Cтарый 4емоданЧАСТЬ ВТОРАЯ
В ПЕТЕРБУРГЕ
I
ПЕЛАГЕЯ ПРОХОРОВНА НАХОДИТ ПЕТЕРБУРГ НЕ ТАКИМ, КАКИМ ЕЙ МАЛЕВАЛИ ЕГО РАНЬШЕ
Июнь месяц, полдень. Несмотря на то, что идет дождь, деятельность и всеобщее движение не прекращаются в Петербурге. Как и в хорошую погоду, многолюдные улицы полны народом; торгаши булками, рубцами, печенкой, яблоками и другою мелочью стоят около своих подвижных лавочек, накрытых клеенкой; ар-^елыцики несут на головах или рояль, или по полдюжине стульев, диваны и тому подобные громоздкие вещи; ломовые лошади, сопровождаемые понукиванием и руганью извозчиков, везут шагом, часто останавливаясь, кули, тюки хлопчатой бумаги, пень-
196
ки, железо, машины, ящики с водкой и с пустыми бутылками; бесчисленные городовые, стоя на углах улиц, или отгоняют кого-то, или распекают ломового извозчика за то, что у него упала лошадь или остановился огромный воз не в указанном месте. Из высоких труб фабрик и заводов, по окраинам столицы, поднимается черный дым и потом, рассеиваясь, наполняет ц без того удушливый воздух смрадом. Реки и каналы запружены барками и судами, из которых выгружают на берега дрова, камни, кирпичи, доски. Много судов и барок медленно пробираются по рекам и каналам дальше. Огромные дилижансы и пароходы битком набиты пассажирами, едущими с дач и на дачи. На Невском не редкость встретить двух мужиков с завязанными бечевкой назад руками и сзади их городового, держащего под левой мышкой книгу, а в правой руке концы бечевочки... Везде движение, суета, восклицания яблочников, шток-фишников, спичечников, татар с халатами, поясами, платками или просто с узлами — и т. п.; треск, не умолкающий ни на одну минуту, жалобный стон и рев фабричных и заводских труб, неслышный в середине города. Никому, кажется, нет дела до того, что дождь мочит и мочит; только на панелях пешеходы стараются обойти лужи, ругая тех, которые задевают их зонтиками разных объемов, и дворников, которые, сметая с панелей грязь и воду, без церемонии задевают метлами по ногам пешеходов. Каменщики преспокойно спускаются и поднимаются с тележками по лесам около недокла-денных каменных домов; кое-где приколачивают над окнами новенькие вывески; кое-где поправляют штукатурку и красят стены на домах; там и сям мужики в оборванных поддевках разбивают на мостовой камни, вколачивают один к другому или выбрасывают из ямы на поверхность черную вонючую грязь и выкачивают воду, пробуя, хорошо ли действует водопроводная труба. Без умолку пристают к пешеходам извозчики, беспрестанно ходят вокруг каланчей два сторожа, взглядывая изредка на вывешенные два черных шара. Но никто никому не мешает, всякий идет своей дорогой, ничем не интересуясь, останавливаясь разве там, где много собралось в кучу народа; все куда-то спешит, торопится; на лицах не заметно радости; каждый при своем месте и считает себя находящимся при деле.
Поезд, следующий из Москвы, опоздал. Весь двор запружен извозчиками, извозчичьими и городскими каретами; барские кареты стоят особо. Извозчики сидят смирно,
197
толкуя друг с другом; кучера с огромными бородами, покуривая из трубок табак, тоже разговаривают с лакеями и с презрением поглядывают на меньшую братию. По двору ходит несколько городовых. В вокзалах народ, барыни, разодетые по погоде, баре, купцы, купчихи, чиновники и чи-иовницы, полиция, бедно одетые люди. Некоторые из солидных людей свободно расхаживают по платформе, то и дело натыкаясь на жандармов, квартальных и городовых. Все эти люди пришли и приехали встречать поезд. И в этой встрече есть две цели: одни встречают родных, знакомых, друзей; другие стараются поживиться на счет приезжающих; не говоря об извозчиках, в вокзале находится до сорока квартирных хозяев, которые только тем и живут, что прямо с железной дороги берут к себе на квартиры жильцов.
Но вот показался поезд. Задрожала мостовая по линии железной дороги. Поезд идет тише и тише, наконец он остановился. Весь народ, бывший в вокзалах, рванулся на платформу, извозчики скучились на подъезде и перед подъездом. Народ стал выходить из вагонов, —и боже мой! сколько в течение четверти часа вышло из них народа, народа простого! И куда денется весь этот простой народ — мужики, бабы, девки?.. Все суетятся: разиня рот, разыскивают своих товарищей по деревням, свою родню, хватают за руки или полы полушубков, кацавеек, поддевок... Слышатся восклицания вроде следующих: «Митрей! а Митрей!.. Не видал ли, любезный, мою бабу?.. О, штоб тебе околеть! сказано — держись за меня! Держи крепче мешок-то: обо-рзут!» Каждый из приехавших простых людей что-нибудь л а имеет при себе: кто котомку или попросту полушубок, обмотанный ремнем и надетый на спину, кто мешок, кто I илу, кто лоток —и т. п. Но вот мало-помалу платформа опустела, опустел и вокзал.
Около ворот на панели стояла молодая женщина с узлом под левой мышкой. По всему видно было, что она только что приехала и не знает, куда идти. Казалось также, что ее все удивляло: и большие дома, построенные всплошную, с вывесками сверху-донизу, точно облепленные картинками, и треск, и многолюдство, и крики торгашей под самым ухом, предлагавших и спичек, и яблоков, и других сластей... Она стояла разиня рот, ничего не понимая; голова ее кружилась.
198
— Прикажете отвезти-с? — надоедали ей извозчики.
— Што стоишь-то? — крикнул на женщину городовой, должность которого состояла в том, чтобы стоять у ворот Николаевской железной дороги, и который, видя стоящую женщину с узлом, хотел развлечься.
Женщина очнулась и вдруг спросила:
— А где у вас тут бог-то?
— Не видишь, што ли! Ослепла. — И городовой показал ей на Знаменье.
Женщина, отличивши, наконец, церковь от больших домов, перекрестилась и поклонилась на церковь.
— Скажи, ради христа, куда мне идти? — спросила опять женщина городового.
Этот вопрос немного озадачил городового, но он думал недолго.
— Всякой дряни в столицу хочется!., а дороги не знает! Ты, поди, ехала с кем-нибудь!
— Как же! Только не понравились они мне... Укажи, ради Христа, я тебе гривну дам.
— Иди на постоялый.
— Да тут ко мне приставали какие-то фармазоны: мастеровые — не мастеровые, кто их знает. Так они просили с меня тридцать копеек в сутки.
— Как зовут?
— Меня-то?
— Ну да! — прикрикнул городовой.
— Палагея Мокроносова.
— Што за узел? Развяжи-ко?!
— Стану я для тебя развязывать!! Ишь, што выдумал!
— Ну-ну!! В полицию сведу. Извозчик?! — крикнул вдруг городовой и потом прибавил:—узнаешь!
Пелагея струсила и стала развязывать узел. В узлу оказалось два сарафана, одно ситцевое платье и шерстяной платок.
Пока она показывала и трясла свои вещи, народу вокруг нее и городового собралось много. Народ этот был большею частию простой, занятой, но останавливающийся там, где собирается в кучу человек десять.
Народ говорил:
— Воровку поймали!
— Господи, какая молодая, и...
— Ну-ну!! Пошли! Чего не видали? — крикнул на народ городовой. Но народ только попятился от городового.
199
Куча росла.
— Паспорт?! — спросил вдр.уг у Мокроносовой городовой.
— Ишь, выдумал!! Он у меня далеко... вот где. — И она указала на грудь.
— Доставай!
Мокроносова засунула руку за пазуху и с большим усилием достала платок, на котором было нарисовано сражение при Синопе. Развернувши платок, она подала гбро-довому паспорт. Городовой стал читать про себя, то есть не поднимая губ и не открывая рта. Несколько голов заглянули на паспорт и с обеих сторон головы городового.
Просмотревши паспорт и проверивши его с личностью Мокроносовой, городовой возвратил ей его, сказал: ступай! — и пошел прочь.
Народ тоже разбрелся в разные стороны.
«Што же это такое? што ему нужно было от меня? и што он за человек такой есть? Такой оказии со мной еше нигде не случалось!» — думала Пелагея Прохоровна.
А.народ идет и едет по площади по разным направлениям; треск, стук, крики сливаются в одно; на домах пестрят вывески, точно картинки; извозчики, видя стоящую с узлом женщину, то и дело предлагают свои услуги прокатить ее по Питеру за полтинничек; прохожий народ то и дело сталкивает ее то с панели, то в лужи на панели. Голова закружилась у Пелагеи Прохоровны: все ей кажется ново, непонятно, удивительно.
— Куда я приехала? Много я городов видала... а здесь... Што же это такое?
— Московские калачи , хороши! — прокричал пожилой мужчина, неся на голове корзину, и, обратись к Пелагее Прохоровне, сказал ласково: — не желаете ли купить?
И, не дожидаясь ответа, он снял с головы корзинку и откинул клеенку. В корзинке оказались булочки французские, русские и польские.
Пелагее Прохоровне хотелось есть. «Отчего не купить и не попробовать питерских булок?» — подумала она и стала рассматривать булочки.
— Какую желаете?., эти московские, эти французские, это пеклеванный.
— Што это за пеклеванный?
— Мука такая есть. Господа его очень любят. В трактирах все тоже пеклеванный.
— Значит, питерской.
200
— Именно! И дешевле против этих и сытнее будет.
Пелагея Прохоровна купила целую булку и спросила
у торгаша: куда ей идти? Тот, расспросив ее, откуда она и когда приехала, указал путь.
— Вот теперь ты поверни налево, будет Лиговский канал. Направо через канал будет идти переулок, ты в переулок не ходи, а иди прямо. Тут ты увидишь постоялый двор, только туда не ходи, потому там извозчики живут, а иди дальше. Там спросишь: где, мол, постоялый двор, што для проезжающих с машины...
— Покорно благодарю.
И Пелагея Прохоровна пошла. Дождь в это время перестал идти.
Когда она вошла по указанию налево в улицу, картина представилась ей уже другая: дома попроще, мало красивых вывесок, много питейных заведений; из дворов несет чем-то нехорошим; мало идет и едет народа. Но главное, что ее заняло, — это Лиговский канал, посреди улицы, с мутною вонючею водою и огороженный деревянными перилами. Здесь было много грязи, проход через канал — узенький, деревянный мостик. Налево деревянные тротуары с провалившимися досками, а кое-где просто канава. Пелагея Прохоровна поглядела в канаву. Она забыла слово канал, потому что не понимала его, и поэтому думала, что это река. Но какая же это река: из нее так и несет ч«м-то нехорошим, и узенькая она, и вода в ней, должно быть, стоит, ни судов, ни лодок нет на ней.
— Этот калашник надул меня; потому какой это Питер?
Она оглянулась назад. Там дома, как на картинках писано, — красивые... Ишь там как трещит и гудет... И она пошла назад туда, где трещит и гудет. Навстречу ей шел мужчина, держа под мышкой фунта два черного хлеба, а в правой руке булку и печенку, которые он откусывал понемножку. Он был уже выпивши и шел неровно. Одет он был в оборванный полушубок, синие изгребные штаны, в лапти и меховую рваную во многих местах шапку, промокшую до того, что с нее и теперь изредка капали на лицо капли, которые, протекая по лицу до бороды, оставляли на той или на другой щеке черные полоски. Он прошел мимо Пелагеи Прохоровны молча, даже посторонился от нее.
«Это из наших! Непременно. Бурлаки у нас так-то ходят»,— подумала Пелагея Прохоровна и пошла за ним.
Немного погодя она догнала этого человека.
201
— Дядюшка! — сказала она, став с ним нога в ногу.
— Што? — сказал он охриплым голосом, глянул на нее — и потом, мотнув головой, стал глядеть на мостовую.
— Питер ли это?
— Знамо, Питер.
— Где бы мне остановиться?..
— Остановиться?.. Известно, где люди останавливаются...— Он глянул на нее и опять стал глядеть на мостовую.
— Укажи ты мне дорогу.
— И укажу! провалиться...
— Да ты мне скажи, куда идти-то?
— Куда идти?! Подем к Артемьевне... Я у ней живу.
— А есть ли там бабы?
— Как не быть бабам... А ты, брат... Кабы мне такую бабу!..
— Пустое говоришь. Ты доведи до места. — Они пошли.
— Разве я пес?.. Нет, у меня душа христианская... Я к слову: потому у меня жена в деревне. Да какая она теперь жена мне?
И крестьянин остановился.
— Почему теперь я в Питере? — спросил он сердито. Лицо его подернуло, брови сдвинулись.
— Все вы таковы, У вас все только жены виноваты.
Крестьянин махнул рукой, и из руки выпал недоеденный кусок булки, который и попал в лужу. Крестьянин взял его, обтер грязь полушубком, поскоблил пальцем и откусил.
«И здесь тоже, видно, хорош народец», — подумала Пелагея Прохоровна.
Крестьянин вошел во двор одного из деревянных домов.
Пятиоконный деревянный дом, обшитый тесом, с питейным заведением, принадлежал, как гласила голубая дощечка над воротами, купчихе Фокиной. Он стоял особняком от других домов, потому что с одной стороны находился дровяной двор с возвышающимися около самого забора и заслоняющими с одной стороны свет к дому рядами еще не распиленного на дрова леса, с другой же стороны находилось пустопорожнее место, на котором, впрочем, купчиха Фокина летом садила капусту и картофель. Как перед домом Фокиной, закоренелой староверки, так и перед дро-
202
вяным двором и пустопорожним местом вместо тротуара существовала канава, которая, впрочем, только отчасти походила на канаву, но зато к каждым воротам были сделаны деревянные мостки. В настоящее время, в дождливую погоду, около низеньких окон дома нельзя было вовсе ходить: хоть грязи было не очень-то много, но почва была такая, что ноги скользили. Несмотря на- то, что наши староверы чистоту любят, двор купчихи Фокиной не оправдывал этой славы: он был очень грязен и вонюч до того, что в нем пахло как из бочки с протухлой рыбой или говядиной. Впрочем, это объясняется, может быть, тем, что Фокина сама в доме не жила, а приезжала в него только изредка. Кроме дома, во дворе был флигель с двумя окнами по бокам и дверью в середине, выходящими к воротам.
Помещение в этом флигеле тоже не отличалось изяществом; войдя в дверь, даже простой человек мог заметить, что внутренность его устроена с расчетом. А именно: большая изба с двумя окнами — одно недалеко от двери к выходу, другое налево. Но с первого раза нельзя отличить, изба ли это или горница: во-первых, потому, что в ней не было полатей; во-вторых, направо, в углу на заднем плане стоит чугунка, и от нее проведена через все помещение железная труба, идущая над дверьми направо, в помещение хозяйки; и, в-третьих, в этом помещении нет ни нар, ни скамеек, ни стола и ни стула. Прокоптелые сырые стены, когда-то оклеенные желтыми обоями, которые в иных местах уже отпотели и отпали, а во многих местах висят клочками; грязный, никогда не моющийся пол; в углу маленький образок, который с первого раза трудно заметить; серый потолок с дранками крест-накрест и штукатурные карнизы; сырой табачный и иной неприятный воздух — вот и все в этом помещении, которое содержательница флигеля, солдатская вдова Софья Артемьевна называла постоялою избою. Так и нам следует называть это помещение.
Когда Пелагея Прохоровна вошла в эту избу, она заметила, что несколько мужчин в поддевках, зипунах, а более в полушубках, различных лет, высокие и низкие, сидели на полу около стен, точно собирались петь «Вниз по матушке по Волге». Такое предположение, впрочем, в настоящий момент было неверно, потому что они говорили почти все разом, передавая глиняные и деревянные трубки с коротенькими чубука ми. соседям. Подалее от двери лежало четверо крестьян во всем как есть, подложивши под головы свои узелки; в переднем и противоположном ему углах ле-
203
жало несколько котомок. Тут же можно было заметить кирку, пилу, лоток. Из хозяйской комнаты слышались крики женщин.
— Ермолаю Евстигнееву! — крикнуло несколько голосов вошедшему крестьянину. Несколько человек слегка приподняли шапки. Пелагея Прохоровна ушла в хозяйскую половину.
— Ну, как дела?
— Нашел ли место?
— И не спрашивайте!.. Народу нонича страсть. На Сенной-то нас собравши, почитай, была ста два. Дождем так' и мочит. Ну, стояли-стояли, топтались-топтались,— хоть бы кто!!
— Нет?!
— Провалиться!
— Надо по заводам походить.
— Да што на заводах-то делать? На фабриках — другое дело.
— На суда бы.
— То-то, братцы; там все стояли, кои на суда... Вот в маляры да в каменщики спрашивали. А таких, штобы на суда, — не было. Народ галдит: чать, поздно! Пошли к рекам — в полной препорции! судов страсть —и народу страсть.
— Мы тоже по рекам-ту ходили — народу в препорции. Надо рядиться песок плавить или хоша камень.
— Вре?!
— Семьдесят пять надыть просить. Мы в прошлое лето с дядей Митрием ходили в Питер, так у него деньги были, он и купил лодку — семьдесят пять выложил да нанял четырех работников: так он еще в барышах остался и лодку имеет. Только1 помер теперь.
— А лодка?
— Што лодка? я ходил к тому месту, где мы ее под караул оставили, караульщик и не дает. «Дай, говорит, такую бумагу, што лодка тебе предоставлена, и плыви, говорит, с ней по Неве». А у меня бумаги нет. Ночевал я там, а утром уж лодки и нет. Ну, что ты поделаешь?
— Ничего не поделаешь. Известно, простота не доводит до добра.
Помещение хозяйки — кухня и комната, как хотите называйте его, — было уже1 мужского, которое отделялось
204
от него перегородкой до потолка и имело изразцовую печь, похожую на русскую. Все пространство, вровень с печкою, было занавешено ситцевой драной занавеской, сквозь которую виднелись кровать и комод. В переднем углу стоял стол со шкафом; на столе красовался самовар, не чищенный более месяца; по обеим сторонам стола стояли три стула с решетками. Над столом, в углу, укреплено три образа в фольговых украшениях, которые от времени и от копоти уже отлиняли. Стены оклеены голубыми обоями, которые хотя и прокоптели, но еще целы. На стене, противоположной дверям, висит небольшое зеркальце и две картинки, из которых одна изображает девочку, держащую в руках книгу, а другая немца, отправляющегося на охоту с ружьем и двумя собаками. Потолок здесь выштукатурен, пол чистый.
В то время как в это помещение вошла Пелагея- Прохоровна, шесть женщин в коротеньких шугайчиках и полушубках, в сарафанах и в платках на головах, от восемнадцати до сорока пяти лет, сидели на своих узелках в ряд на полу у стены, закусывали кто хлебом черным, кто белым хлебом с соленым огурцом и селедкою. Тут же была и хозяйка, низенькая, толстенькая женщина, с распухшим красным лицом, с широким ртом, с подбородком, заплывшим до того, что с первого взгляда казалось, нет ли у нее тут грыжи, с толстым красным носом, свидетельствующим, что она в день употребляет не малое количество водки, с маленькими карими глазами, то и дело перебегающими с одной женщины на другую и успевающими заглянуть в мужское помещение. Одета она была в это послеобеденное время в старенькую черную терновую юбку, которую жильцы называли платьем, потому что она носила еще такую же черную кофточку с широкими, немного поменьше поповских, рукавами. В ушах ее сережек не было; но на левой руке, на указательном пальце, находилось постоянно кольцо польского серебра — знак ее вдовства.
Пелагея Прохоровна помолилась на образа и поклонилась хозяйке и женщинам, которые при входе ее в комнату замолчали.
— Што тебе? — спросила хозяйка охрипшим голосом, наливая в чашку кофе.
— Пусти на квартиру.
— Тесно! — ответила хозяйка и принялась пить кофе, не спуская глаз с Пелагеи Прохоровны.
205
Пелагея Прохоровна ступила шаг вперед и оглядела женщин. Женщины все незнакомые: в том вагоне, в котором она ехала, этих не было.
«И куда это народ делся? Сколько ехало баб одних, а здесь ни одной нет», — подумала она и обратилась снова к хозяйке:
— Скажи, пожалуйста, хозяюшка, Питер ли это?
Хозяйка засмеялась, разлила кофе и закашлялась так,
что принуждена была выйти вон, во двор; женщины захохотали; щеки Пелагеи Прохоровны покраснели.
Оглушенная дружным хохотом всех женщин, Пелагея Прохоровна ничего не нашлась сказать. Она чувствовала, что ее щеки горят. «Нет, это не Питер», — подумала она и взглянула на женщин; женщины шепчутся и хохочут. «Экие гадкие!» — подумала Пелагея Прохоровна и пошла было к двери, но ёе ухватила одна женщина за сарафан.
— Ты куда приехала-то? — спросила она Пелагею Прохоровну, закрывая рот рукою, чтобы не хохотать. Наречие у этой женщины было тверское.
— Знамо, куда: в Питер везли на чугунке, — сказала сердито Пелагея Прохоровна.
— А заместо Питера ты куда попала?
— К чертям! — крикнула Пелагея Прохоровна.
Женщины снова дружно захохотали.
Пелагея Прохоровна вышла во двор и столкнулась с хозяйкой.
—- О, штоб тебе!.. Чуть-чуть из-за тебя не нодави-лась! — крикнула хозяйка на весь двор.
— Тьрэто куда пошла-то? — крикнула она снова, увидав, что Пелагея Прохоровна идет с узлом к воротам.
— Уж я в другое место.
— В другое? Да ты заплатила ли мне за постой-то? — И хозяйка подошла к Пелагее Прохоровне.
— За какой?
— А вот за какой! — И она толкнула Пелагею Прохоровну к флигелю.
В это время из дому в оба окна смотрел народ — в одно мужчины, в другое женщины.
— Да ты што дерешься-то всамделе? — крикнула Пелагея Прохоровна и замахнулась, но хозяйка успела отвернуться.
— Хошь, я городового позову?
— Зови хошь черта! — Пелагея Прохоровна пошла.
206
— Послушай, белоручка, куда ты пойдешь-то? — сказала хозяйка ласково.
— Куда-нибудь... Только с такой драчуньей и с такими зубоскалками я ни за что не останусь.
— Ладно...
Пелагея Прохоровна вышла за ворота и задумалась; куда ей идти, направо или налево.
В это время из кабака вышел молодой здоровый кабатчик, с длинными, гладко причесанными волосами, с небольшими усиками, закрученными кверху, в ситцевой белой рубашке, в жилетке, в драповых брюках и в белом холщовом фартуке.
— Дура ты, дура оголтелая! Ты должна спросить добрых людей, где можно пристанище иметь. Ты посмотри, все ли у тебя цело в узлу-то! — проговорил он скороговоркой, обращаясь к Пелагее Прохоровне, и Пелагея Прохоровна подумала, что и в Питере есть добрые люди.
— Ну, что ты стоишь-то? Ты посмотри: все ли цело в узлу-то.
— Да я его все в руках держала.
— Должно быть, ты еще не знакома с питерскими мазуриками?
На улицу из двора вылетела хозяйка Артемьевна и, остановившись около самого крыльца перед кабатчиком, плюнула ему в лицо и с яростию проговорила:
— Подлый ты человек! Мазурик!!. Кто воровские вещи принимает?
— Ты сперва уличи... У кого, как не у тебя, по ночам обыски делают. Слушай, баба: иди наискосок; там ты будешь спокойнее, — проговорил кабатчик, обращаясь к Пелагее Прохоровне, и потом ушел в кабак.
Артемьевна рванулась было в кабак, но кабатчик толкнул ее с крыльца, проговорив с достоинством, приличным хозяину питейного заведения:
— Куда?!. Ты сперва в баню сходи, потом лезь ко мне.
Ярость Артемьевны была велика. Она несколько минут
топталась перед крыльцом кабака, ворча как собака, не могущая изловить кошку, забравшуюся на крышу после большой царапины, которою та угостила собаку.
Пелагея Прохоровна не стала дожидаться конца этой сцены. Она была рада, что избавилась от такой хозяйки, у которой и в самом деле, может быть, случаются нехорошие вещи. Ее еще все удивляло: отчего это здесь и дома дрянные,. и народу мало, и народ какой-то нехороший,
207
точь-в-точь как в каком-нибудь уездном городишке... А ей дорогой говорили, что Питер отличный город, что в нем и грязи никогда нет и народ вежливый... И все оказалось напротив. Даже и народ, простой народ, говорит как-то иначе, непонятно. Тут и толку никакого не добьешься... Знала бы, не поехала бы такую даль! Уж если начин такой, то и жизнь здесь, поди, худая... хорошо, видно, там, где нас нет!..
Однако уж дело сделано, денег много истрачено на дорогу и в дороге, и теперь у Пелагеи Прохоровны денег только пятьдесят семь копеек.
С такими мыслями Пелагея Прохоровна подошла к каменному двухэтажному дому в пять окон, с подъездом в середине и с двумя лавками в подвале, из коих в одной продавался хлеб, овощи и другие съестные припасы, а в другой — водка. Пелагея Прохоровна поглядела кругом — чуть не в каждом доме красуются на дверях вывески с словами: «Распивочно и навынос».
«Вот где пьяное-то царство!» — подумала Пелагея Прохоровна и вошла во двор..
Двор большой, грязный, вонючий; здесь пахло еще хуже двора купчихи Фокиной. Но зато здесь несколько извозчичьих колод, опрокинутых, изломанных; на заднем плане построены давным-давно какие-то клетушки с запертыми на замки дверями. Налево, против каменного дома, выходил деревянный флигель с пятью окнами на улицу, двумя во двор и с крыльцом.
Войдя в темные сени, Пелагея Прохоровна услыхала говор' нескольких голосов, мужских, и женских. Постучалась налево — никто не отпирает, но за звонок она не взялась: она еще не понимала этой мудрости.
— Тебе кого? — спросила ее вышедшая из правых дверей худощавая, высокая пожилая женщина.
— Да на постоялый...
— Разе тут постоялый? Не слышь, што ли, в которой стороне мужичье орет? — проговорила эта женщина сердито.
— Можно туда идти-то? — спросила смиренно Пелагея Прохоровна.
— На то и постоялый, штобы народ шел... Я сичас приду.
Женщина позвонила, и когда ей отворили дверь налево, она вошла туда.
Большая комната с двумя окнами против двери и с
288
неоклеенными стенами; двое широких нар по правую и по левую сторону с проходом между ними, имеющим вид плог щадки; в углу большая круглая печь, обитая железом сверху донизу; далее дверь в темную комнату с русскою печью, вероятно кухню, — вот постоялая изба, куда вошла Пелагея Прохоровна. На обеих нарах сидели в разных позах и лежали — направо мужчины, налево женщины. Мужчин было человек двадцать, женщин до десятка; как те, так и другие говорили, и поэтому в избе говор происходил неописанный, так что сразу нельзя было понять, в чем дело или о чем люди толкуют. Но хотя здесь были нары и на полу лежать не приводилось, зато 'табачный дым заставлял кашлять, и несмотря на то, что в избе было два окна, .в ней от дыму было темно. .
— Эк их, как накурили, словно в казарме! — сказала Пелагея Прохоровна и закашлялась; потом, отмахивая правою рукою дым, подошла к женщинам.
— А! суседка! А я тебя искала-искала... Ну, полезай!— проговорила радостно одна молодая женщина с веснушками на лице, в розовом шугайчике и ситцевом платке на голове; она подвинулась.
— Куда?!. И так тесно.
— Пусть на мужское отделение идет, — проговорили две женщины.
— Со мной в одном вагоне ехала.
— Мало што!..
— Бога вы не боитесь. Полезай!!
Пелагея Прохоровна присела к женщине, но та уговорила ее залезть на средину нар для того, чтобы устроиться,— «потому-де, может, еще с машины народ найдет, и тогда, пожалуй, придется под нары лезть». Пелагея Прохоровна заметила, что шесть женщин сидят у самой стены на своих узелках, увидала свободное место, полезла и тоже села на свой узелок. Пришла хозяйка, Марья Ивановна, та самая высокая, худощавая женщина, которая встретила ее в сенях.
— А где тут новая? — спросила она, прищурила глаза и стала разглядывать и считать женщин.
— Здесь! — Пелагея Прохоровна встала.
— А!!. Ловко ли?
— Ничего. Я вон тут наискось была, так там на полу...
— Не-ет? — произнесли несколько раз женщины, удивляясь.
209
— Это уж такая женщина! Она бы и не имела жильцов, потому што же за сиденье или спанье на полу, да ейной любовник на машину ходит и оттуда народ заманивает... Ну, баба, надо с тебя за квартиру три копеечки. Здесь, в Питере, сами жильцы знают, што деньги нужно вносить вперед.
— Сколько же? — спросила Пелагея Прохоровна.
— Да уж мы со всякого берем по положенью — три копейки. Ночуешь — ладно, не ночуешь — деньги не возвращаются, было бы тебе это известно. Потому я женщина бедная, за квартиру-то двадцать рубликов в месяц!
— Што ты? — удивились женщины.
— Што делать!
Пелагея Прохоровна отдала три копейки.
Хозяйка положила монету в карман своего ситцевого платья и посоветовала Пелагее Прохоровне иметь на всякий случай поближе паспорт.
— Потому ночью, может, полиция придет, она часто по ночам шляется, воров да беглых разыскивает. Прежде бог миловал, спокойно было на этот счет, да черт подсунул к нам в соседи эту Артемьевну. Раз у ней беглого из тюрьмы нашли — ну, сталй и к нам ходить с тех пор.
— Да ведь она почем знала, что он беглый?
— А отчего она паспорта не спросила? Теперь тоже у них с кабатчиком постоянно ругань; она своим мужикам говорит, не берите у нашего кабатчика водку, потому-де нехорошая та водка, с дурманом; ну, а мужика долго ли застращать, они и идут в другой кабак, а он за это отгоняет от нее жильцов: она-де воровка, у нее постоянно по ночам обыски делают...
Пелагея Прохоровна стала есть пеклеванный хлеб. Пожевавши немного, она выплюнула на ладонь, посмотрела и понюхала хлеб.
— Бабы! Какой это я хлеб купила? — проговорила она, с удивлением смотря на женщин и часто отплевываясь.
— Ну-ко?
Пелагея Прохоровна передала хлеб одной женщине. Хлеб пошел гулять по наре. Одни из женщин находили этот хлеб хорошим, другие никуда не годным и спрашивали:
— Где купила?
— Какой-то булошник продал там, недалеко от машины. Он еще говорил: господской, говорит, самый питерский.
— Ну-ко?
210
Опять пошел хлеб гулять и прогулял до того, что мало-помалу от него остался маленький кусочек. •
— Как вам, бабы, не стыдно! — сказала Пелагея Прохоровна, получив кусочек.
— Нехороший хлеб! Напрасно только деньги истратила.
— Нет, хлеб ничего; кабы анису поменьше, еще бы лучше был!— говорили женщины. .
— Однако, бабы, не мешало бы похлебать чего-нибудь.
— Я вот цельную неделю ничего горячего в рот не брала.
— Марья Ивановна, нет ли чего похлебать?
— Нету. Сама двои сутки ничего для себя не варила. Кофеем питаюсь.
— А где бы эдак похлебать?
— Не знаю... Уж, верно, до тех пор не придется, как на места поступите.
— Экое дело!.. А ты, Прохоровна, непременно сведи нас туда, где принимают на места, — сказала одна молодая, худенькая, низенькая женщина лежащей на животе, в углу, длинной женщине, ноги которой уходили под стол. Эта длинная женщина повернула от стены лицо молодое, но желтое, и проговорила:
— Ох, не могу! Живот так и колет.
— Ты бы клубок подложила.
— Ох, клала коробочку, — не действует.
— С чего это заболел-то?!
— Должно быть, с селедки: такая нехорошая попалась.
— Бабы! хоть бы капусты похлебать. Марья Ивановна, одолжи чашки и ложек. Мы заплатим.
Хозяйка заворчала, но все-таки сжалилась над бедными женщинами, дала им бутылку под квас, большую деревянную чашку и пять ложек деревянных, сказав при этом: смотрите, не изломайте! По получении этих вещей женщины учинили складчину и командировали одну из своей среды за капустой, квасом и солеными огурцами.
Надо заметить, что из числа этих одиннадцати женщин только одна бывала в Петербурге, а именно та, которая всех длиннее и лежит на животе в углу. Дарья Прохоровна своей фамилии не знала, и в ее паспорте значилось; крестьянка Дарья Прохоровна, замужняя, — а в паспорте ее мужа значилось: крестьянин Конон Дорофеев, женатый. Дарья Прохоровна жила в Петербурге два года, но в это время ей Петербург так опротивел, что она вороти-
211
лась в деревню. В деревне она прожила года два и вышла замуж за молодого крестьянина, у которого был в доме хромой отец и сестра-вдова с ребятами. Этот молодой крестьянин с другими крестьянами на лето уходил на заработки в Петербург. Так он и нынче ушел еще в апреле месяце, а в конце мая жена получила письмо, что ее муж в больнице. Дарья Прохоровна испугалась, оставила своего шестимесячного ребенка и маленьких сестренок на попечение золовки и поехала в Питер. Мужа она нашла в больнице; он только что начал поправляться. Поэтому она решилась не уезжать из Питера до тех пор, пока не выздоровеет муж. Но вот она вчера целый день ходила по старым местам, спрашивала лавочника об местах, но утешительного мало: сегодня ходила в Никольский рынок — тоже неудачно. Остальные женщины, как и Пелагея Прохоровна, приехали в Петербург в первый раз вчера и сегодня. Две приехали с мужьями (тоже в первый раз) из Тверской губернии. Мужья хотят торговать чем-йибудь, и с ними три сестры, которым на родине делать нечего, так как на кирпичном заводе, где они раньше работали, теперь работы стало очень мало. Остальные две девушки — одна из Новгородской, а другая из Витебской губернии; сестры этих девушек живут тоже в Петербурге, а они раньше работали на фабриках и жили в городах. Две женщины, одна из Калужской, а другая из Костромской губернии, были солдатские жены, но мужья их писали им редко откуда-то издалека, и они жили в губернских городах, а потом вздумали попытать счастья в Петербурге.
Мужчины так накурили махоркой, что у женщин начали разбаливаться головы, и они стали жаловаться друг дружке на головную боль, но ни одна не понимала причины. Наконец кашель стал душить всех женщин. У Пелагеи Прохоровны тоже разболелась голова, и она закрыла платком рот.
.— Ты што закрываешься-то? — спросила ее соседка.
— Смотри, што дыму-то от табачища... От него, знать-то, и голова болит! Им што: они напьются водки и курят!
Женщинам этого было достаточно: они поняли причину головной боли. К тому же редкий из мужчин не был выпивши. Они закричали на мужчин, но тех унять было трудно.
— Мы здесь сами себе господа, денежки за фатеру наравне платим.
— Можно, я думаю, и на улице курить.
212
— Не замай! И так дома-то жены нам все уши прожужжали. Здесь-то нам и повольготнее.
— Мы вам не мешаем, — сидите, курицы, на яйцах.
— Што с ними, с дураками, говорить. — И сказавши это, одна женщина отворила дверь. Дым немного вышел, но против такого самоуправства восстала Марья Ивановна.
— Кто вам приказал дверь отпирать? У меня там благородные люди живут.
— Што нам коптеть тут? Отчего у те окна не отпираются и отдушин нет?
— Идите на улицу, теперь лето.
— Ну, и Питер! — заметила с сердцем Пелагея Прохоровна, не зная, что и как возразить хозяйке.
Стали хлебать капусту с квасом. Квас и капуста оказались нехорошими, огурцы гнилые; но на тощие желудки и это было слава богу.
Мужчины то уходили, то приходили. Были тут и посетители, которые говорили, что в Питере житье год от году хуже, и рассказывали о своих делах. Женщины, особенно Пелагея Прохоровна, вслушивались в эти разговоры. Разговоры были до того невеселые, что не одна женщина призадумалась над тем: что-то с ней будет! не худо ли она сделала, что поехала в Петербург, который ей там, в глуши, казался прекрасным местом, в котором, как она слышала, умирать не надо? И зачем эти самые крестьяне, жившие в Петербурге, испытавшие жизнь петербургскую, обманывали их?
— Не врут ли они? — спросила Пелагея Прохоровна соседку.
— Кто их знает? Только што же им врать-то... А не погуляем ли по Питеру?
— Нет, еще заблудишься.
После скудной трапезы женщины сидели немного. Они легли и лежа слушали толки мужчин. Однако сон брал свое, и Пелагея Прохоровна уснула.
Когда она проснулась, было темно. Мужчины галдели, а двое пели:
Ах, московская дорожка. Шириною два аршина. По ней бегает машина — Настоящий соловей! Не качает, не трясет — Словно вихорем несет...
213
Но Пелагею Прохоровну не интересовала эта песня, у нее болел живот. Соседки охают. Долго крепилась Пелагея Прохоровна и тоже заохала.
— Што, живот?.. Это с капусты да с огурцов, — проговорила соседка.
— Што и есть-то мы будем! с рыбы живот болит, с капусты тоже! — проговорила другая соседка.
— Да будь он проклят, этот Питер... Хоть бы водки выпить с перцем! — сказала Пелагея Прохоровна.
Она не могла уснуть до утра. Утром пошла она в заведение — заперто.
Был какой-то праздник, и водки нельзя было достать до окончания обедни.
Пелагея Прохоровна захворала.
II
О ТОМ, КАК И ГДЕ В ПЕТЕРБУРГЕ БЕДНЫЕ ЖЕНЩИНЫ НАНИМАЮТСЯ В РАБОТУ
Мужчины и женщины рано разбрелись по Питеру из избы Марьи Ивановны. Женщины, в том числе и оправившаяся Дарья Прохоровна, пошли на Никольский рынок продаваться, как они выразили Пелагее Прохоровне свое желание наняться в работы. С собой они захватили и узелки. Мужчины тоже, захвативши свои котомки, мешки и инструменты, у кого какие были, пошли на Сенную наниматься. ...
