Cтарый 4емодан«КНИГА — ЭТО БЫТЬ ВМЕСТЕ»
Пока читатель читает мою книгу, оп будет н одном» со мною, и, пусть верит читатель, я буду «с ним» в его делишках, в его дому, в его ребятках и' верно в приветливой милой жене. «У пего за чаем*.
В. Розанов. Предисловие к *В Сахарне*.
Розанов — пожалуй, самая загадочная, противоречивая, талантливая фигура в нашей культуре рубежа XIX—XX веков. Писатель, не создавший ни единого художественного (в традиционном понимании) произведения; мыслитель, постоянно разрушавший собственные самобытнейшие философские системы; литературный критик глубокого аналитического ума, шедший всегда вразрез с читающим большинством и потому этим большинством в лучшем случае воспринимаемый с раздражением или, па худой конец, с недоумением; богослов, скользивший по краю ереси и потому с официальной церковью находившийся в весьма сложных взаимоотношениях. Впрочем, и рафинированные богоискатели начала века изгнали Василия Васильевича из рядов Религиозно-философского общества. А еще блестящий и плодовитый публицист, так писавший «на злобу дня», что даже сегодня его невероятные эскапады о событиях и проблемах, уже канувших в Лету, читаются на едином дыхании. Бессистемный, вроде бы несерьезный для русской культуры человек; какой-то персонаж, да еще «персонаж наизнанку». А уж если говорить о политической «окраске» розаиовских творений — то здесь пестрота поистине ошеломляющая.
Может быть, потому Розанов нигде и пе пришелся «ко двору» и часто в общественно-политической борьбе своего времени оказывался мишенью как «слева», так и «справа». Выжить, выстоять в такой ситуации вряд ли возможно, но только не для Розанова, ибо сила его была но в ориентации на какие-то «мнения», философские системы, художественные вкусы, а в личностном восприятии мира. Удивительное свойство — постоянно осознавать себя в мире, радоваться, негодовать, по никогда не чваниться, а грустить, помня о неизбежном для каждого «трагическом конце».
Действительно, был он ни на кого не похож, стоял не среди людей, а «сбоку» (но определению А. М. Ремизова), и всякой «тенденции», системе, особенно господствующей, сопротивлялся отчаянно. В «Литературных изгнанниках», книге, посвященной литературным и общественным судьбам таких же, как и оп сам, «нзгпанных» из литературы вследствие консервативного мировоззрения, писателей (10. Говоруха-Отрок, II. Н. Страхов),
3
Розанов обмолвился об истоках своей «беспринципности»: «Форма: а я — бесформен. Порядок и система: а я бессистемен и даже беспорядочен. Долг: а мпе всякий долг казался втайне души комичным, и со всяким «долгом» мпо втайпе души хотелось устроить «каворэу», «водевиль» (кроме трагического долга)»1.
Истинная история жизпи Розанова — вся в его ни на что не похожих книгах, ибо жизнь и творчество были слиты в нем воедипо. Недаром 3. Н. Гиппиус, давпий друг-враг Розанова, высказалась на сей счет весьма решительно: «Что ещо писать о Розанове? Он сам о себе написал. И так написал, как никто до пего не мог и после него не сможет, потому что... Очень много «потому что»2. Однако канву его жизпи все жо приведем, обратившись к архивным материалам, хранящимся в ЦГАЛИ СССР.
Родился 20 апреля 1856 года в Ветлуге. «Отца потерял 3-х лот...— и одновременно мать с 7-ю детьми переехала в Кострому ради воспитания детей». Когда Розанов был во втором классе гимназии, умерла мать и воспитанием стал заниматься брат Николай, фактически заменивший детям отца. В 1882 году Розанов окончил полпый курс паук в императорском Московском университете по историко-филологическому факультету и был определен к должности учителя истории и географии в Брянскую прогимназию. Вскоре был допущен к преподаванию и латинского языка. Затем учительствовал в гимназиях Ельца и Белого. В 1893 году переехал в Петербург и служил в Государственном контроле в должности чиновника особых поручений, а в 1895 году был командирован в Департамент железнодорожной отчетности, где проводил ревизию ассигнований на строительные работы на железной дороге. В 1899 году оставил службу.
Абсолютно ничего романтического нет в этом послужном списке. Банальная судьба российского чиновника. Между прочим, из этого же списка с удивлением узнаешь, что был Василий Васильевич коллежским советником, а это как-никак уже VI класс Табели о рангах, что приравнивалось к армейскому полковнику или жо придвориому камер-юнкеру. Стало быть, был Розанов в одном чине с Александром Сергеевичем Пушкиным. Трудно себе представить, во был Розанов и кавалер российских орденов — Святой Анны и Святого Станислава, правда все третьей степени. Самые что ии па есть чиновничьи награды.
0 детство и юности своей поведал Розанов в рассказе «Мечта в щелку», публикуемом в настоящей книге, поведал иронично, но и с немалой толикой ностальгии. А вообще ого гимназические, университетские годы, а вслед за этим учительская и чиновничья карьера ие были столь «серы», как обычно представляется нам, воспитанным на «обличительной» литературе. Было все — хорошее и плохое, как это обычно бывало в нормальной жизни российского интеллигента-разночинца. Может быть, больше, чем у других, было
1 Розанов В. В. Литературные изгнанники.—Т. 1.— Спб., 1913.—С 145-146.
3 Гиппиус 3. Н. Живые лица.— Вып. 2.— Прага, 1925.— С. 9
4
у него раздумий и мечтаний, тогда казавшихся бесполезными, той самой российской рефлексии, которая людей практических всегда раздражала в удивляла. Но рефлексия, т. е. самоанализ, мышление, имеющее предметом самого себя, оказалась в данном случае вовсе не бесполезной, ибо, преодолев его гипертрофированный эгоцентризм (что было, то было), привела Розанова к пониманию чужой боли, к состраданию и жалости к ближнему, а это было уже вызовом неумолимому железному XX веку.
Розанов прошел все круги иптеллигентских искушений, в разные годы по-разному отвечая на вечный российский вопрос: «Что делать?» И современников окончательный ответ Розапова па этот сакраментальный вопрос удивил, озадачил, вверг в смятение: «Что делать?» —спросил нетерпеливый петербургский юноша.— Как что делать: если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима— пить с этим вареньем чай» .
По свидетельству самого Розанова, с братом Николаем он «ссорился, начиная с 5—6-го класса гимназии: он был умеренный ученик Н. Я. Данилевского и Каткова; уважал государство, любил свою нацию; в то же время зачитывался Маколеем, Гизо, из наших — Грановским. Я же был «нигилист» во всех отношениях, и когда он раз сказал, что «и Бокль с Дрэнером могут ошибаться», то я до того нагрубил ему, что был отделен в столе...». Гимназию Розанов закончил «едва-едва — атеистом, (в душе) социалистом, и со страшным отвращепием, кажется, ко всей действительности... В университете я беспричинно изменился: именно, я стал испытывать постоянную скуку... скука родила во мне мудрость». Это был первый протест Розанова — против логических форм бытия, против рамок любой (философской, культурной или любой иной) системы, против втискивания человека в какое-либо идеологическое прокрустово ложе.
Любопытно его собственное ощущение происходивших с ним мировоззренческих метаморфоз. Итак, «все рациональное, отчетливое, явпое, позитивное мне стало скучно «Бог весть почему»... Учился я тоже «так себе». Вообще как и всегда потом я почти не замечал «текущего» и «окружающего», из пего лишь «поражаясь» чем-нибудь: а главное была... не то чтобы «энергичная внутренняя работа», для каковой не было матерьяла, вещества, а — вечная задумчивость, мечта, переходившая в безотчетное «внутреннее счастье» или обратпо — в тоску... Уже с 1-го курса университета перестал быть безбожником. «Бог поселился во мне...»
Мировоззренческая эволюция Розанова выглядела парадоксально, как бы со знаком минус. В то время как прогрессивная интеллигенция проделывала терпистый путь к позитивизму и даже к радикализму, «задумавшийся» Василий Васильевич побрел против течения.
В 1880 году случился странный брак Розанова — он женился «на дочери купца Аполлинарии Прокофьевне Сусловой», той самой Сусловой, которая «была предметом самой сильной страсти Достоевского. Женщина крайнос-
1 Розанов В. В, Эмбрионы//Розанов В. В. Религия и культура.— Спб., 1901.-С. 239.
5
тей, вечно склонная к предельным ощущениям, ко всем психологическим и жизненным полярностям...»', послужившая Достоевскому прообразом таких героинь, как Полина в «Игроке» и Екатерина Ивановна в «Братьях Карамазовых». Брак Розанова с Сусловой состоялся еще при жизни Достоевского. Трудно сказать, что побудило 24-летиего студента жениться па стареющей, неуравновешенной женщине, но, скорее всего, сыграл свою роль ореол «возлюбленной Достоевского», писателя, перед талантом которого Розанов преклонялся.
Годы жизни с Сусловой, а она оставила его в 1886 году, были истинной мукой, семейным адом. Об этих подробностях жизни Розанова можно было бы в не упоминать, но будь они столь важны для судьбы писателя — ведь из этой трагедии выросла мучительная для писателя тема, которую можно было бы определить названием одной из его книг — «Семейный вопрос в России» (Спб., 1903).
13 1891 году состоялся второй брак Розанова, принесший, наконец, успокоение и простое домашнее счастье. Но Суслова развода но дала, и Роза-иов венчался тайно с Варварой Дмитриевной Бутягииой (урожденной Рудневой), «без свидетелей и без записи в церковной книге». Вепчал их настоятель домовой церкви Колабинского детского приюта в Ельце священник Иоанн Павлович Бутягин.
Варвара Дмитриевна («друг», «мамочка» — Василий Васильевич увоковочил ее в своих книгах этими теплыми словами) была полной противоположностью Сусловой. Она как бы олицетворяла тихое семейное счастье, без всех «заумностей» ученой прогрессивной женщины. Была она домовита, ревнива, но шибко грамотна (что позжо подчас шокировало «интеллигентных» посетителей дома Розановых), но была самим воплощением русской доброты и порядочности.
В письмах Розанова к К. Н. Леонтьеву, помещенных в настоящем томе, можно найти немало хороших слов о той благодати и покое, которые вошли в душу Василия Васильевича. После «ада» с Аполлинарисй Сусловой это было просветление, истинный рай. Среди прочих важных тем, затронутых в письмах, много (а нам, привыкшим в первую очередь почитать ученые рассуждения, «высокио материи», кажется, что даже слишком много) говорится о теплоте рудиевского Дома, о кроткой Варваре Дмитриевне. «Кстати,— писал Розанов «оптиискому отшельнику»,— что для Вас Онтииа Пустынь, то для меня — здесь церковь Введения и одна духовная семья (или периео — род), в которой вот уже 3-й год я исключительно провожу свободное время. Знаете: что такоо понятие законности, долга, ответственности (внутренних) я вынос из семьи этой, больше всего от старой диаконицы, внуки Иннокентия Херсонского, которая, едва умея писать, долгими разговорами со мной, и, конечно, но преднамеренно, научила меня впервые этому всему, хотя я кончил университет и изучал римскую историю... Удивительный тип русского характера, по чистоте, по
1 Гроссман Л. П. Достоевский.— М., 1963.— С. 282.
6
незыблемой совершенно твердости, по мудрости (потому что сказать «по уму» совершенно недостаточно и пелепо)... Нет, знаете, в русском народе при бесконечных пороках есть и столько здорового еще, что иногда диву даешься, как-то это еще дожило до XIX века». А вот после философских рассуждений о Владимире Соловьеве, Н. Н. Страхове, Н. Я. Дапилевском — о «домашней» Варваре Дмитриевне: «Она — кроткая, но без всякой вялости.,. Есть убедительные побуждения у меня считать се но вульгарной, по именно в наш век исключительной женщиной». И Соловьев и Варвара Дмитриевна для Розанова были темами, одинаково серьезными, достойными философствования. Пожалуй даже, Варвара Дмптрпевпа значила намного больше.
Итак, Василий Васильевич предпочел интеллигентному уму доморощенную мудрость, и это тоже стало краеугольным камнем его «вызывающего» миросозерцания. Конечно, его оппоненту достаточно легко было развенчать это нехитрое кредо, но и здесь Розанов шел против течения; то, что в глазах просвещенного, выучившегося человека выглядело тем, что надо отряхнуть и навсегда забыть, для Розапова имело вечный нравственный смысл, альфу и омегу бытия. И даже дородность Варвары Дмитриевны в противовес инфернальной внешности Аполлинарии Сусловой была для Розапова символом красоты («волнующаяся и волнующая ионическая колонна» — называл свою жену влюбленный в нее до своей смертной минуты Розанов).
Но счастливый брак Розапова стал для него и «проклятой проблемой», ибо по существу (по законам российской империи) считался он двоеженцем, и все его доти, а было их пятеро — сын Василий, дочери Татьяна, Вера, Варвара и Надежда, считались незаконнорождеппыми. Татьяна, родившаяся 22 февраля 1895 года, была записана по имени ее крестного отца — Николая Николаевича Страхова, т. е. Татьяна Николаевна Николаева. Восприемником Веры, Варвары и Василия при крещении был «лейтенант морской службы Александр Викторович Шталь», и потому они были записаны как Александровы.
Счастье и отчаянье одновременно — впрочем, «как у людей», у Розанова ничего не было. Именпо отсюда следует исчислять истоки той самой «деликатной» темы — проблемы поиска «религии жизни», «религии пола»,— которая сделала имя Розапова для многих одиозным и даже «неприличным». Отсюда и его «богоборчество»,'во многом мнимое, ибо, оставаясь христианином, не мог он понять причину невозможности освящения своего истипного брака церковью, размышлял об этом, как всегда и во всем, до конца, впадая потому в ересь то ветхозаветную, а то и просто языческую. Так что все эти поиски «освященного пола» были направлены на защиту попавшего в беду человека, провозглашали святость рождения любого. Но для большинства эти откровепия Розанова казались пикантной «клубничкой».
Сразу же после окончания университета состоялся его литературный дебют. Розанов вспоминал: «Все время е 1-го курса университета я «думал», solo «думал»: кончив курс, сел сейчас за книгу «О понимании» (700страниц)
7
я написал ее в 4 года совершенно легко, ничего подготовительного по читавши я ни с кем о теме ее ио говоривши. Я думаю, такого «расцвета ума», как во время писания этой книги,— у меня ужо никогда но повторялось... Встреть книга какой-нибудь привет,— я бы на всю жизнь остался «философом». Но книга — ничего не вызвала (она, однако, написана легко). Тогда я перешел к критике, публицистике: по всо это было «не то». Т. е. это не настоящее мое...» Книга вышла в Петербурге в 1886 году. Розанов жил тогда в Ельце, преподавал в тамошней мужской гимпазии географию, и среди его учеников был и тринадцатилетний Михаил Пришвин — будущий автор «Осу-дпрепой дороги», «Кладовой солнца» и, конечно же, «Незабудок», книги, до сих нор так и неоцененной, которая прямо продолжала, но ужо в советской литературе, традицию розановских «Опавших листьев».
В 1888—1889 годах Розаиов переводит (в соавторство с П. Д. Пеpвовым) «Метафизику» Аристотеля — первый в России перевод этого произведения.
Хотя Розаиов и утверждал, что «это но настоящее моо», критика и публицистика стали истшшым призванием Розанова. Сблизившись с кругом лиц, принадлежавших к так называемым «поздним славянофилам», в первую очередь с Николаем Николаевичем Страховым (по определению Розанова, человеком, который «в одном «я» совместил: 1) философа-аналитика, 2) биолога, 3) литературного критика, 4) публициста»)1 и Юрием Николаевичем Говорухой-Отроком, который, как считал Розанов, «был лучший публн-цист-критик наших 80-х и 90-х годов XIX века»*, Н. Ф. Романовым (Рцы) и другими, Розанов начинает печататься интенсивно и с полемическим азартом. Великий «предосторсгатель» и «удерживатсль» Страхов и задумчивый «отшельник» Говоруха-Отрок приобрели в лице Розанова энергичного пропагандиста идей русского идеалистического консерватизма. «Тайна Страхова вся — в мудрой жизни и мудрости созерцания»3. Но это было кредо (причем иеизмениое, до самой гробовой доски) и самого Василия Васильевича.
Однако наиболее созвучеи Розанову был, конечно же, Константин Николаевич Леонтьев — «...одинокая и единственная в своем роде душа»4, «разочарованный славянофил»5, «философ реакционной романтики»6. Их знакомство продолжалось всего лишь неполный год, и хотя встретиться им так и не пришлось — влияние этого заочного знакомства на судьбу Розанова было огромио. Публикуя в 1903 году в журнале «Русский вестник»
1 Розанов В. В. Литературные изгнанники.— С. X.
2 Там же. - С. XII.
3 Там же.— С. XI.
4 Леонтьев К. Н. Письма к Василию Розанову.—Лондон, 1981.— С. 32.
5 Трубецкой С. Разочарованный славянофил//Вестпик Европы.— 1892.- № 10.
6 Бердяев II. Философ реакционной романтики//Б е р д я о в Н. Sub specie aeternilatis. Спб., 1907.
8
письма Леонтьева, Розанов писал: «...отношения между нами, поддерживающиеся только через переписку, сразу поднялись таким высоким пламенем, что и но успевши свидеться, мы с ним сделались горячими, вполне доверчивыми друзьями... Строи тогдашпих мыслей Леонтьева до такой степени совпадал с моим, что нам но надо было сговариваться, договариваться до коица своих мыслей: всо было с полуслова и до конца, до глубины понятно друг в друге»'.
Розанов был, пожалуй, единственным, кто в те годы припял леонтьев-скую теорию исторического прогресса и упадка, во многом предвосхитившую «Закат Европы» О. Шпенглера, припял полностью и целиком. В то время как просвещснпая Европа ликовала по поводу триумфального шествия прогресса, Леонтьев пророчествовал о вещах мрачных и никак не созвучных эпохе — «о наклонной плоскости европейского либерализма», о тупике эгалитаризма, и даже в своей давней славянофильской мечто усомнился как-то вопреки логике: «Да! Царьград будет скоро, очепь скоро наш! Но что мы туда принесем? Это ужаспо! Можно от стыда лицо закрыть руками... Речи Александрова2, поэта Некрасова, 7-этажные дома, европейские (мещанские буржуазные моды) кэпи! Господство капитала и реальную науку, панталоны, эти деревянные крахмальные рубашки, сюртуки! Карикатура, карикатура! О, холопство ума и вкуса! О, позор! Либерализм! А что такоо идея свободы личпости? Это хужо социализма. В социализме есть идеи серьезные: пища и здоровье. А свобода! Нельзя грабить кого-нибудь. Нот, нет, вывести насилие из исторической жизни то же, что претендовать выбросить один из основных цветов радуги из жизни космической» .
Розанов, в то годы определившийся как славянофил и государственник, принял даже такой почти что «чаадасвский» тезис Леонтьева: «Патриот ли я? Презираю я или чту свою родину? И боюсь сказать, мпо кажется, что я ее люблю, как мать, и в то жо время презираю, как пьяпую, бесхарактерную до низости дуру...»4
Таким образом, кромо Достоевского и Пушкина, боготворимых Розановым, Леонтьев стал для него еще одним откровением, приьлес искус независимости социально-политических убеждений, которые что-ю для пего значили, если он шел вопреки мнению большинства.
Книги Леонтьева, и в особенности «Восток, Россия и славянство» (Спб., 1885—1886), «Из жизни христиан в Турции» (М., 1876), «Наши новыо христиане (Достоевский, Толстой)» (М., 1889), и многие его статьи привлекли Розанова но только социальными доктринами орнпшалького свойства. Это была еще и высокая литература, создан пая мастсром-ст-илис-том, пусть холодиая в своем эстетическом совершенстве, но от-того может быть, ещо более притягательная. Это была красивая проза,- само- чтение
1Леонтьев К. Н. Письма к Василию Розанову.— С. 23.
2 Александров П. А.—присяжный поверенный. Защитник на суде В. Н. Фишер. -
3 Памяти К. Н. Леонтьева: Лит. сборник.— Спб., 1911.— С. 274—275.
4 Там же.- С. 275-276.
9
которой читателя вдумчивого (а Розанов был именно из их числа) возвышало и воспитывало.
В одном из писем к Леонтьеву, впервые публикуемом в пастоящей книге, Розанов размышляет о когорте единомышленников и мыслит себя, провинциального у ителя, где-то рядом с великолепным барином, российским консулом на Балканах, «оптинским отшельпиком» Константином Леонтьевым: «Знаете, я всегда представляю себе всех нас, сражающихся, давших себе слово победить или умерет ь... в виде крошечной дружины, но очень тесно связанной... Вы не сердитесь, что я все пишу «сотоварищи»,— это пе по осуществленному мною, но по замыелен-п о м у к осуществлени ю». И после этих строк, похожих па наивную искреннюю клятву в духе Герцена и Огарева па Воробьевых горах, в духо клятвы Горациев из гимназического учебника по древней истории, вдруг отчаянное пророчество, паверпое, удивившее его самого, о будущей своей судьбе властителя дум, когда даже эстетическое совершепство Леонтьева будет существовать, осозпаваться, главным образом, лишь в связи с роза-новским словом: «Чувствуется, что Бог мне поможет, и верю я в будущем в очень сильное свое влияние па души людей; почему-то верится».
Как в книге «О понимании», так и в последующих статьях Розапов подверг сомнению идею утилитаризма, что счастье ость цель человеческой жизпи. Цель, полагал оп, в ином, более естественном, соответствующем природе человека. «Обратите внимание,— писал он Леонтьеву,— на понятие потенциальности, этого странного полусуществования, которое есть в мире, действительно,— и Вы будете на пути к полному усвоению моего взгляда на человека, ого природу, его душу, его цель».
Ученое философствовапие по традиционной книжпой схеме абсолютно его не удовлетворяло, быть может, потому, что не в состоянии было ухватить эту самую «потенциальность», «полусуществование» размышлепий и дум самого Василия Васильевича. В том же письме к Леонтьеву он признается: «Что кпигу же «О понимании» никто не читает, в этом я всегда был убежден и писколько на это пе сердился, тем более, что опа, особенно в самом начале, чрезвычайно дурно, тяжелым языком написана, и вообще не ясна, плохо изложена, неосторожно».
В 1888 году в «Русском вестпике» появляется очерк «Место христианства в истории», а в 1891 году там же выходит работа «Легенда о Великом Инквизиторе» Ф. М. Достоевского», в которой Розанов исследовал природу российского нигилизма, а если говорить шире, то вообще всего радикализма XIX века.
Инквизитор как идея радикализма (а герои «Бесов» как конкретное проявление этой идеи) — этот объективный вывод, вытекающий из работы,— как-то сразу поставил Розанова «по ту сторону общественных баррикад». В двух этюдах о Гоголе, которые стали печататься как приложепио к «Легенде», Розанов усомнился в трактовке революционно-демократической критикой наследия «натуральной школы» и высказал совсем уж «еретическую» мысль о том, что Гоголь заворожил литературу и общество -«карикатурами»,
10
что в привело к потере чувства реальности и уважения к русскому человеку. Именно от Гоголя исчислял ов путь «отрицательной» литературы, причем по нисходящей линии художественности до революционно-демократической критики и М. Е. Салтыкова-Щедрина включительно, которого почему-то не жаловал в своих последующих произведениях особенно сильно (например, так: «Щедрин около Гоголя как конюх около Александра Македонского»').
Уже тогда был зачислен Розанов в разряд «реакционеров», что было бы в общеМ-то объективно, если рассматривать автора как представителя какой-то вдев, направления, партии. Однако в основе такой оценки всегда лежит принцип упрощения — довести до элементарности живую мысль, а затем раскритиковать «в пух в прах». Именно поэтому Розанова всегда так легко «разбивали» оппоненты, начиная от непримиримых критиков-народников (И. К. Михайловский) и кончая современными лихими обличителями розановской «реакционности», строящими систему своих доказательств, всходя из постулатов псевдомарксистской вульгарной социологии по типу «Розанов против...».
Между тем, в любой розановской оценке, в любой его теории нужно увидеть человека, который пробует себя «вне концепции» — это особенно интересно ему. Поэтому его так бесконечно радует отрицание и критика его со стороны людей, мыслящих «правильно», «концептуально», а значит, тенденциозно. Поэтому так неожиданна реакция на критические стрелы в его адрес, совсем ве писательская, а спокойно олимпийская с оттенком ерни-чества, как, например, все в том же письме к Леонтьеву: «Еще, чтобы не было недоразумений: литературного самолюбия. Бог весть почему, во мне совсем нет. В «Южном крае» мой взгляд на Гоголя был изругай, и л сам назвав беа малого дураком; но статья написана в таком здоровом духе, и вообще видно, что ее писал такой хороший человек, л юб я щ и й литературу, что я редактора газеты просил крепко поблагодарить за м о т и в ы статьи ее автора, хотя и упрекнул его в резкости и неотчетливости доказательств» (выделено Розановым). . г-
В 1891 году в «Московских ведомостях» появляются важные для Розанова статьи — или «фельетоны», как их тогда называли,— «Почему мы отказываемся от «наследства 60—70-х годов»?», «В чем главный недостаток «наследства 60—70-х годов»?» и ряд других, где разрыв с «шестидесятниками», идеями позитивизма и радикализма был провозглашен предельно отчетливо, даже в какой-то несвойственной Розанову категорической манере: «И если мы видели, как опять и опять человек рассматривается только как средство, если мы с отвращением заметили, как таким же сродством становится и сама истина, могли ли мы не отвратиться от поколения, которое все это сделало?»
Розановские предостережения об опасности грядущей дегуманизации были встречены большинством российской интеллигенции, усмотревшим в
1. Розанов В. В. Опавшие листья: Короб второй и последний — Спб.. 1915.— С. 47. Далео — Опавшие листья: Короб второй
11
них посягательство на идею служения прогрессу, с негодованием. Читатели увидели в этих первых работах Розанова своего рода идеологические декларации, которые левые гневно отвергли, а правые приняли их автора в свой немногочисленный стан. Правда, обо стороны смущала некоторая двойственность статей и книг Розанова. Консерватор, но с таким явственным оттенком радикализма, что в пору считать его чуть ли не «пропагандатором»; либсральствующий, но со столь определенной охранительной окраской, что в нору сравнивать его с редактором «Гражданина» князем В. П. Мещерским. В недоумении было даже ко всему привыкшее Главное управление по делам печати (цензура), определившее, к примеру, по поводу работы Розанова «О подразумеваемом смысле пашей монархии» (1895) следующее: «По мнению цензора, такое безусловное осуждение всего административного механизма России нисколько не может быть оправдываемо консервативностью общего направлении статьи. Поэтому оп считает необходимым представить об обозначенном па благоусмотрение Главного управления по долам почати как явления необычного и крайне нежелательного».
Вряд ли традиционные государственники могли себо представить, как Розанов в будущем разовьет идею государственности,— его вышучивание буквалыю всего в пору его творческого расцвета в 10-е годы поистине не знало границ и было виртуозно. Вот, к примеру, как выглядела ого социально-политическая утопия «идеального российского государства»: «Я бы напр. закрыл все газеты, но дал автономию высшим учебным заведениям, и даже студенчеству — самостоятельность запорожской сечи. Пусть даже республики устраивают. Русскому Царству вообще следовало бы допустить внутри себя 2—3 республики, напр. Вычегодская республика (по реке Вычегде), Рионская республика (по реке Риону, на Кавказе). И Новгород и Псков, «Великие Господа Города* с вечем. Что за красота «везде губернаторы». Ну их в дыру. Кпязей бы восстановил: Тверских, Нижегородских, с маленькими полупорфирами и полувенцами. «Русь — раздолье, всего — есть». Конечно, над всем Царь с «сским башка». И пустыни. И степи. Ледовитый океан и (дотяпулись бы) Индийский океан (Персидский залив). И прекрасный княжий Совет — с 1/2 вен цами и посадниками; и внизу — голытьба Максима Горького. И всо прекрасно и полно как в «Подводном царстве» у Садко» .
Выглядит эта картинка довольно весело, но самое интересное, что Розанов вовсе не шутил — в основе своей это была здравая «футурологи-ческая модель», попытка спасти падающее здание тогдашней российской государственности. Но о серьезных вещах полагалось говорить серьезно, и розаиовская «утопия» была воспринята как ерничество.
Словом, осознать, что само понятии «человеческая личность» тоже может быть нравственно-этической и даже социальной позицией, могли немногие. Для большинства же необходимо было классифицировать это непонятное
1 Розанов В. В. Опавшие листья.— Сиб., 1913.— С. 465—466. Далее — Опившие листья.
12
явление — Розанов — строго по закопан тамошней науки, поставить па определенную полочку, подобно экспопату в дарвинском музее — короче, как сейчас принято говорить, повесить ярлык. Как и его учитель Н. Н. Страхов, Розанов к теории Дарвипа относился скептически (в его работах выпадов против нее достаточно много), и тот факт, что «классифицировать» его так и не смогли, а довольствовались лишь псопрсделеппым термином «двуруш-пик», возможно, даже его позабавил. А Владимир Соловьев, этот российский философ-ромаптик, отклик свой па напечатанную в «Русском вестнике» (1894.—№ 1) статью Розапова «Свобода и вера» озаглавил по как-пибудь, а язвительно-образно — «Порфирий Головлсв о свободе и вере»1.
Именно с легкой руки Владимира Соловьева укоренилось за Розановым еще одно прозвище — Иудушка Розанов, которое и по сей день традиционно употребляется для определения творчества Розанова. Сам же on па сей счет размышлял довольно грустно: «Почему я так сержусь на радикалов? Сам ие знаю. Люблю ли я консерваторов? Нет. Что со мпою? Не знаю. В каком-то недоумении»3.
Поело отставки в 1899 году литературная деятельность становится основным занятием Розанова. По сути дела оп трудится как литературный поденщик, как пролетарий пера — ведь надо кормить и содержать семью. Розанов пишет много, так много, что вряд ли даже возможно было бы составить полную библиографию всего напечатанного им в периодике. Согласно данным авторитетного «Словаря псевдонимов» И. Ф. Масанова (М., 1960), Розанов печатался под 47 (I) псевдонимами, начиная от скромного «Р. В.» и копчая странным «Мнимоупавший со стула» .
Идея «сведения концов с концами», «кормлепия», содержания семьи — это для Розанова вовсе не жизненная тягота, а долг, дажо более важный и святой, чем долг общественный. Забота о ближних — это для него высокая философия, и потому пе надо воспринимать как пекий эпатаж «шокирующее» рассуждепио Розапова из «Опавших листьев»: «Моя кухонная (прих.-расх.) кпижка стоит «Писем Тургенева к Виардо». Это — другое, но это такая же ось мира и в сущности такая же поэзия. Сколько усилии! бережливости! страха не переступить «черты»!— и удовлетворения, когда «к 1-му числу» сошлись концы с концами»4.
Розанов удивительно легко и радостно отказался от догматов «мнении» определив центром своего миросозерцания и дажо мировоззрения «теплый очаг», «дом», т. е. семью, семью и еще раз семью: «Лучшее в моей литератур ной деятельности — что десять человек кормились около нос. Это определенное и твердое.
1 Соловьев В. С. Собр. соч.-Т. V.-Спб., 1902.
2 Розанов В. В. Уединепное.- Спб., 1912.- С. 272. Далее - Уединенное.
3 Многим петербуржцам была памятна история о том, как во время лекции Вл. Соловьева об Антихристе под Розановым неожиданно сломался стул. Опавшие листья.— 182.
--->>>
