Cтарый 4емоданТИПЫ И СЦЕНЫ СЕЛЬСКОЙ ЯРМАРКИ
Русь! Русь! Открыто, пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города: ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?
Из «Мертвых душ».
Впрочем, я так только упомянул об уездном суде.
Из «Ревизора». (Слова городничего)
ГЛАВА I
28 августа 185* года большое село Дубовые Липы было еще не так торжественно, как торжественно оно было 29 августа того же года, затем что 28-го было только предпразднество Иоанна Предтечи, а 29-го самый праздник. Конечно, для человека постороннего, если он возьмет во внимание факты, случившиеся накануне праздника, и сравнит их с фактами, бывшими в самый праздник, торжественность этих двух дней будет совсем одинакова; но, смотря с точки зрения Македона Елистратича Нетроньвозжева, письмоводителя ду-бово-липовского станового пристава, выходит, что торжественность этих двух дней весьма, как он говорил, различествует. Македон Елистратич, как мне удалось подслушать, говорил:
— Нечего бога гневить! Накануне праздника, да и в самый праздник, мне таки перепадает; да дело не в том, что перепадает, а сколько и каким, так сказать, методом перепадает.— (Македон Елистратич, видите ли, из ученых был, в коробовских духовных училищах цензором шел и уже из семинарии был выгнан за велико-возрастие и душевредительное поведение, как значилось в его аттестате.) — Ты вот на что,— говорит,— внимание обрати: для нашего брата чиновника канун праздника — пустяки, и далеко на нем уехать никаким манерами нельзя. Тут хоть и погуливают, да с кругу-то,.—-говорит,— никто не спивается, а это главное! Берешь, а ушки на
18
макушке держишь!.. Смотришь, как бы не налететь на бестию какую-нибудь от исправника, вот как в прошлом году. Ведь и взял-то только рубль тридцать с какого-то прощелыжника-краснорядца. «Позвольте, говорит, Македон Елистратич, аршинчик сей в девство употре-бить-с!» А аршин-то всего три четверти с небольшим был... Ну, я сдуру-то, катай, говорю... А мне, как теперь оказывается, слупить-то с него, мошенника, следовало, да и вздуть-то оным аршином тоже бы не мешало. Служба-то тогда пошла бы сама собой, да и дружба-то сама собой!.. Нет, ведь снисходительность-то нас, начальников, губит. И какая же, я вам доложу-с, скотина этот краснорядец — хоть бы солянку какую ни на есть прикинул; а то сунул невидаль какую — рубль тридцать, да и пошел; а исправник и нагрянь. Прежде того, стало быть, единомыслие такое с краснорядцем подвел, чтобы моего станового поддеть,— в сердцах были. Ну что ж? И поддел ведь! Такую контрибуцию содрал с станового, что тот долго, бывало, как взглянет на красную шкатулку, которая у него в спальне стояла, так и давай на себе волосы рвать. Ну, а меня, известное дело, попался под руку фальшивый безмен (сотский с ярмарки принес), он и ну им меня, да так, признаться, бока-то вздул, что поневоле пришлось к коробовскому лекарю ехать. Так вот какой скверный случай вышел; а все оттого, что на предпразднество взял, да уж добро бы много взял, так и душа не болела бы, а то ведь за кроху какую-нибудь, за пустяки сущие (тут же ведь отдал я их в кочергинском трактире шарманке за песню), так и за них у начальника под безменом страдал. На самый праздник, прямо скажу, таких случаев не бывает, потому, значит, что и быть им никаким то есть способом нельзя. Православный народ всегда для праздника накуликается, и уж тут ему не до хитростей, не станет он в это время ближнему яму рыть, а все дела идут у него начистоту — с целованием дружным... И не только я, начальник, можно сказать, непосредственный, луплю со всех в это время, а десятский какой-нибудь — шишимора, гроша не стоит, так и тот едва успевает шапку с трынками домой относить... Право, как посмотришь, так смешно даже! Целуются, целуются сначала, так что у незнающего, пожалуй, душа в умиление придет, а потом, ни за што ни про што, и по ушам друг друга. А ты их разнимай да рассуживай! Так и лупи с правого и виноватого. Зачем, дескать, благочиние нарушаете, пред публикой бесчинствуете? Ну уж тут известное дело; виноватый кричит: «Возьми что хошь, только в холодную не сажай»; а правый: «Я те, говорит, Македон Алистратич, чем хошь отвечаю, засади только!» Тут с них обоих берешь, да обоих и сажаешь. Утром встанут, «мировую, говорят, хотим,— не дадим врагу радоваться», да и прошение об этом становому написать просят... Тут опять: за прошением них возьмешь, да за беспокойство возьмешь, да за то возьмешь, чтобы воротить нарочного, посланного будто бы к губернатору с рапортом об их смертоубийственной драке... А как станут прошение становому подавать, так тот еще им зубы начистит, чтоб после праздничной попойки во рту не воняло, да и сдерет с буянов в десять раз более того, что я содрал, потому что, первое Дело, я-то в стану цветик, а становой ягодка; а второе дело — проси-
19
тель что овца: сколько ни стриги, на нем все шерсть вырастет... Одно жаль: благодати такие не каждую неделю бывают, а то все бы как-нибудь на белом свете помаячился!..
Так вот какое находил Македон Елистратич различие между днем предпразднества и самым праздником; но нам где же тягаться с Македоном Елистратичем? Он начальник — у него, видите ли, свой собственный взгляд на эти вещи, взгляд, соединяющий, так сказать, глубочайшее знание правил администрации с требованиями положительными... С нас, мелких людей, будет очень достаточно, если мы окинем случившееся во время праздника простым взглядом, расскажем с посильною верностью другим то, что видели сами, не рассуждая, почему было так, а не иначе; потому что Македон Елистратич, как начальник, может рассуждать, на то он и начальник; а нам, простым людям, уж не до рассуждений...
Заснуло село, потому что была полночь глухая. Ярким светом месяца освещены были и золотой крест деревянной церкви, и соломенные крыши бедных хижин, и дороги, и лес, и река, все тонуло в этом волшебном свете; избы села, раскинутые по скату длинной отлогой горы, осененные деревьями, усыпанные густой зеленой травою, которая была и на улице и на огородах, представляли наблюдателю, смотрящему с верху горы, ряд уступов, облитых месячным светом и убранных роскошною зеленью. В параллель с главною сельской улицей шел высокий земляной вал, видевший времена Годунова, результат его попечений о безопасности России, которым он хотел оградить ее от вторжения татар. Памятник былого, пощаженный временем, вал служит теперь источником разных рассказов, и часто блуждающие огоньки, появляясь на его вершинах, заставляют креститься суеверного мужика, которому в детстве старою бабкой сказано было, что это очи демона, стерегущего богатый клад, зарытый в старину каким-то разбойником...
В самом низу села широкая река пересекает этот вал, который на другом берегу начинается снова высокою земляною башней. Говорят, что башня эта была когда-то сторожевою и на ней зажигались вестовые огни, предостерегавшие поселян и собиравшие ратников на защиту. Прошло уже более десяти лет, как я не видал этой башни; но как живо помнится мне она, окаймленная молодым орешником и, как будто рукою человека, а не природой, обвитая плющом. Неизгладимы, должно быть, впечатления детства, затем что, мне кажется, я никогда не забуду, как, дитя еще, я любил проводить целые дни в кустах этой башни, и, сидя там, я уносился детскою мыслью к временам тяжелого испытания России, когда она страдала под вражеским игом. Молодое воображение рисовало мне это время, полное ратной деятельности, и я представлял себе набег хищников, страшную борьбу на заветном валу, крик победителей и последний стон воинов, умерших за славу и честь своей родины... А там, невдалеке, из лесу, мне слышались молитвы отшельников о победе, и виделось мне сквозь чащу дерев, как на монастырской стене мелькали золотые ризы и развевались святые хоругви... Теперь только столб с истертою надписью да несколько могильных камней говорят, что в этом месте
20
в былые времена стояла обитель. Чаща леса, почти непроходимая, окружает священное место...
Но вот над лесом взошло яркое солнце, и брызнуло оно на окрестности тем ярким, серебряным светом, который так отличен от золотого блеска луны. То был свет тайных видений, свет, при котором без отчета думаешь о чем-то долго и сладко; а это был веселый, ясный свет, призывавший к деятельности. Он сообщил какое-то радостное, смеющееся выражение до него задумчивому селу и его окрестностям, разбудил дремлющий лес с его неразумными жителями — и пошли и полетели они, кто на ветку душистой черемухи попить светлой росы, ярко блестевшей на солнце, а кто просто повитать над рекой да посмотреться в ее тихие прозрачные волны...
И вместе с рассветом мимо знакомой земляной башни, по большой дороге, проложенной в лесу, потянулись в село телеги с грузом и телеги пустые. Шумно стучали они, проезжая бревенчатый мост и распугивая встречное стадо. С сельской колокольни раздавался благовест, народ шел в церковь, телеги устанавливались на церковном выгоне, споря о выгодном месте, а из церкви далеко разносилось праздничное пенье...
............................
ГЛАВА II
Было уже так около полудня, когда деревенский колокол тоненьким и веселым голоском заблаговестил к обедне. Народ толпами валил в церковь и, расходясь по ярмарке, увеличивал общую суматоху. Жар был нестерпимый, а над селом носилось густое облако пыли. Ни малейший ветер не охлаждал лиц, разрисованных потом и пылью. Деревья, обставляющие церковь, в полном смысле были напудрены пылью. Ни одна птица не осмеливалась даже и подумать о том, чтобы вылететь и посмотреть на ярмарку. Засела, должно быть, она в густые ветви лесных дубов, куда не может проникнуть ни малейший солнечный луч. А река так тихо, так лениво катилась, как лениво тащится по косогору почти издохлая кляча Ивана Зеленых. Ожидает, видите ли, его на ярмарке горе-невзгодье великое: строго-настрого приказал ему барин привезть к нему в Дубовые Липы оброк за целых две трети. Так вот теперь Иван на своей тележонке и думает великую думу, как бы попокорнее доложить осударь-Фоме Алексеичу, чтобы он маненечко пообождал с него, хоть бы, примерно, до рождественских заговен. И как об Иване можно было заключить, что он не истукан какой-нибудь, а живой'православный, по слезе только, которая катилась по загорелой, сохлой щеке его; так можно было сказать и про реку, что она не превратилась еще в прозрачный хрусталь, потому что кой-где. на ее неподвижной поверхности раздавались струйчатые круги, которые делала зубастая щука, гоняясь за жирным линем...
Наперекор такому оцепенению природы как постоянное народонаселение Дубовых Лип, так и приехавшие на ярмарку были исполнены самой суетливой деятельности. Помещичьи экипажи и крестьянские телеги, скатываясь с горы, с ужасным грохотом проезжали по мосту,
21
А тем людям, которые забывали, что Македон Елистратич, так сказать, Нептун в своей луже, он сам напоминал об этой несомненной истине, и напоминал, могу сказать, вразумительно. Вот, например, мещанин из уездного города, прожженная бестия, приехавший на ярмарку со всякой дрянью, видите, как он отвешивает сельской красавице на шесть гривен румян. Кажется бы, что тут удивительного? Ничего, а по мнению Македона Елистратича тут заключается многое!.. Как голодный ястреб бросается колом с поднебесья на одинокого цыпленка, так и Македон Елистратич бросился к подвижной лавчонке негодяя, откатал его своей страшной нагайкой и приказал как будто выросшим из-под земли сотским отвести в стан промахнувшегося шельмеца. Схватили раба божия сотские под руки, да эдак тычком да пинком его и подганивают... А он им на полдороге начал речь держать: «С барином,— говорит,— говорить хочу. Доложись»,— говорит. А сотский ему: «Ты,— говорит,— не толкуй, а то в морду дам; а если барину сказать что хошь, так все равно, примером, и мне объяви. Барину-де мы сами доложим»; а мещанин ему три целкача в зубы-то и пырнул; «Барину,— говорит,— отдай; а это вот на чай вам всем вместе», да мелочи гривен на семь, чай, было вынул из кармана и тоже им отдал. «Ну,— говорит,— квит, что ли?» А сотский как будто замялся, кашлянул как-то особенно, довольно долго и пристально рассматривал свою облезлую шапчонку и наконец проговорил: «То-то квит! Ты, брат, с нашим барином смотри не спорь. Хороший барин, он те, пожалуй, возьмет да в зубы-то вот так и съездит». И при этом сотский сжал кулачище и хотел было показать мещанину, как бы примерно барин мог его в зубы съездить; но мещанин благоразумно откачнулся, плюнул и пошел опять на ярмарку — самым наглядным образом показывать охотникам до наблюдений, как у нас на Руси добрые люди с пятака миллионы наживают, а сотский с подручниками отправился в выставку хватить малую толику за здоровье благодетельного мещанина.
Таким образом Македон Елистратич напомнил мазурику-мещанину, что его уважать должно, в противном случае он всегда найдет штучку, за которую надлежащим манером вздует нагайкой. А штука эта состояла в том, что к дну весов, на которых негоциант отвешивал мужикам разные произведения природы и искусства, снизу быта прилеплена гривна времен Великой Екатерины. Конечно, гривна, прилепленная снизу к чашечке весов, вещь малая есть, и Македон Елистратич очень легко мог бы ее не приметить; но толк в том, что хитрец мещанин, усовершенствовавший * таким образом весы, при приезде на ярмарку нисколько не озаботился визитом к Македону Елистратичу, чем в некотором роде показал неуместную гордость и амбицию, каковые качества Македон Елистратич очень не терпел в людях вообще, а в мещанах и мелких купцах, приезжающих на сельские ярмарки его стана, в особенности.
А между тем ярмарка разыгрывалась все более и более. Из парусинного шатра, приделанного к выставке, начали выходить разгоревшиеся, покрытые потом посетители. Лихо заломляли они на ухо поярковые шляпы и с каким-то особенно довольным выражением огляды-
26
<<<---
