"Странная моя судьба..." Турьян М.А. О жизни Владимира Федоровича Одоевского|

---

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Можно ли доверять автопортретам — живописным ли, словесным? Безусловно, нет! Можно ли доверять автобиографиям? Думается, почти нет — или с величайшей осторожностью. Чем своеобразнее художник, тем вдохновеннее творит он историю своей жизни для потомства, и это отнюдь не привилегия одних прирожденных мистификаторов, вроде, скажем, Эдгара По, придумавшего себе путешествие в Петербург, или безумно романтических натур, какова наша Дурова, славная "кавалерист-девица". Перед абсолютным этим законом "кривого зеркала" равны все: гении и посредственности, романтики, скептики, рационалисты. И однако, без вдохновенного ли, расчетливого ли их "обмана" немыслимо, невозможно даже самое приближение к истине. Отсюда с неизбежностью начинаем мы счет, подступаясь к биографиям наших героев, на этом пути, радуясь находкам "откровений" (записи, дневники, не предназначенные для посторонних глаз, исповедальные письма), "уличая" в лукавстве или "сокрытии" иных фактов, медленно подвигаемся мы к тому, что можно с большей или меньшей степенью достоверности признать за объективную истину.
Биография Владимира Федоровича Одоевского — одна из самых "закрытых". Впрочем, понимание этого приходит только сейчас, спустя более чем столетие после смерти писателя. Благополучно и ясно выстроившаяся его жизнь, огражденная, казалось, самой судьбой от житейских бурь и катаклизмов, напоминает, на первый взгляд, озаренную ровным светом, отменно вымощенную приятную дорогу. Но это не было отнюдь эдакое partie de plaisir — легкой походкой по легкой тропе, — нет, то была жизнь настоящего труженика, много — очень много! — успевшего: писатель, журналист, философ, музыкант, общественный деятель, деятельный благотворитель... Все удавалось: литературное имя, служебная и придворная карьера, с чередой званий и чинов, "идеальный" брак, безупречная репутация... Рассеянный, наивно-добро душный, честнейший, милейший князь... Иных его позднейших биографов невольно тянуло на житие...
Счастливая судьба или умело сотворенная "стерильная" ее версия? Именно последнее более всего настораживает. Мы утратили простодушную доверчивость предков, и наша подозрительность приносит подчас неожиданные плоды.
Собственно, биографии Одоевского (если не принимать за таковую более или менее пространные биографические очерки, суммирующие внешние факты жизни) до сих пор не существует. По ближай-
11
шем рассмотрении в жизнеописании его обнаруживается немало "белых пятен" и "темных мест". Очень существенных. Иногда - важнейших. Не забудем, что он прожил хоть и не самую долгую — 65 лет! — жизнь, но видел смену трех царствований, трех поколений, что протянул живую нить от Пушкина до Льва Толстого и что круг его общения — лучшее, что было в России на протяжении этого времени.
В настоящей книге мы попытались по возможности прояснить иные "темные места", "заполнить" иные из "белых пятен" — за этим неожиданно начала вставать другая жизнь Владимира Одоевского.
Основной источник сведений о ней — документы, в большинстве своем обнаруженные и привлекаемые впервые. Однако многие из них не смогли бы "заговорить" без посредничества сотрудников Отдела рукописей Государственной публичной библиотеки им. М.Е.Салтыкова-Щедрина и Серафимы Игоревны Вареховой, заведующей читальным залом Центрального государственного исторического архива, без помощи переводчиков большинства французских текстов Александры Львовны Андрее и Розы Ефимовны Павловой. Выражаю всем им, с такой готовностью соучаствовавшим в моем труде, глубокую признательность.

Часть первая. МОСКВА.

Несколько слов об одном городском предании
Обстоятельства ранней жизни Владимира Федоровича Одоевского известны весьма скупо. Вскоре по смерти громкое некогда имя автора "Русских ночей" было почти забыто, и историческая, культурная память не донесла до нас многих вещественных деталей тех далеких лет.
Родился Одоевский в Москве, но где, например, в какой из столь разноликих частей старого города протекало его детство?
Из завещания отца писателя, Федора Сергеевича, благодаря подписи его духовника Михаила Петрова из "Сергиевска что на Трубе" явствует, что дом Одоевских находился где-то у Трубной площади, в приходе Сергия Чудотворца. Церковь сохранилась.
Москву я знаю плохо. Бродя окрест Трубы в поисках храма и вообще каких-нибудь "следов" Одоевских, а также - не скрою! -в тайной надежде на местные легенды, заглянула в музей Васнецова на Самотеке. Это совсем рядом с Трубой. Увы, никто из музейных работников о тех Одоевских ничего мне сказать не мог.
Зашла к своей приятельнице, живущей неподалеку, на Цветном бульваре.
— Вика, где находится церковь Сергия на Трубе?
— Это та, в которой Одоевского крестили? — неожиданно "вставляется" ее восьмилетняя дочь Лена. Я немею.
— Вика, откуда тебе это известно?
— Не помню, — отвечает она растерянно. — Здесь все это знают...
Оказывается, причудливая память московских поколений почти
два столетия хранит случайный факт крещения княжеского отпрыска.
Если довериться ей, то значит, что крестили князя Владимира княже Федорова сына Одоевского лета 1804 года в церкви Сергия Чудотворца на Трубе, что в Крапивенском переулке, против старинного двухэтажного особнячка, и поныне весело глядящего на церковные купола.
14


ГЛАВА I. ЗАВЕЩАНИЯ
ЗАВЕЩАНИЕ КНЯЗЯ ФЕДОРА СЕРГЕЕВИЧА ОДОЕВСКОГО
"Во имя Всемогущего Бога во Святой Троице славимого Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
Я, нижеподписавшийся статской советник князь Федор княже Сергеев сын Одоевский, будучи одержим болезнию а потому опасаюсь прекращение моей жизни, предварительно делаю в целом уме и памяти моей сие духовное завещание на следующем основании, — препоручаю сына моего малолетнаго князь Владимира княже Федорова сына Одоевского в полную опеку жене моей княгине Катерине Алексеевне и брату моему двоюродному генерал-майору и кавалеру Дмитрию Андреевичу Закревскому, коему и быть с означенною моею женою опекуном до совершенных ево лет в полной их воле, а как я взял за означенною женою в приданое разные вещи, а рядной ей не подписал, то сверх следующего ей на седьмую часть имения выдать ей из имения моего десять тысяч рублей, да дворовых людей каво и сколько она пожелает; по смерти же моей сие завещание мое законным порядком произвесть в действие покорнейше прошу Московский Опекунский Совет яко надежный и совершенный душеприкащик на основании Высочайшего Учреждения Сохранной Казны, 4-й статьи.
Князь Федор княже Сергеев сын Одоевский. Мой духовный сын князь Федор Сергеивич Одоевский оное подписал в целом уме и памяти в том свидетельствую духовной ево отец Сергиевска что на Трубе Михаил Петров
что сия духовная подписана собственною рукою Статского советника князя Федора князь Сергиева сына Одоевским подлинно в твердом уме и совершенной памяти — в том свидетельствую генерал-майор и кавалер Павел Михайлов сын Глазов,
что сия духовная подписана собственною рукою штатского советника князя Федора Сергеева сына Одоевского в том свидетельствую и подписуюсь действительный тайный советник и кавалер Петр Александров сын Заборовский.
Декабря 3 дня 1804 года". Князю Федору Сергеевичу Одоевскому, статскому советнику и директору Московского Ассигнационного банка, было тогда тридцать три года; его малолетнему же наследнику едва минуло четыре месяца: °н родился на исходе душного июля недоношенным и столь слабым, что спасения этой едва забрезжившей жизни пришлось прибегнуть к мерам чрезвычайным: младенца тотчас стали завертывать в горячие ^куры, снятые с едва убитого барана, и новая княжеская жизнь стоила
15
жизни по крайней мере тридцати животным. Не пренебрегли и спасительными — как свято верилось тогда — ваннами: бульонными и из белого вина.
Ребенка выходили, однако на всю жизнь осталась ему необыкновенная тонкость кожи, слабость в мускулах да доктора лет до двадцати все прочили чахотку.
Завещанию же Федора Сергеевича, точь-в-точь подтвержденному за полгода до смерти, суждено было быть явленным через четыре года — без малого два месяца не дожил он до четырехлетия сына.
...От ускользающей из взрослой памяти полуяви первых лет сохранилось у князя Владимира лишь воспоминание о поездке с отцом в подмосковное Калистово на Троицкой дороге да запах гарлемских капель, напоминавший об операции, - кажется, впрочем, неудачной, — сделанной отцу двумя знаменитыми московскими врачами — Гильдебрандтом и Лодером. Ребенка увезли тогда из дома — к приятельнице матушки и другу семьи генерал-майорше Аграфене Петровне Глазовой, по детским воспоминаниям мальчика, "обожавшей" его.
...Отрывочные эти сведения — из автобиографических записок Одоевского. Дважды за жизнь принимался он писать свою автобиографию и дважды, едва начав, — бросал, уходил в сторону.
Похоже, хоть и уверял, что воспоминания детства восходят далеко, по смерти отца — не хотел вспоминат ь...
...Старая Москва жила сомкнуто, переплетенно, вездесуще. Головоломное для нас теперь породнение кланов, предрешенные родством и старинными связями старших пересечения молодых... Когда Владимиру было два года, в одном из домов, принадлежавших Федору Сергеевичу, неподалеку от их собственного, у Харитония в Огородниках, поселился с родителями семилетний Александр Пушкин; сын опекуна и троюродный брат Одоевского Андрей Дмитриевич Закревский спустя двадцатилетие стал ближайшим университетским другом Лермонтова, с которым, в свою очередь, предстояло позже дружески сойтись и ему самому; не прошло и десяти лет с момента роковой отцовской операции, а юный князь уже восторженно постигал первые тайны анатомии под руководством профессора Лодера, пахнувшего когда-то гарлем-скими каплями; Гильдебрандт же, лечивший позже Герцена, купил впоследствии у Ехалова моста, что близ Басманных, дом родственников Одоевского князей Львовых, но это было уже после того, как в сентябрьской пожарной Москве, когда Владимиру пошел девятый, Иван Алексеевич Яковлев с пятимесячным сыном своим Александром Герценом нашел приют в доме известного московского благотворителя и двоюродного деда Владимира Петра Ивановича Одоевского... Этим младшим суждено было разойтись потом в жизни непримиримо...
По рождении сына Федор Сергеевич спешил с завещанием не зря. И без того небольшое состояние его было крайне расстроено, и подведение итогов оказалось плачевным:
"Положение свое 1805 году имею я..."
16
1 Дом в Москве старой и новой ценностью в 15.000 рублей
2. Подмосковную — 32 души
3. Рязанская - 159 душ
4. Новогароская — 215
Итого 406 душ.
По позднейшим подсчетам уже овдовевшей княгини Екатерины Алексеевны, "чистыми" — не заложенными в казну и партикулярные руки - оказались лишь 66 душ — в сельце Дроково Скопинского уезда Рязанской губернии — будущем месте почти постоянного ее обитания. Да и при жизни мужа доход получали, по ее уверениям, лишь из этого Дрокова 2210 рублей деньгами да хлеб на содержание московского дому — более ничего. Общая же сумма долга, оставленная покойным, равнялась примерно 25 тысячам. Список заимодавцев был пестр и велик, и посему родовое Новгородское имение Черниговской губернии, доставшееся Федору Сергеевичу от матушки его, полковницы княгини Елиса-веты Алексеевны Львовой, с разрешения Сената и Московской Дворянской Опеки было продано за долги.
Между тем родные пеклись о юном наследнике, как умели.
Алексей Алексеевич Филиппов — матери, прапорщице Авдотье Петровне Филипповой 22 сентября 1807 года. Местечко Шилов.
"Милостивая государыня матушка Авдотья Петровна!
Известно мне, что покойным родителем нашим, а вашим супругом, трудами его приобретенное и вместе нажитое с вами имение утвердил он все по духовному завещанию своему как то: дом, людей обоего пола, деньги в долгах. Имеющиеся так же и в доме разные вещи. — По кончине его духовная явлена законным порядком 9-го дня 1803-го года и утверждено все за вами без остатку. Следовательно оное имение и находится теперь в полном вашем распоряжении. Зная же ваше намерение, что вы при жизни своей хотите написать духовное завещание и имение ваше росписать в нем как мне, так и брату моему Александру Алексеевичу. Но как я нахожусь в воинской службе в Лубенском гусарском полку, то за нужное почел просить вас о нижеследующем. Так как долг службы моей не позволяет мне жить с вами, и я нахожусь всегда в отлучке, то дабы во время оной в случае вашей смерти не мог я лишиться части своей, которую в духовном завещании мне назначите, то и прошу вас ту назначенную мне часть из имения вашего куда вы заблагорассудите отдать в верное место, откуда бы я по возвращении моем беспрепятственно получить мог, о чем и прошу вас меня уведомить. Б уде же при жизни еще вашей смерть прекратит дни мои, то назначенную мне от аас часть я предоставляю вам с тем чтобы по смерти вашей уже наследницею была той моей части сестра наша родная статская советница княгиня Екатерина Алексеевна Адоевская, по кончине же сестры нашей аследником имеет быть сын ее князь Владимир Федорович. Это мое Желание прошу вас милостивая государыня матушка означить в вашем
17
Духовном завещании, дабы не могло выйти каких-нибудь споров, ибо я обязанным себя считаю за оказанную любовь ко мне от сестры нашей сделать ее по смерти вашей и моей полною наследницею части моей, которая от имения вашего мне от вас назначена будет. В вас же я уверен что вы сего желания моего не отвергните..."
Неведомо, при каких обстоятельствах безвестной прапорщице Авдотье Филипповой, обитавшей в собственном доме в Пречистенской части, в приходе священномученика Власия, удалось выдать дочь свою Екатерину замуж за родовитого князя. Владела Филиппова всего дюжиной дворовых и домом — правда, заведенным: с картинами, книгами, иконами — множеством икон в серебряных и вызолоченных ризах, завещанных потом, кроме тех, коими благословила детей и внука, в окрестные церкви, монастыри и пустыни. Водился и небольшой капиталец — вот, собственно, и все, действительно нажитое — не наследственное. Прижимистая Авдотья Петровна исхитрилась как-то и дочь выдать почти бесприданницей, дав за нею лишь относящееся к непременным дамским нуждам и нарядам.
Единственную причину этого явно неравного и, по всей видимости, случайного брака приходится искать в красоте Екатерины Алексеевны — какой-то безвольной и потому особенно обезоруживающей. Друг юности Одоевского, пансионский его товарищ Владимир Титов, из надменной московской молодежи, помнил ее женщиной малообразованной, что, вероятно, не вполне справедливо. В отличие от едва грамотной "домостроевской" матушки новоиспеченная княгиня умела по-французски, охотно разыгрывала несложные польские и вальсы, следила за журналами, живо интересовалась словесностью, любила потом высказывать в письмах к сыну суждения о его литературных опытах, не лишенные подчас тонкости, и даже сама пробовала однажды приняться за сочинение романа — впрочем, оставшегося неоконченным.
Вместе с Екатериной Алексеевной княжеский порог переступила и мизерная ее родня. Мизерность эта и послужила позже, очевидно, возникновению легенды о матери Одоевского — простолюдинке, легенды, энергично усиленной едва ли не сразу по смерти писателя низведением Екатерины Алексеевны в крепостные.
Дядья князя Владимира Александр и Алексей Алексеевичи удались разно. Матушкиного баловня и любимого младшего брата княгини Алексея, когда ему не было еще и шестнадцати, князь Федор Сергеевич по-родственному пристроил к себе, в Ассигнационный банк. Однако вскоре юношу поманили эполеты, и, будучи благодетельствован некоею "особой", был он зачислен корнетом в Лубенский гусарский полк. Спустя два года, в 1809-м, юный гусар уже описывал в письмах к родным пряную красоту Крыма и воевал турок. Потом же военный его путь лег на Наполеона, через Кульму, Дрезден — словом, в Европу. Служилось ему, однако, нелегко — не из-за тягот военного быта, нет, но из-за постоянной, унизительной бедности. Матушка имела свои понятия о необходимых нуждах гусарского офицера, полагая, что сын и так слишком тратится на свое содержание. Алексей еще из Крыма, втайне
18
от родительницы, молил сестру о помощи, убеждая, волнуясь и доказывая всем известную истину: числиться в гусарах — честь недешевая.
Александр же, судя по всему, вел тем временем жизнь низкую, известен был дурным поведением да и помер рано, так и не выбившись из губернских секретарей.
...Сразу по кончине Владимира Федоровича Одоевского, начав собирать воспоминания о нем еще на первой, острой волне утраты и пока было, кому вспоминать, ближайшие друзья вдруг с удивлением обнаружили, как мало осведомлены они о ранней поре его жизни. Путаясь и противореча друг другу, они не могли даже сказать с точностью, где, когда и у кого из родных жил в пору детства и отрочества будущий писатель. Екатерина же Алексеевна и филипповская родня вообще как-то выпали из поля зрения мемуаристов - то ли не осталось, кому о них вспоминать, то ли оставшихся — не просили. Впрочем, выпали они и из воспоминаний самого Владимира Федоровича, во всю жизнь не устававшего, напротив, хранить память о Рюриковой своей ветви. Он сознавал себя Одоевским — и только: заботливо копились родословные грамоты, не раз составлялось и уточнялось генеалогическое древо.
Так или иначе, но о жизни его в пору допожарной Москвы н и-чего не знали.
...На Пречистенке, у бабки-прапорщицы, был между тем свой мир. Здесь вели строгий счет каждой нажитой копейке, по-старинному усердно молились, продавали и покупали дома, давали в рост деньги и водились с незнатным, но оборотистым московским людом. Люд этот, вслед за Филипповыми, потянулся и в дом Одоевских. Среди них — доверенное и близкое Авдотье Петровне лицо, генерал-майорша Глазова, долго и странно вершившая многие дела в семействе княгини Екатерины Алексеевны. В попечение ей был отдан в юные годы и князь Владимир.
Клан же Одоевских, хоть и заметно к этому времени сникший — ни громких чинов, ни былого богатства, — хранил все еще славу Рюрико-ва рода, древнейших князей Черниговских. Это было исконное, с причудами, барство.
..Ранняя память князя Владимира сохранила еще моську, запряженную в дрожки и возившую мальчика, — подарок графини Софьи Осиповны Апраксиной. Но в какой это было жизни — непонятно: при-отцовской или после?
Ясно одно: моська — из жизни Одоевской стороны. Из отрывочных воспоминаний и случайно оброненных в письмах слов всплывает еще одна Одоевская причуда — дедовская. Младшая годами родственница Владимира, Екатерина Львова, вспомнила много лет спустя слышанные ею в детстве разговоры взрослых о своенравном полковнике князе Сергее Ивановиче. У него, по рассказам Львовой, была воспитанница или приемная дочь, за которую сватался поляк, музыкант Иосиф Францович Каменский, и получил от князя отказ. Молодые же сыновья старика Иван и Федор и отец Львовой, князь Владимир — тезка и крестный Владимира Одоевского, будучи приятелями
19
Каменского, помогли ему тайно увезти девушку и обвенчаться с нею. Все трое, конечно же, немедленно подпали под опалу старика, и он, в гневе на Владимира Львова, "в течение двух или трех лет, или более, не называл внука своего Владимиром, а Сергеем". Гнев старого полковника и в самом деле, видно, был велик, а воля — непреклонна, потому что некрещенное это имя — "Сергей" — прочно вошло в семейный обиход и держалось гораздо дольше, чем помнит о том княжна Львова. "Князь и Сережа все еще нездоровы", — сообщала в 1807 году в письме к сыну Алексею Авдотья Петровна о своем зяте и внуке. Сам Алексей Алексеевич спустя семь лет (!), адресуясь к сестре из Лейпцига, просил целовать "милого Сережу". К тому времени грозный дед Одоевский уже несколько лет как умер, мальчику шел десятый год, но имя — держалось.
Истории детства непрестанно всплывали потом в писательской памяти. "Катя, или история воспитанницы" была написана, к примеру, уже в 1830-х годах:
"Не знаю, найдется ли теперь и в Москве дом, подобный дому графини Б.; в Петербурге же наверное не сыщете. Представьте себе хоромы и жизнь старинного богатого русского боярина: дорогие штофные обои, длинные составные зеркала в позолоченных рамах; везде часы с курантами, японские вазы, китайские куклы, столы с выклеенными на них из дерева картинками; толпа слуг в ливреях, вышитых басоном с гербами; шуты, шутихи, карлы, воспитанницы, попугаи, приближенные"... Графиня же "нарочно для меня велела приучить моську ходить в дрожках и возить меня по саду"...
"Воспитанниц и мосек полон дом"...
Это была не только грибоедовская, но и его — барская Москва детства...
Однако Москву эту наблюдал мальчик не в своем — в чужих родственных и знатных домах. Сам же он рано оказался бесприютен и, неприкаянный после смерти отца, передавался родней с рук на руки. Прямых следов этого тягостного начала жизни почти не сохранилось, но по косвенным, открывающимся подчас только теперь, — можно догадываться и строить вполне обоснованные предположения.
Осиротевшего Владимира (Сережу!) забрал к себе вначале дед Сергей Иванович, но и это оказалось ненадолго: дед вскоре умер — накануне наполеоновских событий, в 1811 году,ч успев разделить свое наследство и отказав при этом внуку имение в Костромской губернии в четыреста с лишним душ, — пока, разумеется, под опеку. Затем юный Рюрикович перекочевывает в руки филипповской родни и поселяется с матерью — неизвестно, то ли в собственном их доме, то ли, возможно, если дом уже был продан, — в наемном или у бабки Авдотьи. Судя по позднейшему упорному молчанию Одоевского об этой поре детства, о том, что он никогда не хотел вспоминать, — вероятнее последнее.
Интересно, что не расшевелило Одоевского на воспоминания об этом времени даже то, что, казалось, не могло не расшевелить: нашест-
20
вие Наполеона, пожарная Москва. Мальчику, помнившему себя едва ли не с трех лет, шел тогда девятый. Младший его двумя годами А.И.Кошелев, например, живо записал потом врезавшийся в память отъезд из Москвы — дорогу, запруженную экипажами, подводами, пешими — всем, что медленно тогда тянулось из белокаменной и над чем повисла всеобщая грусть и мертвое безмолвие...
Наверное, и Филипповы тронулись из Москвы — скорее всего, в Рязанское имение Одоевских Дроково — на восток, в сторону от Наполеона. Однако уйти насовсем, выключиться, не знать — было невозможно. Горела Пречистенка, в действующей армии сражался дядя Алексей Алексеевич, и вестей от него, как важнейшего события, конечно, домашние ждали постоянно. Письма же ходили плохо, да и непонятно было, куда к москвичам адресоваться, где они и что с ними. Естественно, волнениям, толкам, слухам не было конца.
Князю Владимиру, пожелай он того, оказалось бы, что вспоминать...
Лубенский гусар "прорвался" письмом к матери из Лейпцига спустя лишь год после пожара, в декабре 1813 года:
"Третье письмо уже я пишу Маминька к вам отсюда. Я и тем бы был доволен, естли бы из всех хотя одно бы получили. — Вы быв в неизвестности обо мне столь долгое время, конечно уже думали обо мне всячески, а я утешаю себя тем, что вы читая газеты и невидав меня в списке мертвых остаетесь спокойными, каким я желаю вам быть всегда. — О себе вам скажу — я слава Богу здоров как нельзя лучше желать — скажу вам еще, что я ожидаю себе ордена кроме того, что уже два раза был представлен; еще в третий с прочими представлен, которое представление пойдет к прускому Королю и на которое совершенно надеюсь, потому что наш полк 4-го числа октября быв в команде пруского Генерала Клейста сделал большие ему услуги, за что он был так доволен, что благодарил всех офицеров и дал честное слово, что выхлопочет нам Кресты, не худо бы прицепить на шею што-нибудь <...> Я полагаю Маминька, что наш дом сгорел — от приезжих я слышал, что между Арбата и Причестинки сделалась площадь, почему я и свой дом в том же числе полагаю. Однако эта потеря очень мало меня тревожит. — Положение мое довольно бедноватое; но по крайней мере, кое-как мог изрядно обмундироваться, то есть по походному и естлиб необидели меня французы, которые захватили мою лошадь в Пирне с моим имуществом, то я бы был теперь довольно богатый человек. Вот, Маминька, мое желание сбылось, на иностранные земли и города нагляделся, видел довольно подобных мне человеков за свое Отечество пострадавших, словом сказать, видел все то, что желал видеть. — Теперь остается еще желание — дождаться миру, свидания с вами, облобызать ваши ручки, с сим желанием остаюсь сын Ваш Алексей
Филипов".
Но "облобызать ручки" было уже не суждено — старая прапорщи-ца не успела разделить наивные восторги покорителя Европы, рвавшего-
22
ся "пострадать за Отечество" и посмотреть "иностранные земли". Как раз тогда, когда писал он ей это восторженное письмо, кончила она свои дни, не выдержав военных тревог и потерь, но успев, однако, озаботиться судьбой детей и одарив их по собственному разумению справедливости.
Московского уездного суда 2-го департамента ДЕЛО
Филипповой Авдотьи прапорщицы о утверждении учиненного ею завещания
Началось 13 марта 1814 года Решено 7 ноября 1827 года
"Я нижеподписавшаяся покойного от армии прапорщика Алексея Филипова жена ево Авдотья Петрова дочь будучи я одержима всегда тяжкими болезнями, а потому и опасаюсь нечаянного прекращения моей жизни. Но так как я имею от меня рожденных детей двух сыновей и дочь, то по долгу моему заблагоразсудила при жизни моей зделать распоряжение между детми моими и тем дабы не нарушино было родственное согласие их росписать движимое имение мое благоприобретенное и нажитое мною; а учинить исполнения по смерти моей душеприказчице моей генерал маиорши Аграфене Петровой дочери Глазовой и душе-прикащику моему 6-го класса и разных орденов кавалер Осипу Тимофееву сыну Серебрякову. Предварительно делаю будучи в целом уме и твердой памяти моей сие духовное завещание: 1-е означенным душе-прикащице и душеприкащику поручаю сыновей моих в опеку в полную власть и волю, коим и быть под покровительством их; 2-е и оставшейся по мне всякого рода движимое имения и имеющиеся в долгах деньги и заемные писмы и взнесенные от имени моего в Императорской Московской воспитательной дом в Опекунской Совет в Сохранную казну, а сколько всего капиталу и на ком состоит в долгах, при сем моем Духовном завещании прилагаю реестр, так же и дворовых людей обоего полу, сгоревший дом с оставшимся каменным корпусом состоящей в Москве в Пречистенской части во 2-м квартале под № 137-м в приходе священномученика Власия..."
Завещание — пространное и витиеватое до путаности. Любимцу Алексею отказывалось в нем шесть тысяч пятьсот рублей долгового капитала и то, что может быть возмещено казной и пожертвованиями за сгоревший - как и полагал Алексей! — дом. Очевидно, один из двух, коими владела Авдотья Петровна и который заранее ему предназначался: "<..> подано от меня прошение в Комисию и в Санкт-Петербургское сословие о сгоревшим доме и о расхищении имущества моего, но буди по прошению моему воспоследунт каковое либо вспомоществование суммой и оная сумма ему же Алексею, да так как я отдала ему всех Дворовых людей, что и почитаю для него ненужными и по услугам его не способными; и для лутчи пользы Алексея при жизни моей имела намерение всех продать и вырученные деньги за оных на имя Алексея взнесть в Опекунской Совет в Сохранную казну. Но будеже сего при
23
жизни моей выполнить не успею, то прошу душеприкащицу и душеприказчика по смерти моей, выключая малчика Петра, а протчих людей продать а денги взнесть в Сохранную казну. Но естли же по власти и Бога и Создателя нашего жизнь его Алексея прекращена, то все означенное ему по смерти моей отдаю вышепомянутой дочери моей Княгини Одоевской вечное и потомственное владение ее <...>" Узнав об этом завещательном распоряжении матушки, Алексей, освободитель Европы, спешно писал сестре в марте 1814 года из Лейпцига с просьбой людей не продавать, чего ему делать "крайне не хочется, естли ето сделано — то нельзя ли их возвратить?" Не опасаясь более матушки, жалуется он вновь сестре на нестерпимую бедность — "как беднее быть не можно, почему и должен не только отказывать себе в некоторых прихотях, но даже и в самых необходимых надобностях, и что еще несноснее — должен иногда слушать язвительные насмешки на счет моей бедности. Теперь я думаю ты, мой друг, имеешь уже понятие о людях, с коими я по нещастию должен проводить время"...
Девятилетний Одоевский в это время с матерью, и если не содержание, то общий тон дядюшкиных писем мог быть ему известен. "...Тысячи неприятностей и огорчений, которые есть единые мои сотоварищи, наконец взяли верх над моим терпением, — писал дядюшка. — Не думай, чтоб я имел неудовольствия по своей службе - совсем нет; но те, которые подстерегают наше самолюбие..."
..."А как за мною состоит означенное движимое имение... дом мой (надо полагать, второй, каким-то чудом уцелевший! —М.Т) с мебелью и картинами разными, книгами и посудой, какая в оном имеется, отдаю дочери моей статской советнице княгини Катерины Алексеевой дочери Одоевской, ей же девку Марфу Матвееву вечное и потомственное ее владение, платьи мои, столовое белье и мелочные уборы отдаю ей все".
Суровее всего обошлась Авдотья Петровна с непутевым Александром. Положив ему шесть тысяч капиталу из долговых денег, она велела, однако, душеприказчикам внести их в Московский Воспитательный дом в Опекунский Совет с тем, чтобы выдавать подопечному каждогодно на содержание проценты с них; "настоящего ж капиталу отнюдь ему сыну моему Александры вруки не выдавать потребованию его и быть ему довольным одними только процентами и болие по смерти моей ничего не требовать и нивочто не вступаться..."
Однако немилость к заблудшему и опрометчивая безоглядная доверенность к душеприказчице своей, казалось, выслужившей эту доверенность многими годами семейной близости, обернулись для младших Филипповых плачевно. Уже спустя три года по кончине матери Александр жаловался в Московский уездный суд на опекуншу, явно нарушавшую волю покойной. В дело вмешался Алексей, наблюдавший интересы брата, а отчасти и свои: согласно завещанию, в случае смерти Александра капитал его наследовал он... Дело перешло в судебные инстанции и затянулось на тринадцать лет. Тринадцать лет "благодетельница" Глазова не в состоянии была расстаться с присвоенными ею деньгами, отговариваясь от судебных предписаний то "дурным поведением" Александра,
24
то незаконным вмешательством в тяжбу брата его, а то и просто тем, что никак не может "действовать по силе" объявленного ей приказа Московской управы о внесении шести тысяч ассигнаций в Опекунский Совет "по слабости здоровья". Не выдержав кляуз и произвола Глазовой, отказался от опекунства Серебряков, и тяжба эта завершилась лишь по смерти старшего Филиппова, когда Алексею удалось, наконец, настоять на своих наследственных правах. Это означало, разумеется, и окончательный, скандальный разрыв столь тесных некогда отношений с "опекуншей".
Непонятно, каково было в этой истории князю Владимиру: именно в это время, когда шла уже тяжба, в пансионские его годы, отдан он был Аграфене Петровне под постоянный присмотр, а позже, по выходе из Пансиона, состоял, видно, постоянным ее должником. Уже из Петербурга, накануне женитьбы, умолял Одоевский своего друга и поверенного в делах Соболевского рассчитаться за него с Глазовой: "Глазова меня замучила деньгами..." Он рвал эти тягостные, эти унизительные московско-филипповские путы, он начинал новую жизнь, а вслед ему напористо неслось еще из мутного "пречистенского" омута: А.П.Глазова — В.Ф.Одоевскому Милостивый Государь
Князь Владимир Федорович
К крайнему моему неудоволствию нахожусь принужденная беспокоить вас маими писмами, так как вам небезызвестно, что дядюшки вашего господина Филипова люди приписаны у меня к дому, а я и про-шлаго году объяснялась с вами, что я нихачу иметь их при маем доме, и вы дали мне слово но на етих днях меня столко беспакоила полицыя, что я принуждена была заплатить слишком двести рублей, начто я имею из казенной палаты квитанцыю, абчем я иписала квашей матушке и послала к ней копию, но атвету от нее неимею, вашеже об етом забвение я ничему иному ни приписываю, как вашими Балшими Занятиями, то для тово и апять повторяю вам маю прозбу приказать оных людей переписать и доставить мне денги которыя я заних заплатила, а вы сами судите, что всякому своя собственность дарога, а между тем и вы изба-витес от скучнова занятия получать вздорные писмы, ваша покорная ко услугам
Аграфена Глазова
Я надеюсь что вы недоведете меня <...> до неприятности прасить об етом в суде
1827 года сентября 22 дня.
Письмо написано на исходе тяжбы с семейством Филипповых (закончилась она спустя полтора месяца), и ясно, что речь в нем идет о тех самых дворовых людях, полученных Алексеем Алексеевичем по завещанию матушки, которых он, будучи на походе, просил сестру не продавать. Тогда, очевидно, они и были приписаны к дому "друга" Аграфены Петровны. Теперь Алексей Алексеевич также находился далеко от Москвы, к тому же "наступал" на нее по всей законной форме, требуя Александровы шесть тысяч, и генерал-майорша решила отыграться
25
на племяннике, угрожая некогда "обожаемому" и опекаемому Владимиру судом...
...Но все это разыгралось много после. В завещании же Авдотьи Петровны, имевшем столь непредсказуемые последствия для семейства, помянут был и юный князь Одоевский: "<...> внуку моему князь Владимиру княже Федоровичу Одоевскому в благословение Владимир-ския богородицы риза серебреная Троеручицы богородицы с предстоящими риза серебреная вызолоченая <..>" Наверное, одной из этих икон и благословила потом Екатерина Алексеевна сына на женитьбу.
Это был последний след бабки - Филипповой, мелькнувший в жизни Владимира Федоровича. Мы так никогда и не узнаем, что чувствовал он к владелице дома на Пречистенке, в приходе великомученика Власия? Добром ли, стыдом или другим каким чувством хранил ее в тайниках памяти? Или равнодушно позволил этой памяти истаять без следа? Никогда, нигде во всю свою долгую жизнь не обмолвился он о ней ни словом... Разве что, быть может, это ее образ мелькнул десятилетие спустя в "Письмах в Лужницкому старцу", в обличье Филоритовой бабушки, которая "плохо учена грамоте" и упрашивает со вздохом близких "не предпринимать никаких дел в понедельник", да еще несколько схожих с этим, но оставшихся по преимуществу в рукописях ироничных "портретных" набросков.

<<<---