Cтарый 4емоданУЕДИНЕННОЕ
Шумит ветер в полночь и несет листы... Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства... Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что «сошли» прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья — без всего постороннего... Просто — «душа живет»... т. е. «жила», «дохнула»... С давнего времени мне эти «нечаянные восклицания» почему-то нравились. Собственно, они текут в нас непрерывно, но их не успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить,— и они умирают. Потом ни за что не припомнишь. Однако кое-что я успевал заносить на бумагу. Записанное все накапливалось. И вот я решил эти опавшие листы собрать.
Зачем? Кому нужно?
Просто — мне нужно. Ах, добрый читатель, я уже давно пишу «без читателя»,— просто потому что нравится. Как «без читателя» и издаю... Просто, так нравится. И не буду ни плакать, ни сердиться, если читатель, ошибкой купивший книгу, бросит ее в корзину (выгоднее, не разрезая и ознакомившись, лишь отогнув листы, продать со скидкой 50% букинисту) .
Ну, читатель, не церемонюсь я с тобой,— можешь и ты не церемопиться со мной:
— К черту...
— К черту!
И au revoir — до встречи на том свете. С читателем гораздо скучнее, чем одному. Он разинет рот и ждет, что ты ему положишь? В таком случае он имеет вид осла перед тем, как ему зареветь. Зрелище не из прекрасных... Ну его к Богу... Пишу для каких-то «неведомых друзей» и хоть «ни для кому»...
26
Когда бывало меня посещали декаденты,— то, часу в первом ночи, я выпускал их, бесплодных, вперед,— но задерживал последнего, доброго Виктора Петровича Протеикинского (учитель с фантазиями) и показывал между дверями...
У человека две ноги: и если снять калоши, положим, пятерым — то кажется ужасно много. Между дверями стояло такое множество крошечных калошек, что я сам дивился. Нельзя было сосчитать скоро. И мы оба с Протейкинским покатывались со смеху:
— Сколько!..
— Сколько!..
Я же всегда думал с гордостью: «civis romanus sum». У меня за стол садится 10 человек — с прислугой. И все кормятся моим трудом. Все около моего труда нашли место в мире. И вовсе civis rossicus1— не «Герцеи», а «Розанов».
Герцен же только «гулял»...
• • •
Перед Протейкинским у меня есть глубокая и многолетняя вина. Он безукоризненно относился ко мне, я же о нем, хотя только от утомления, сказал однажды грубое и насмешливое слово. И от того, что оп «никогда не может кончить речь» (способ речи), а я был устал и не в силах был дослушивать его... И грубое слово я сказал заочно, когда он вышел за дверь.
Из безвестности приходят наши мысли и уходят в безвестность.
Первое: как ни сядешь, чтобы написать то-то: сядешь и напишешь совсем другое.
Между «я хочу сесть» и «я сел» — прошла одна минута. Откуда жо эти совсем другие мысли, на новую тему, чем с какими я ходил по комнате и даже садился, чтобы их именно записать...
Сев задом на ворох корректур и рукописей и «писем в редакцию», М. заснул:
И снится он долина Дагестана: Лежал с свинцом в груди...
Сои нашего редактора менее у пыл: ему грезятся ножки хорошенькой актрисы В-ской, которая на все его упрашивания отвечает:
27
Но я другому отдана И буду век ему всриа.
Вопрос вертится, во сне, около того, как же преодолеть эту «Татьянину верность», при которой куда же деваться редакторам, авиаторам, морякам и прочим людям, пе напрасно «коптящим небо»?
• • •
Открываю дверь в другой кабинет... Роскошно отделап; верно, генерала М. В кресле, обшитом чудною кожей темного цвета, сидит Боря. Сидит без сюртука, в галстуке и жилете. Пот так и катится... Вспоминает, как пела «Варя Панина» и как танцевала Аннушка. Перед ним длинная полоса набора.
— Ты, Боря, что это читаешь?
— «Внутреннюю корреспонденцию».
— Чего же размышляешь? «Одобри» все сразу.
— Нельзя. В помер не влезет.
— Так пошли ее к матери...
— Тоже нельзя. Читатель рассердится.
— Трудно дело редакторское. С кем же мне отправляться?..
(в нашей редакции)
Как будто этот проклятый Гуттенберг облизал своим мед-пым языком всех писателей, и они все обездушились «в печати», потеряли лицо, характер. Мое «я» только в рукописях, да «я» и всякого писателя. Должно быть, по этой причине я питаю суеверный страх рвать письма, тетради (даже детские), рукописи — и ничего не рву; сохранил, до единого, все письма товарищей-гимназистов; с жалостью, за величиной вороха, рву только свое,— с болью и лишь иногда.
(вагон).
Газеты, я думаю, так же пройдут, как и «вечные войны» Средних Веков, как и «турнюры» женщин и т. д. Их пока поддерживает «всеобщее обучение», которое собираются сделать даже «обязательным». Такому с «обязательным обучением», конечно, интересно прочитать что-нибудь «из Испании».
28
Начнется, я думаю, с отвычки от газет... Потом станут считать просто неприличием, малодушием («parva anima») чтепие газет.
— Вы чем живете?— А вот тем, что говорит «Голос Правды» (выдумали же!)... или «Окончательная Истина» (завтра выдумают).— Услышавший будет улыбаться, и вот эти улыбки мало-помалу проводят их в могилу.
Если уж читать, то, по моему мнению, только «Колокол»,— как Василий Михайлович, подражая Герцену, выдумал издавать свой оргап.
Этот Василий Михайлович во всем красочен. Дома (я слышал) у него сделано распоряжение, что если дети, вернувшись из гимназии, спросят: «Где папа»,— то прислуга не должна отвечать: «барина нет дома», а «генерала нет дома». Это, я вам скажу, если на страшном суде Христовом вспомнишь, то рассмеешься.
Василия Михайловича я всегда почему-то любил. Защищал его перед Толстым. И что поразительно: он прост, и со всеми прост, не чванлив, не горд, и вообще имеет «христианские заслуги».
Неразрешим один вопрос, т. е. у него в голове: какой же земной чин носят ангелы? Ибо он не может себе представить ни одного существа без чипа. Это как Пифагор говорил: «пет ничего без своего числа». А у В. М.— «без своего чина», без положения в какой-нибудь иерархии.
Теперь еще:— этот «генерал» ему доставляет столько бескорыстного удовольствия. России же ничего не стоит. Да я бы из-за одного В. М. не дозволил отмепить чинов. Кому они приносят вред? А штафирок3 довольно, и, ведь никому не запрещено ходить с «адвокатским значком». Почему это тоже не «чин» и не «орден»? «Заслужено» и «социальный ранг». Позвольте же Василию Михайловичу иметь тот, какой он желает. Что за деспотизм.
Иногда думают, что Василий Михайлович «карьерист». Ни на одну капельку. Чин, службу и должность он любит как неотделимое души своей. О нем глубоко сказал один мудрый человек, что, «размышляя о том, что такое русский человек, всегда нужно принять во внимание и Василия Михайловича». Т. е. русский человек, конечно,— не только «Скворцов», но он между прочим — и «Скворцов».
(за нумизматикой)
..............
<<<---
