Cтарый 4емоданТ. И. Коншина
В ХРУЩЕВЕ
Деттво и отрочество Михаил Михайлович Пришвин провел в старинном имении Хрущево Орловской губернии Елецкого уезда. Усадьба Пришвиных, как большинство русских усадеб черноземной полосы, была очень поэтична. Большой двухэтажный дом стоял между садом и огромным двором, по сторонам которого полукругом тянулись служебные постройки — конюшни, амбары, сараи, погреб, дома для служащих. В тенистом парке старая липовая аллея вела от террасы к пруду, другая — еловая, к усаженной розами горке с беседкой наверху. Замечательный вишняк и яблоневый сад были известны в округе1.
Отца Михаила Михайловича я не знала, он умер, кажется, еще до моего рождения, но жизнь в Хрущеве, какою я ее застала, ничем существенным не отличалась от других помещичьих хозяйств, владельцы которых, так же как и Пришвины, не имели никакого другого достатка, кроме земли. Хрущево приносило небольшой доход, но особенно прибыльно оно никогда не было.
Самые формы ведения хозяйства были везде однотипны. Почти всюду у средних помещиков практиковалась сдача покосов и озимых хлебов исполу крестьянам за обработку полей. Все сдавали свои фруктовые сады «огородникам» в аренду, выговорив хозяевам определенную часть урожая.
Помню, как на исходе лета в разных концах больших фруктовых садов во всех имениях строились шалаши для сторожей (то же бывало и в Хрущеве). Около каждого шалаша днем сидели на цепи большие собаки, ночью их спускали. А ближе к осени, когда созревали яблоки, груши, сливы, сад наполнялся чужими людьми. Все оживало. Начинался сбор. Чуть ли не под каждым деревом лежали на соломе разноцветные плоды. Раздавался стук забиваемых ящиков, скрипели подводы.
Самый быт Хрущева по внешним чертам тоже мало чем отличался от быта других усадеб. Помню, например, как в громадный двор в торжественные дни именин хозяйки или в большие праздники въезжали на парах, тройках, верхом соседи-
8
помещики. Помню, как на Троицу, по традиции окрестных имений, собирались девушки из деревни водить хороводы во дворе усадьбы. Хозяева смотрели с балкона второго этажа дома; молодежь сбегала вниз и присоединялась к хороводу, пели песни, плясали. После хорошего угощения все переходили веселиться на деревню.
Убранство дома было такое же, как во всех других имениях. Традиционная анфилада комнат создавала красивый интерьер. Длинные диваны стояли по стенам в так называемой «диванной». Стены кабинета были увешаны картинами с изображением рысаков — в память о собственном конном заводе. При мне завода уже не было, но тройка, на которой нас катали, была еще «своя».
Герои первой части романа «Кащеева цепь» — это в основном члены семьи и родные М. М. Пришвина. Это или мои родственники, или люди, с которыми я часто встречалась, поэтому я и решаюсь рассказать о некоторых из них.
Начну с Евдокии Николаевны Игнатовой, которая описана в «Кащеевой цепи» под именем «Дуничка», как ее и в жизни называл Михаил Михайлович. Она была его двоюродной сестрой со стороны матери, лет на пятнадцать старше Михаила Михайловича. Вероятно, поэтому она названа в романе теткой. Михаил Михайлович всегда говорил, что эта кузина имела на него большое влияние и способствовала формированию его личности, определению его вкусов и выбору занятий с самого раннего возраста. Он искренне любил и ценил ее .
На книге «Кащеева цепь», которую преподнес ей автор, дарственная надпись: «Милой Дуничке от Курымушки. М. Пришвин. 1.1.29. Сергиев. Я писал обе книги Кащеевой цепи шесть лет и не устал, потому что в первые дни моего сознания моя великая учительница Дуничка внушила мне долг и любовь к природе и людям».
Много лет спустя в напечатанной в «Литературной газете» заметке о фильме «Сельская учительница» Михаил Михайлович вспоминает о Дунечке5.
Евдокия Николаевна была небольшого роста, но не хруп-кая, а крепкая, сильная, в молодости очень хорошенькая. От природы умная, получившая хорошее, хотя и домашнее образование, она знала несколько языков, много путешествовала с отцом, много думала, много читала.
В ранней молодости вслед за братьями-студентами она уехала из семьи в Москву. Об этом московском периоде ее
9
жизни я знаю по ее рассказам. Она была сразу захвачена теми революционными идеями, которые характеризуют ту пору передовой русской мысли, и стала активной участницей нелегального студенческого кружка; вскоре предоставила свою комнату под явочную квартиру. Однако расплывчатая работа кружка, члены которого не имели никакой определенной программы, а только были воодушевлены идеями добра, свободы и справедливости, скоро разочаровала ее. Она примкнула к революционной народнической организации «Черный передел». Ее увлекали вопросы, связанные со справедливым распределением земельных богатств, ликвидацией крестьянской темноты и некультурности.
Но очень скоро, всего через несколько месяцев, этот московский период жизни Евдокии Николаевны кончился. Один из ее братьев (наш отец, проходящий в романе только мимолетно, как некрасовский «бледный господин») был задержан на фабрике Ганешина с нелегальной литературой, которую он там распространял среди рабочих. Последовал арест, затем ссылка. Евдокия Николаевна осталась одна. Что было делать? Она была предоставлена самой себе. Настоящего руководства не было. Много московских друзей было арестовано, другие уехали за границу во избежание ареста. Уезжать она не хотела. Так наступил новый этап в ее жизни. Она решила приносить непосредственную пользу — «нести свет в деревню». Это-то и была та работа, которую Михаил Михайлович в книге называет работой «на легальном положении». Она стала учительницей.
Надо представить себе эту барышню, совершенно одну, мало приспособленную к самостоятельной жизни, направившуюся в «медвежий угол» трудиться. Скачок от домашнего быта, от провинциального уюта был огромен. Правда, неподвижный уклад прежней жизни уже был взорван отъездом и революционной работой братьев, но все же потребовалась большая сила характера, чтобы избрать скромную трудовую жизнь вместо возврата к жизни в зажиточной семье. Этот сложный путь требовал выдержки и силы воли.
Евдокия Николаевна начала свою деятельность в снятом ею флигеле в одном из имений Елецкого уезда (в 20 верстах от пришвинского Хрущева). Купила несколько столов, скамеек и букварей и отправилась по деревне звать детей в школу. Сначала шли неохотно, но постепенно доверие было завоевано, и через два года произошел совсем необыкновенный для тех времен случай. От одной из ближних деревень явилась делегация крестьян с предложением устроить школу на земле, вы-
10
деленной ими для этого из общины. Евдокия Николаевна взяла деньги из своего приданого. Школа была ею выстроена; вместе с учениками был посажен фруктовый сад, и зеленый уголок среди полей на общинной земле был оазисом, где Евдокия Николаевна проучительствовала 40 лет. Из учеников ее некоторые становились учителями, были и агрономы.
Она не была аскетом, а скорее романтиком, может быть, даже несколько сентиментальна. Образ, который всегда волновал ее и являлся для нее светочем,— был Гарибальди (в романе это имя упомянуто не случайно).
В своей работе она шла ощупью, без всякой помощи со стороны. Выписывала книги по педагогике и постепенно овладела искусством преподавания. Но чем она владела еще более — это даром горячего человеческого общения со своими учениками. Они проводили у нее все вечера, воскресенья, праздники. Она им читала вслух, рассказывала о странах, где сама бывала с отцом, составляла с ними разные естественнонаучные коллекции.
Теперь, в наше время, мы нередко читаем о славных скромных тружениках, которые лучшее, что в них заложено, несли и несут народу, но нельзя забывать и того, какие были времена, когда учительствовала Евдокия Николаевна. Приходилось лавировать между желанием расширить рамки дозволенного и постоянным опасением вызвать подозрения со стороны властей, которые могли погубить разом все начатое. На это уходило много сил.
Например, после длительных хлопот во время голода 1891 года Евдокия Николаевна наконец получила разрешение открыть на деревне столовую. Но вскоре, однако, начальство усмотрело, что там «разговоры ведутся». Столовую быстро закрыли. Другой пример. После 1905 года с большим трудом удалось получить разрешение открыть «чайную» на деревне (подобие клуба). Открыли. Народ буквально валом туда валил. В один прекрасный день приехал на дрожках урядник, велел заколотить «чайную», вывеску снять. Все так и кончилось.
В советское время деятельность Евдокии Николаевны была оценена по заслугам. Когда она уже не могла работать, она была помещена в «Дом Ильича» для ветеранов революции, где и скончалась в 1936 году, прожив там 10 лет'.
О матери Михаила Михайловича Марии Ивановне много говорить не приходится. Мне кажется, это наиболее удачный образ во всем романе0. Он и наиболее живой, и наиболее
11
сходный с оригиналом. Может быть, поэтому и живой. Мария Ивановна была человек незаурядный. «В трудных случаях (она) всегда советовалась со всеми, ей было все равно, с кем бы ни советоваться, лишь бы свою мысль увидеть в зеркале и думать о ней, как о чужой»,— пишет Михаил Михайлович, но к этому следует добавить: умная, властная, энергичная, она, посоветовавшись, всегда поступала по-своему, решительно и быстро. Вспыльчивая, даже немного взбалмошная, она часто поражала неожиданностью своих поступков. Она рано овдовела, осталась с пятерыми детьми, но не растерялась, а смело взяла в руки все сложное хозяйство и без всякой посторонней помощи сумела дать воспитание и образование всем сыновьям.
Нередко я, девочкой, увязывалась за ней в ее ежедневные утренние обходы владений. Как занятно было видеть ее, когда она, такая высокая, в широкой кофте навыпуск, быстро шагает по полям; то на току появится, то подойдет к стаду — везде нужен хозяйский глаз. То одного окликнет, то другого, и разговор ведется наподобие того, который описан в романе: «мужикам тем или энтим» сдать покос, какая корова стельная и т. п. Со всеми отношения личные, индивидуальные. Все они «были для нее самые разнообразные люди, а не мужики вообще» — так пишет о ней М. М. Пришвин. У кого-то из баб спросит о своем крестнике, сыночке трех лет, а кому-то напомнит, что надо скосить помещичий овес за то, что в прошлом году она давала ему лошадь отвезти больного старика в больницу.
В Марии Ивановне рядом с большим практицизмом и чрезмерной погруженностью в хозяйственные дела уживался постоянный интерес к литературе, к общественным вопросам. Она всегда выписывала толстые ежемесячные журналы и новые книги. Я видела у нее на столе только что вышедший «Дневник Адама Чарторыжского»", альманахи «Шиповник»' и другие издания. Чтение всегда откладывалось на зиму. Летом бывало не до книг.
Как сейчас вижу ее — сидит в своем глубоком кресле у окна и в темные зимние дни часами не отрывается от книги. Прерывала она чтение, когда хотела поделиться впечатлением от прочитанного. Подзовет к себе кого-нибудь из сыновей или племянниц, и начинается оживленное обсуждение книги. Такого глубокого интереса и страстного отношения к вопросам литературы я, положительно, ни у кого в том мире елецких помещиков не встречала. Вкус у нее был очень определенный. «Терпеть не могу мямлей,— говорила она с присущей ей резкостью суждений,— все только рассуждают, а дела не де-
12
лают». Она любила читать о характерах сильных, о людях энергичных, предприимчивых. Михаил Михайлович остроумно подметил случай, как она, только что покончив хозяйственные дела и будто еще погруженная в них, сначала молчаливо разливала вечером чай в гостиной, а потом вдруг, совсем неожиданно, произнесла: «Я вот все думаю. Какой колосс был, однако, Петр Великий!»
Интерес ее к событиям общественной жизни был очень велик.
В июле 1914 года мы гостили в Хрущеве (собирались родственники ко дню ангела хозяйки). Мария Ивановна с угра уехала по каким-то хозяйственным делам в Пальну к Ста-ховичамн. Мы ждали ее назад к обеду. Она задержалась. Начали даже беспокоиться. Вдруг во двор буквально влетает взмыленная пара с пристяжной, и Мария Ивановна со свойственным ей темпераментом и нетерпеливостью, еще не слезая с коляски, кричит что есть силы: «Ультимат! Сербия предъявила ультимат!» Так мы узнали о начале первой мировой войны.
У Марии Ивановны было несколько братьев, но особенно дружна она была с бессемейным братом Иваном. Все родные считали, что в характерах их было много общего. Они оба были люди волевые, не любили расплывчатости и сентиментальности, деятельные и энергичные. Оба были вспыльчивы, что называется «вскидчивы», оба любили говорить «об умном». Иван Иванович, как и Мария Ивановна, любил читать, верил в науку, в прогресс. Ему-то мать и доверила на время воспитание и образование сына Михаила, когда у того случились неприятности в Елецкой гимназии '.
Иван Иванович был человек интересный, сложный, своеобразный. Смолоду кутила, очаровательный прожигатель жизни. Я помню множество семейных рассказов о его молодых годах; рассказы о знаменитых великолепных пикниках, которые он устраивал на своей родине (в Белевском уезде Тульской губернии), о его романах, о неожиданных сюрпризах, которыми любил поражать, о подарках, которыми славился. Когда он появлялся — становилось (рассказывали мне) весело, оживленно, шумно. Человек он был бесстрашный, заядлый охотник. Шкуры и рога — его охотничьи трофеи — висели у нас в московской квартире.
В жизни его, когда он был еще молод, произошел неожиданный и весьма существенный поворот. Его страстью были карты. Он много и крупно играл. Но вдруг фортуна изменила: стало как-то фантастически «не везти»... Иван Иванович
13
ставил и проигрывал, ставил и проигрывал. Когда собственных денег не осталось, спустил имение брата, а затем и изрядную сумму, которую ему одолжил друг. Тогда он решил: «Не возьму карты в руки, пока не верну долги». И вернул — сначала другу, потом брату, а затем разбогател и сам. Вот как это случилось. Этот человек сильной воли не впал в отчаяние, не пытался покончить с собой, а решил начать новую жизнь. Он уехал в Сибирь. (Поездка эта для нас теперь — пустяк, а представить себе, что все происходило лет 100 назад!) Не знаю, откуда он взял деньги на поездку, не знаю, с каким капиталом он начал дело — пароходство по сибирским рекам. Знаю только, что в период моего детства он уже большую половину своей жизни прожил в Тюмени и был очень богат. В Москву он наезжал лишь изредка. Вот в эти приезды я его и узнала. Это был седой старик, невысокий, коренастый, с очень живыми глазами, правильными чертами лица. От всей его крепкой фигуры веяло какой-то не только физической, но и духовной силой. Отец наш говорил, что дядю своего он считает сродни первому гусару из повести Льва Толстого «Два гусара», конечно, с поправкой на время. Удивительная независимость в обращении со всеми поражала в нем. Ему интересно было все: и последние достижения науки, и новости литературы и театра, и политика. Отец мой всегда удивлялся, как это человек, не получивший правильного образования, живущий в глуши, вдали от центров культуры,— много знал, следил за всем и разбирался в основных проблемах общественной и культурной жизни. Вероятно, его огромная библиотека сыграла немалую роль.
И. И. Игнатов, как мне говорили, бывал часто своенравен, очень высокомерен, даже иногда жесток. Идеализировать его не приходится. Все эти черты так связываются с образом человека сильной воли и необузданного темперамента. Но он был смел, предприимчив и несомненно умен. С этим соглашались все его родные, даже те, которых он «не жаловал» и которым приходилось от него «терпеть».
Что сказать о братьях Михаила Михайловича? Насколько мне известно, большой близости между братьями не было10.
Старшего, Николая, я совсем не знала. Он жил постоянно в Ельце и в Хрущеве почти не появлялся, родных сторонился. Что же касается Александра и Сергея, то оба они были честными тружениками, оба были земскими врачами. Александр Михайлович умер от тифа, добровольно отправившись на эпидемию сыпняка.
14
Романтизированная героиня «Кащеевой цепи» Марья Мо-ревна создалась из образа прелестной кузины Михаила Михайловича Марии Васильевны Игнатовой1 . Она была полна очарования для всех нас — ее племянниц, двоюродных братьев и сестер. Ее изящная, об ятельная наружность, ее увлекательные фантастические рассказы и милые поэтические образы, которые она умела вызывать в нашем воображении,— все это создавало вокруг нее атмосферу сказочности, романтической настроенности. Большую часть своей жизни она прожила в Италии. Вернулась на родину в начале века и умерла в Москве в 1908 году.
Т. И. Игнатова-Коншина — дочь И. Н. Игнатова — двоюродного брата M. M. Пришвина по материнской линии.
С семьей Игнатовых связано начало писательского пути Пришвина. И. Н. Игнатов, врач по образованию, за распространение нелегальной литературы на заводах Москвы отбыл заключение и ссылку. Впоследствии он оставил медицину и многие годы, вплоть до Октябрьской революции, был сотрудником и совладельцем газеты «Русские Ведомости». В этой газете, начиная с 1905 года, публиковал свои многочисленные корреспонденции Пришвин.
1 «Это маленькое имение, около двухсот десятин, было куплено дедом моим Дмитрием Ивановичем Пришвиным, елецким потомственным гражданином, у дворянина Левшина, кажется генерала.
После семейного раздела Пришвиных Хрущево досталось моему отцу, Михаилу Дмитриевичу Пришвину»,— пишет в автобиографическом романе «Кащеева цепь» Михаил Пришвин.
1 Составляя в 1918 году летопись своей жизни, Пришвин отмечает: «Двоюродная сестра Дуничка (орфография автографа.— Сост.) учит любить человека (Некрасовым)».
1 В статье «Фильм о сельской учительнице» Пришвин, в частности, пишет: «Я смотрю на этот фильм, как на памятник близкому мне человеку... Тоже и я учился у одной такой учительницы и, может быть, ей больше всех обязан теми основами поведения, которые — хочу этому верить, а отчасти и знаю — определяют характер моего жизненного творчества» (Пришвин М. Дорога к другу. М., «Молодая гвардия», 1957, с. 339—342).
1 В день похорон 10 июля 1936 г. Пришвин записывает: «Хоронили Ду-ничку, слушали речь, вроде того, что хороший человек, но средний и недостаточной революционной активности. Сам не мог говорить перед чужими, боялся разреветься. И не надо было говорить. Вечером хватил бутылку вина и так в одиночестве помянул Дуничку».
Дневниковые записи о матери раскрывают глубокое понимание Пришвиным ее души, характера, осознание своего духовного родства с ней, роли в его жизни и творчестве.
Вот некоторые из них:
«Мать моя была добрым человеком, но не добродетельным, и я такой же...
15
У матери было так, что если бы никого не осталось возле нее, она бы сама создала себе восторг жизни, встречая всюду у большинства людей то, что она любила. Ей не нужно было возле себя постоянной стены ближнего, заслоняющего так называемым нравственным людям божий мир. Ее любимое существо встречалось ей всюду, переходящим от одного человека к другому».
«Мать моя была человек до того здоровый и радостный, что на несчастных и плохих людях не любила надолго останавливаться. Зато ничего, кроме хорошего, о ней не говорили, и только люди, постоянно страдающие душой, совсем хорошие тонкие люди потихоньку от себя не причисляли Марию Ивановну к людям морального сознания. В детстве в тайниках душонки своей я дивился несправедливости: мать моя на всех нас работает с утра до ночи, всегда помогает всем, всех выслушивает, будоражит своими нравственными выводами, так почему же такой-то человек не имеет нравственного сознания?
Слов, конечно, таких, как я теперь говорю, у меня тогда не было, но смысл был такой, и в этом же роде был и ответ мой. Мать моя так богата радостью, что другие хорошие же, но бедные люди ей завидуют и бедность свою возмещают якобы более глубоким сознанием. (...) Современным тогда была не радость, а страдание. (...) Я это до того понимал, что любовь свою к матери соединил в себе с чувством радости жизни и, слыша вокруг себя тонкое осуждение этому как ненормальному состоянию души человека, старался любовь эту на людях не выставлять и, притаивая, искать бессознательно ей оправдания.
Вот и возникла задача всей моей жизни сделать так, чтобы образ поведения свой построить не на страдании, а на радости.
Итак, мать моя, в то время человек несовременный, как бы поручила мне чувство свое к ней оправдать своей жизнью и сделать сокровенную сущность ее природы — радость жизни — чувством современным».
«Наконец-то понял я все, что делаю: я раскрываю душу своей матери, в этом и есть моя сила и мое счастье».
«Когда-нибудь я подберу все письма моих читателей за пятьдесят лет в таком порядке, что видно будет из них, как читатели поднимали меня и убеждали, но сейчас я скажу только об одном, и, может быть, самом главном читателе, от которого и сложилось во мне убеждение, что как настоящий писатель я существую в сердце своего друга-читателя. Этим первым читателем была моя мать Мария Ивановна Пришвина, умная, достойная и малообразованная женщина...» (Путь к Слову, с. 14—15).
0 «Дневник Адама Чаргорыжского» — имеются в виду «Мемуары князя Андрея Чарторийского и его переписка с императором Александром I». М., 1912.
«Шиповник» — русское литературно-художественное издательство (1906—1918, Пб.— ПГ.), выпускавшее альманахи того же названия.
8 Пальна-Михайловское — соседнее с Хрущевом имение богатых помещиков края Стаховичей.
В 1889 г. Пришвин был исключен из гимназии без права поступления в другое учебное заведение. И. И. Игнатов забирает племянника в Тюмень, где тот заканчивает реальное училище.
Взаимоотношения Пришвина с сестрой и братьями были непростыми. Однако дневник свидетельствует, что Пришвин стремится понять внутренний смысл жизненного поиска каждого из них и объяснить его для себя. В разные годы в дневнике появляются раздумья о братьях, о семье.
«Николай Михайлович (брат) был человек очень хороший, но, как все хорошие люди, он не знал, что хорош, и всю жизнь свою мучился, что он не такой, как настоящие люди. Где эти настоящие люди, кто они такие — в жизни он
16
едва ли видел, но настоящий человек был ореолом его личного существования; после в самые тяжкие минуты своей жизни он недоуменно меня спрашивал: если всё кругом так безобразно, то откуда же пришло к нему, что есть какой-то светлый человек?»
«Брат мой Николай имел душу такую же, как и я, но был несчастлив. Он ждал священной встречи с другом (...) Подозреваю, что и другие братья, Александр и Сергей, тоже бродили возле этого брачного пира, около того священного союза».
«Саша — какой-то артист по природе своей, которого нравственная Дунич-ка сделала доктором. Есть целый класс таких людей».
«Антоний очень похож для меня на брата моего Александра: бросил все, и медицину свою, и семью буквально за поцелуй — и умер (...) Нам удивительно в этом, что, несмотря на бедную добрую медицину и такую же свою жену и двух девочек, сочувствие наше осталось с Сашей. Так и Антоний написан как будто во свидетельство того, что жизненно-поэтическая мечта у человека выше всех царств и добродетелей» (Путь к Слову, с. 16—19).
«Обдумываю происхождение романтических взрывов у всех своих братьев и понял, что все это оттого, что отец наш не освободил нашу мать для любви, и бедная мать в борьбе за существование вся ушла в дело. Однако решил так с одной стороны, с другой стороны, я думаю иногда, что деловая мораль игнатов-ского рода моей матери необходима (полезна) была при «слабости» пришвин-ского дома (легкомыслие, охота, цветы, конский спорт, юмор)».
1 Так же, как и Дунечка, оказала большое влияние на Пришвина: «Двоюродная сестра Маша прельщает неземным (Лермонтов)».
В дневнике Пришвин часто сопоставляет Машу и Дунечку:
«Дуничка была застенчивая, она всегда жила и пряталась за стеной. Маша, напротив, жила свободно в обществе. Маша была в искусстве. Дуничка в морали. (...) Дуничка пряталась, как бы виноватая тем, что не жила для себя и боялась жизни. Маша была правая, свободная, неземная... Прекрасная Маша умерла и стала для меня Марьей Моревной» (Путь к Слову, с. 35).
<<<---
