Cтарый 4емоданЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО РУССКОГО АКТЕРА ПАВЛА ОРЛЕНЕВА
ОПИСАННЫЕ ИМ САМИМ
ГЛАВА П Е Р В А Я
Родители. — Первые увлечения театром.— В. Н. Андреев-Бурлак и его «Записки сумасшедшего». — В гимназии. — Первое выступление на сцене. — М. Т. Иванов-Козельский.— Исключение из гимназии. — На экзамене у Г Н. Федотовой. — Поступление в театральную школу. — А. Н. Островский. — Деревенские спектакли. — Начало скитальческой жизни. — Первый контракт.
Я РОДИЛСЯ В 1869 году 22 февраля (по старому стилю), на Рождественке, в доме графа Торлецкого. В том помещении, где теперь Посред-рабис, был в то время магазин моего отца Николая Тихоновича Орлова. Он был из крестьян Московской губернии, Дмитровского уезда, и был отдан в магазин московского купца Пелецкого, торговавшего дамскими верхними нарядами. Отец был взят этим купцом в «мальчики» и, неся на себе всю черную работу, мало-помалу пробился в подмастерья, а затем самоучкой научился читать, писать и считать на счетах и был произведен в помощники приказчика. На двадцатом году своей жизни он женился на племяннице хозяина, урожденной Клуддо. Ее отец был выходцем из Италии и по ремеслу был сапожником. Вскоре отец стал старшим приказчиком и компаньоном своего хозяина, а по смерти последнего принял на себя все дело. Я родился во время праздничной свадьбы друзей моих родителей. Магазин был превращен в танцевальный зал, и под музыку и танцы мать и родила меня.
Отец вел большую оптовую торговлю также и с провинциальными городами. Однажды один из сибирских купцов обанкротился и вместо денег прислал моему отцу, которого очень любил, четыре огромных ящика с книгами; из них три ящика оказались с театральными пьесами. Отец
5
очень часто ходил в Малый театр и особенно любил смотреть пьесы, прочтенные им заблаговременно из собственной, присланной из Сибири, библиотеки. На другой день после увиденного в Малом театре спектакля он после запора магазина читал вслух пьесу, очень удачно копируя виденных им великих артистов М. С. Щепкина, Прова Михайловича Садовского, Самарина, Живокини, Музиля, Макшеева, Александра Павловича Ленского, Южина, а также великих артисток Марию Николаевну Ермолову, Гликерию Николаевну Федотову, и талантливейших старух Акимову, Медведеву, Никулину, и почти весь благословенный щепкинского дома незабываемый состав.
Я был его страстным, неизменно восхищенным, постоянным слушателем. Брат мой, больной и припадочный, в конце концов на восемнадцатом году сошел с ума, как раз в тот же год, когда я удрал из дома на сцену. Брат мой и обе сестры скучали и не любили отцовского чтения,, а я готов был слушать с утра до ночи. Я впивался в отца и слушал его, весь замирая. Много с его слов я запомнил монологов из «Коварства и любви», «Гамлета», «Уголино» (помню, он читал и представлял в этих трагедиях гениальнейшего Павла Степановича Мочалова). Затем я знал наизусть и так же, как отец, стал изображать Любима Тор-цова из «Бедности не порок», Франца Моора из «Разбойников». Когда все дети уходили в сад гулять, я оставался один и, накинув на себя черную материнскую шаль и надев на голову вместо берета сестрину шапочку с пером, сделав себе из дерева подобие меча, читал все монологи Гамлета, которого знал от слова до слова по переводу Полевого.
Когда мне было одиннадцать лет, я уже был во 2-й гимназии на Разгуляе. Первые два года я был пансионером, каждую субботу и воскресенье посещал вместе с отцом Малый театр и видел Ермолову в «Марии Стюарт», «Орлеанской деве» и в донне Анне, «Ричарде III», вместе с Александром Павловичем Ленским. Летом я жил в семье на даче в Петровском рарке и там, увидев в летнем императорском театре Василия Николаевича Андреева-Бур-лака в «Записках сумасшедшего», прибежал домой, записал все «Записки» наизусть и стал читать их, копируя Андреева-Бурлака, как говорили, с поразительной верностью. Я надевал поверх ночной гимназической рубашки
6
длинную женскую рубаху матери, укутывал вместо колпака голову салфеткой, углем рисовал глаза и делал небритость, ставил три стула, ложился на них и после паузы начинал монолог. Когда к родителям приходили гости, я всегда просил мать, чтобы она заставляла меня читать «Сумасшедшего», а иначе грозился обидеть старшего брата, который был ее любимцем и меня, как сильнейшего, очень боялся; он обыкновенно кричал: «Мамка! Пашка колотится!»
В гимназии, где я был два года пансионером, я часто читал «Сумасшедшего» гимназистам всех классов с разрешения одного из дортуарных надзирателей. Сторож приносил мне из гимназической больницы белый халат и туфли. Затем я попросил отца сделать меня приходящим и, пользуясь тем, что родители мои часто уходили играть в карты к знакомым, я делал из белья и одеяла фигуру спавшего и ночью удирал из дома, чтобы проводить после спектакля Ермолову до ждавшей ее кареты, и затем, счастливый, возвращался домой.
Против Малого театра в доме Шелапутина, где теперь находится театр МХТ II, был Артистический кружок.2 Отец, будучи членом этого кружка, часто брал меня в театр. В то время там играли некоторые актеры из Малого театра. Я, помню, видел замечательного актера Путяту, произведшего на меня громадное впечатление в роли Фердинанда в «Коварстве и любви». Он окончил жизнь трагически, отравившись нечаянно свинцовыми белилами. Там же играли Кошева, ее первый муж Ленский-Петров, Иван Николаевич Греков и гастролировал изумительный Анатолий Клавдиевич Любский; из артисток запечатлелась Анна Яковлевна Романовская, там же был и брат Александра Павловича Ленского — Анатолий Павлович. Я часто украдкой пробирался за кулисы и вертелся около мужских театральных уборных. Ленский меня приблизил к себе и так обласкал, что я в нем души не чаял. Я ему признался, что очень хочу пойти на сцену, и как-то в уборной попросил его прослушать мои «Записки сумасшедшего». Он меня похвалил, а как раз в это время искали малолетнего исполнителя на роль мальчика, брата невесты в «Русской свадьбе».3
Я тайком от родителей в первый раз на сцене сыграл и произнес свои слова отчетливо и ясно: «Позволь тебя
7
обуть, сестрица, .на радость и счастье». На одной из репетиций кого-то дожидались. Анатолий Павлович, желая сократить время ожидающим артистам, предложил им прослушать, как мальчик-гимназист Паша Орлов прочтет им «Записки сумасшедшего». Я не заставил долго себя просить, снял мундир и жилет, повязал голову гримировальным полотенцем Ленского, поставил, как всегда, три стула и начал...
Во время моего чтения публика посмеивалась и разговаривала о постороннем, но в финальной сцене: «Матушка, пожалей свою больную деточку, урони слезу на его больную голову...» среди актеров наступило полное затишье... Через минуту подошла ко мне Анна Яковлевна Романовская, обняла меня, поцеловала в лоб и сказала: «Ты будешь большим актером». Об этом я впоследствии напомнил ей, когда совершенно случайно, по ее рекомендации, я уже служил в театре Корша.
Мы жили в это время на Цветном бульваре в доме То-ропова, там же помещалась семья известного режиссера и опереточного комика Григория Ставровича Вальяно. У него были костюмы, парики, гримировальные краски, много всяких приспособлений для наших домашних спектаклей. Отец мне разрешил учиться гимнастике и фехтованию вместе с братьями Вальяно, Ставром и Дмитрием, приходящими учениками кадетского корпуса. Там в старших классах учил* ся и сын знаменитого Павла Васильевича Васильева, который был нашим домашним режиссером и играл с нами, и также брал уроки гимнастики у учителя и фехтовальщика Тарасова. Я был очень способен и ловок, прекрасно работал на трапеции, кольцах, на турнике и, уже поступив на сцену, долго продолжал заниматься гимнастикой, развивая грудь, мышцы и ловкость. Я доходил даже до сальто-мортале. Покровительствовали этому два брата Дуровы — Владимир и Анатолий Леонидовичи. Моя семья была хорошо знакома с их бабушкой Прасковьей Семеновной и сестрой их Конкордией Леонидовной. Кстати, она вышла замуж за моего первого репетитора Алексея Дмитриевича Ромашева, настоящего идеалиста и романтика, который, сделавшись искуснейшим врачом и не имея особых доходов, лечил бедных людей бесплатно. Он внушал мне самые благородные мысли. Я до сих пор чувствую глубокую к нему благодарность.
8
Конкордия Дурова играла с нами в пьесе Невежина («На зыбкой почве») и в «Испорченной жизни» Чернышева, а я, увлеченный гениальным Митрофаном Трофимовичем Ивановым-Козельским, играл в этих пьесах роли: в первой Сергея, во второй Кудряева — двух героев, которых я по нескольку раз видел в театре Корша в незабываемом исполнении Митрофана Трофимовича.4
У меня был репетитором одно время студент Владимир Павлович Козлов — он был вхож в уборные театра Корша и был знаком с такими большими артистами, как Василий Николаевич Андреев-Бурлак, Модест Иванович Писарев и его жена—неподражаемая и незабвенная Александра Яковлевна Глама-Мещерская. Через своего репетитора я и сам пробирался в мужские уборные и хоть украдкой, но очень долго и с большим наслаждением смотрел на удивительные, полные тоскующей задумчивости, пленительные глаза Козельского. Обожание мое к нему так было велико, что, как и отец мой, начавший свою судьбу с «мальчиков» у купца, так и я мечтал поступить в услужение к Митрофану Трофимовичу, чтобы быть около него и ухаживать за ним со всей моей чистой и детской любовью. Сколько ночей провел я в бессоннице, мечтая о том, как я приду к нему и попрошу его взять меня к себе на бескорыстную службу.
Помню точно этот день. С каким трепетом я отправился на репетицию в театр Корша, чтобы предложить всего себя Иванову-Козельскому. У Корша мне сказали, что сегодня он на репетиции не занят и, вероятно, находится около Большого театра в ресторане Вельде. Я пошел в ресторан. Швейцар сказал, что он в биллиардной. Я попросил официанта доложить обо мне Иванову-Козельскому, отдав ему за услуги последний двугривенный. Выходит из биллиардной Козельский без пиджака и жилета, весь в мелу, возбужденный, и говорит: «Ну, давай! (Он, вероятно, думал, что я принес письмо.) Ну, что ж, давай!» Я не понял, растерялся, язык отнялся. Он ушел, махнув рукой, и все мечты мои распались.
У меня, кроме первого репетитора А. Ромашева, было в разное время еще трое, и все они пошли на сцену. Вместо того, чтобы с ними приготовлять заданные уроки, я все время рассказывал им о спектаклях, читал, копируя актеров, и время проходило интересно. Репетиторами моими
9
были: Константин Константинович Колен да, — он стал актером и фамилию взял Витарский; затем Владимир Павлович Козлов, которого я, будучи уже актером, встретил в одном городе, где он занимал амплуа первого любовника под фамилией Аркунин; третий и последний — Николай Дмитриевич Некрасов, впоследствии известнейший актер, фамилия — Красов. Я с ним служил в Малом театре, и гримировались мы в одной уборной. Когда я находился в ударе, всегда его изводил, попрекая тем, что он срамил мою гимназию, в которой мы оба учились, а теперь срамит уборную, в которой я с ним одеваюсь, что он актер никчемный и лучше бы присматривался к рабочим, как они ставят декорации. Он отвечал, что я себе противоречу, напоминая, что я же его хвалил за роль Христа в пьесе Гаупт-мана «Ганнеле». Подумав, я сказал: «Ну, тебя только ради Христа и держат». Эта крылатая фраза облетела все российские театры.
Из второй гимназии меня исключили. Случилось это так. Учитель латинского языка, вызвав меня к кафедре, попросил, чтобы я дал ему тетрадь для слов. Я подал — он прочел: «Ты бледна, Луиза, и Луиза моя все меня любит». Это была изучаемая мной в то время роль Фердинанда,0 написанная в тетрадке для латинских слов. Меня посадили в карцер, послали за отцом и исключили. Отец начал хлопотать, чтобы меня приняли в первую гимназию, на углу Каретного ряда и Оружейного переулка. Я со слезами умолял отца отдать меня в театральную школу. Он обещал подумать и дня через три сказал, что был он у знаменитого Самарина, Ивана Васильевича, и тот сказал ему, чтобы я прежде окончил университет. Меня перевели в первую прогимназию, и там я так же не занимался, как и во второй, и только лишь учил стихи, в особенности Никитина и Некрасова. Я читал их товарищам, и многие хвалили.
Как-то раз товарищ Григорий Молдавцев, который тоже хотел поступить на сцену, принес мне газетную вырезку, где было напечатано: «Допускаются к испытанию желающие вступить в драматическую школу при императорских театрах. Просят обращаться к Гликерии Николаевне Федотовой по такому-то адресу, в такие-то часы». Я пошел, удрав из прогимназии с греческого экзамена, пришел в квартиру Г. Н. Федотовой. Она еще не приехала с
10
репетиции, но я уже застал Молдавцева. Наконец приехала Гликерия Николаевна и, увидав нас, сказала: «Боже, какие малютки». Она заставила нас читать. Я прочитал отрывок из стихотворения Никитина «Болесть». Молдавцев начал читать монолог Репетилова из «Горя от ума», растянулся на полу и закричал: «Тьфу! оплошал, ох мой создатель». Гликерия Николаевна даже упала в кресло от испуга. Затем дала нам свою рекомендательную карточку к Погожеву и адрес императорской конторы. Погожев, взяв наши адреса, сказал, что через некоторое время нас вызовут на испытание в драматическую школу.
Через два месяца наконец открылась школа. Преподаватели — Иосиф Андреевич Правдин и Г. Н. Федотова. Были назначены экзамены. Я выбрал то же трагическое стихотворение, но когда начал мрачно читать его, то вдруг всех рассмешил. Я читал, читал, да вдруг остановился и с какой-то невинной, детской улыбкой сказал: «Гликерия Николаевна, я лучше начну с половины, уж очень длинно». Все захохотали, и эксперты решили, что быть мне комиком-простаком, но я тянулся в трагики. Тотчас же после экзаменов назначены были отрывки из пьесы «Наш друг Не-клюжев». Ученикам, выдержавшим экзамен, предоставлено было выбрать себе из этих отрывков роли. На первую роль Неклюжева, главного героя пьесы, заявили желание Константин Сергеевич Алексеев (будущий Станиславский),6 вторым дублером — уже начинающий актер и желающий снова учиться в императорской школе А. М. Звездич, третьим — Лачинов и четвертым претендентом — Павел Орлов, то есть я, шестнадцатилетний. Когда Гликерия Николаевна узнала, что среди Неклюжевых предлагается Орлов, она нагнулась и начала под креслами, столами и даже стульями что-то искать, говоря: «Где же тут еще один Неклюжев?» Тогда все меня осмеяли и дали учить простака Капитошу. Учил меня этой роли, работая со мной над жестами, мимикой, тоном и интонацией, Осип Андреевич Правдин, сам игравший на императорской сцене эту же роль. Роль мне удалась, и когда, с назначением Александра Николаевича Островского инспектором школы и начальником репертуара,7 были разрешены дебюты провинциальным актерам, меня вызвали на императорскую сцену играть в дебют артистки Степановой, племянницы известной
И
драматической артистки Рыкаловой, роль Капитоши, а до этих пор, приучая нас к сцене, занимали нас в Малом театре как учеников-экстернов «на выходах» — в «Грозе», «Побежденном Риме», «Орлеанской деве», «Ричарде III». Все эти поразительные спектакли запечатлелись у меня на всю жизнь. Я всегда стоял одетый и загримированный в выходной роли, изображая «народ». Всегда старался стоять возле Марии Николаевны Ермоловой, не сводя с нее полных преклонения глаз.
Александр Николаевич Островский присутствовал на всех дебютах и после спектакля «Наш друг Неклюжев», на котором я играл роль Капитоши, приказал привести меня к себе в директорскую ложу и сказал режиссеру Чернев-скому, указывая на меня: «Этого надо взять».8 Это меня окончательно укрепило, и я решил весь отдаться душой и телом театру. Островский хотел создать новую школу только для очень способных учеников. В это время появилась пьеса Сумбатова-Южина «Арказановы», где была интересная нервная роль мальчика шестнадцати лет Бориса Арказанова. Мне удалось прочесть эту пьесу и переписать роль Бориса.
В ожидании будущего сезона и открытия школы, я отправился с товарищами в село Сабурово, в нескольких верстах от Сергиева посада (ныне Загорск). Там мы устроились в крестьянской избе и собирались ставить в большом сарае спектакль для местных и соседних крестьян, а пока питались рыбной ловлей и охотой. Я начал ездить в «нрчное» с крестьянскими мальчиками и читал им стихи Некрасова и Никитина, которых знал множество. Услыхали об этом и старые и молодые крестьяне, а также бабы и девки, и почти каждую ночь отправлялись слушать мои стихи и рассказы. Я им читал также пьесы А. Островского: «Лес», «Женитьба Бальзаминова» и «Бедность не порок». Все эти пьесы и их заглавные роли сидели во мне глубоко еще с самых детских лет, когда мой отец приходил из Малого театра и на другой день читал и изображал всех действующих лиц этих комедий. Когда мне было всего двенадцать лет, я, после «Записок сумасшедшего», выучил, разыгрывая с компанией товарищей-гимназистов и их сестер в подвальной комнате нашей квартиры «Бедность не порок», роль Любима Торцова. В «ночном», когда я- прочитал эту пьесу и рассказал» как я уже играл ее с гимнази-
12
стамн, крестьяне всей гурьбой стали упрашивать сыграть для них в сарае. Мы в деревне подружились с расстриженным попом, и оказалось, что он семинаристом играл в любительских спектаклях. Мы упросили его участвовать с нами. Помню, мы приготовили две *сцены из пушкинского «Бориса Годунова»: сцену в келье монастыря, где Пимена играл поп-расстрига, сцену в корчме. В обеих сценах я играл Димитрия. Крестьяне, довольные и радостные, стали нам носить молока, яиц, хлеба, рыбы, творогу. Играли мы подряд три воскресенья и продолжали бы еще, но товарищ Бежин £друг получил московское письмо с газетной заметкой о внезапной смерти Островского 10 и о том, что школа остается под вопросом.
Через месяц окончательно определилось, что школа навсегда закрылась. Положение мое было отчаянное. От отца ушел, мне негде было жить, в особенности трудно было ночи проводить. Пробовал дремать на бульварных скамейках, сторожа прогоняли. Однажды в шесть часов утра дремал я на Страстном бульваре. Откуда-то возвращался, вероятно, с кутежа, актер Жариков. Сел на лавку, где я дремал, и спросил: «Нет ли у тебя спичек? Орлов, это ты?» Он тоже был один из тех актеров, которые дебютировали при Островском. «Орлов, что ты тут делаешь? Почему ты не идешь домой». Я ответил: «Я ничего не делаю, мне некуда идти». — «Хочешь, я тебя устрою, я в Вологду главным режиссером приглашен». Я стал его очень просить об этом. Он дал мне адрес Пушкина-Чекрыгина. «Сходи к нему сегодня в три часа дня, скажи, что я тебя прислал». Ровно в три часа я вошел в маленькую гостиницу на Сретенке. Стучу. Оттуда хриплый крик: «Черт вас побери, только что лег спать. Кто там?» — «Да я от Жарикова к вам». Он закричал: «Никакого Жарикова я не знаю», — и, открыв дверь, впустил меня: «Чего тебе?» — «Хочу в актеры». Он посмотрел на мою маленькую фигурку и сказал: «Какой же ты актер, ты ничего не можешь делать». Я объяснил ему, что был в театральной школе и там при Островском играл. • У меня, видимо, было очень печальное лицо. «Вы оперетки знаете?—спросил он: — Можете вы в хоре петь?» Я ему назвал подряд все оперетки, какие попадались на афишах и которые я тут вспомнил. Он мне предложил подписать контракт на 25 рублей в месяц и спросил: «Аванс нужен?» Я не понял. «Денег вперед за полмесяца
13
и 6 рублей дорожных, распишитесь». Это был мой первый контракт и первые деньги. С ними, прижимая их к груди, я побежал в Каретный ряд к сестре и на углу Петровских ворот обнял столб, стоящий там, и поцеловал его среди белого дня. Мой друг Бежин, узнав, что я подписал контракт, решил мне сделать подарок.
Он служил в конторе громадного магазина Германа Корпуса, знаменитого мужского портного. Он переделал из своих костюмов на мой рост фрак и сюртук и приодел меня так хорошо, что, как говорится, получился актерик чистенький, сюртук приличный и брючки не обтрепанные.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1886—1887 гг.—Сезон в Вологде. — Первое разочарование. — Роль Тереньки о «Лесе». — Первый каламбур. — Неприятное происшествие. — А. А. Шимановский. — Его влияние на Орленева. — Бенефисный обычай. — Смешной случай во время спектакля.— Первое выступление в дивертисменте.— Первый сценический успех.
НЕ УСПЕЛ я сесть в вагон по взятому билету в Вологду, как появляется мой однокашник по школе Федотовой Григорий Молдавцев. Мы были с ним однолетки, обоим по семнадцати лет. Он мне сообщил, что Жариков его тоже устроил в Вологду. Приехав в город, вещи свои я оставил на хранение и пешком пошел искать убежища. Город почти без каменных домов. После Москвы просто деревней показался. Прошел мимо театра: большой старый деревянный ящик (он и до сих пор жив и невредим, хотя город подновился). Комнату нашел я очень скоро по билетику, наклеенному на окне. Пришел, смотрю — громадная комната, стоит деревянный стол, стул и табуретка и что-то вроде узенького диванчика без ручек, предназначенного по-видимому для постели, но без всяких тюфяков и подушек. Оказывается, отсюда только что выехал в Ярославль учитель танцев, которому мебели не требовалось. Я спросил у хозяйки про цену комнаты. Она ответила: 20 рублей в месяц. Я испугался такой суммы и пошел вниз по лестнице, она вслед мне говорит: «Господин, господин, послушайте, милый человек, за эти деньги обед-то вам давать, ужин давать, белье-то стирать, а теперь возьмите чай, сахар, да и молоко». Я обрадовался дешевизне, но все-таки выговорил
15...
<<<---
