коляска, в электрическом биенье.
Эластично шелестела по шоссейному песку...
Ведь — почти одновременно! — пишутся такие строки:
Порой бранят меня площадно.
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомысленным судом!
Я одинок в своей задаче.
И оттого, что одинок.
Я дряблый мир готовлю к сдаче.
Плетя на гроб себе венок!
15
А вот это — серьезно. И над серьезностью этой стоит задуматься! Вот он начинает зазывно:
Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах,
Люблю заехать в златополдень на чашку чая в женоклуб...
Ну, все здесь пародийно, все искусственно сконструировано — даже эти очень смешные словообразования «златополдень» и «женоклуб» ! Но, как говорится, опять не выдерживает душа поэта! Снова у него прорывается подлинность оценок:
...Где вкусно сплетничают дамы о светских дрязгах и о ссорах,
Где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп!
(разрядка моя. — Л. К.)
Автор может себе позволить и более открытое издевательство:
Ваше Сиятельство к тридцатилетнему — модному — возрасту
Тело имеете универсальное... как барельеф...
Душу душистую, тщательно скрытую в шелковом шелесте,
Очень удобную для проституток и королев...
Следовало бы обратить внимание читателя и на такие строки:
Ах, поглядите-ка! ах, посмотрите-ка!
Какая глупая в России критика...
В сатире жалящей искала лирики.
Своей бездарности спев панегирики,
И не расслышала (иль то — политика?)
Моей иронии глухая критика...
(разрядка авторская! — Л. К.)
Да, северянинской иронии тогдашняя критика явно не расслышала...
Ближе всего, на мой взгляд, к пониманию второй ипостаси поэта подошел Вс. Рождественский. В своей вступительной статье к однотомнику Северянина в Малой серии «Библиотеки поэта» (1975) он осторожно писал: «В творчестве Игоря Северянина можно найти еще одну, правда, не столь ярко выраженную тенденцию. Ее отмечает и сам автор: «Я — лирик, но я — и ироник». Можно считать ироническими такие стихи, как «Каретка куртизанки», «В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли...», «Клуб дам» и др. Однако ирония поэта не поднимается до высоты социального обличения...»
16
Но дальше этого понимания старый мастер не пошел: видимо, сказалось сложившееся общественное мнение, этакая аберрация свободного зрения: «Слава этого несомненного лирика действительно оказалась двусмысленной: сквозь самоупоение, лишенное вкуса и такта, самоутверждение и позу «гениального» обновителя поэтического языка порою проглядывало истинное лицо человека, способного остро переживать личную боль, тяготящегося надетой на себя маской...»
Что касается «самоутверждения» поэта, мы говорили об этом выше. Что же касается маски, то сам Северянин дает нам недвусмысленную возможность заглянуть за нее. Его стихотворение «В блесткой тьме» необходимо привести целиком:
В смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи
В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив.
Я улыбнулся натянуто, вспомнил сарказмно о порохе:
Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.
Каждая строчка — иощечпна. Голос мой — сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши Сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!
Блесткая аудитория, блеском ты зло отуманена!
Скрыт от тебя, недостойная, будущего горизонт!
Тусклые Ваши Сиятельства! Во времена Северянина
Следует знать, что за Пушкиным были и Блок, и Бальмонт!
Так вот же оно, искомое! Самое сокровенное, искреннее, обнаженное — открыто выплеснулось, не утерпелось! Влепил наконец пощечину своим слушателям — а те в пылу восторгов даже и не заметили, что над ними откровенно издеваются!
А с каким мастерством написано! Вы вдумайтесь, вслушайтесь в этот блестящий каламбур:
Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши Сиятельства!
И ведь что характерно — когда писано: между «Мороженым из сирени» и «Ананасами в шампанском» — в 1913 году!
Это совсем не то, чтобы потом, в тиши, подводя итоги своим бурным молодым летам (или, скажем, признавая заблуждения и ошибки прошлого...), написал это задним числом старящийся, мудрый поэт...
Трагедия-то Северянина в том и состояла, что этого — почти непристойно издевательского — признания в те времена не заметили, думали — шутит, дразнит специально. Любимцу все прощалось!
17
Признать это правдой кому-то было явно невыгодно...
И маска слишком прочно приросла к живому лицу!
Способность к юмору, к самоиронии — непременный спутник умного человека. Дуракам, как известно, юмор не свойствен. А ирония, обращенная на себя самого, — свойство мужественного человека.
В стихотворении «Эпилог» у него появляются такие строки:
Схожу насмешливо с престола...
Обратите внимание: опять это — «насмешливо»!
Не ученик и не учитель,
Великих друг, ничтожных брат,
Иду туда, где вдохновитель
Моих исканий — говор хат...
Простые, искренние строки!
В ноябре 1917 года (заметьте дату!) в «Поэзе последней надежды» Игорь Северянин сказал:
...верю в вас,
Глаза крылатой русской молодежи!
После 1918 года, оказавшись не столько в добровольной эмиграции, сколько в невольной изоляции от русского читателя, Игорь Северянин в течение двух десятков лет писал стихи разного качества, но среди них нет ни одного антисоветского, ни единого антинародного!
Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:
Не предавал тебя ни мыслью, ни душой...
Сам он мог смело и скорбно написать о себе, о своем творчестве, обыграв знаменитые строки Ивана Мятлева,
Как хороши, как свежи будут розы.
Моей страной мне брошенные в гроб!
Эти строки и выбиты на его могильной плите на русском кладбище в Таллинне.
Давайте же постоим над могилой русского поэта Игоря Северянина, -чья яркая, шокирующая, почти мгновенная слава метеорной вспышкой осветила начало XX века. Постоим. Помолчим.
И еще раз задумаемся над его противоречивой судьбой, в которой сплелись «двусмысленная слава и недвусмысленный талант...».
Л. Куклин
