Cтарый 4емоданМИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ ЗАГОСКИН
(окончание)
18
В результате — «Самозванец» не понравился, а «Милославский» принят был с рукоплесканием». Н. А. Полевой, которому принадлежат эти словами который враждовал и с Загоскиным и с Булга-риным, объяснял торжество «Юрия Милославского» тем, что «эпоха 1612 года есть один из главных коньков нашего народного самолюбия... Колокольчик народного самохвальства и богатырства должен нравиться. И «Юрий Милославский» звонил в этот коло* кольчик из всех сил»
Именно в первую треть XIX века проблема народности в литературе стала пунктом серьезных раздумий и споров. К 1820-м годам вырисовались два смысла этой проблемы. Первый определялся тем, изображается ли в произведении простой народ и какова степень художественной стилизации повествования под речь простонародья. С этой точки зрения народными могли считаться и басни Крылова, и идиллия Жуковского «Овсяный кисель», и баллады Катенина. Другой смысл был связан с изображением эпохальных событий в жизни нации. Потому произведения с национально-исторической основой могли также расцениваться именно как народные. Такая народность есть и в «Марфе-посаднице» Карамзина, и в «Димитрии Донском» Озерова. Именно национально-героический смысл был связан с идеей народности для декабристов. Их привлекал прежде всего «непреклонный и славолюбивый дух народа», но не «домашний быт» и «вседневный ум» (А. А. Бестужев) русского крестьянина.
В 1820-е годы вопрос о народности стал предметом бурных дискуссий. «Местный» колорит, народное искусство, крестьянский быт, героика народных движений в годы общегосударственных потрясений, национальная неповторимость характера и склада мышления русского человека — все это было в поле зрения спорящих сторон. Русской литературе требовались произведения, которые могли бы совместить простонародное и национально-патриотическое. Жанром, способствовавшим такому совмещению, стал исторический роман вальтер-скоттовского типа.
Изображение жизни частных лиц и любовная интрига, составлявшие основу всякого романа, сохранены В. Скоттом, но все частное дано в перспективе исторической: вымышленные герои — люди прошлых столетий — действуют рядом с историческими лицами и участвуют в действительных событиях. Особое значение у В. Скотта приобрели «археологические» и «этнографические» подробности: местность со всеми особенностями, костюмы, позы героев — все должно было соответствовать своему времени. К такому соответствию стремился романист и при изображении «старых нравов»,
1 Московский телеграф, 1831, ч. XXXVIII, № 8, с. 540, 541.
О взаимоотношениях Загоскина и Полевого см. коммент. к с. 482 наст. тома.
19
воссоздавая привычки, обычаи, понятия, предрассудки людей прошлого.
Но исторический колорит и исторические нравы еще не составляют романа. От хорошего романа ждали «занимательности для любопытства, то есть хорошо запутанных и хорошо распутанных происшествий, и занимательности для ума»'; «театральной занимательности» и «удовольствия»2: хороший романист «никогда не утомляет внимания читателя» (А. С. Пушкин в рецензии на «Ми-лославского»3) — он должен «заставить читателя забыться, думать, что он живет, действует вместе с действующими лицами» \ Наполнить историческую «археологию» занимательностью, дав читателю возможность сопереживать героям, можно, по идее В. Скотта, если «изложить избранную вами тему языком и в манере той эпохи, в какую вы живете», «переложить старые нравы на язык современности». «Важнейшие человеческие страсти», с точки зрения исторического романиста, «общи для всех сословий, состояний, стран и эпох»5. И потому внимание сосредоточено на характерах и страстях, которые «свойственны людям на всех ступенях общества и одинаково волнуют человеческое сердце, бьется ли оно под стальными латами пятнадцатого века, под парчовым кафтаном восемнадцатого или под голубым фраком и белым канифасовым жилетом наших дней»6. За «домашним бытом» и «вседневным умом» предков читатель должен был видеть не только то особенное, что отличает людей прошлого от людей настоящего, но и общее, что сближает их.
У Загоскина — это русские чувства, не менее значимые и по прошествии веков: любовь к отечеству, благочестие, отчаянная храбрость («русский человек на том и стоит: где бедовое дело, там-то удаль свою показать»), терпеливость в голоде («русский человек в случае нужды готов довольствоваться куском хлеба») и холоде («мы, русские, привыкли к внезапным переменам времени»), широта натуры, «радушие, природный ум, досужество, сметливость и русский толк». Потому особенно важны в историческом
1 Письмо В. А. Жуковского М. Н. Загоскину от 12 января 1830 г.— Раут. Исторический и литературный сборник. Кн. 3. М., 1854, с. 302.
2 Вестник Европы, 1930, № 3, с. 240.
3 Литературная газета, 1830, № 5, 21 января.
4 Московский телеграф, 1829, ч. XXX, № 24, с. 464. Характерны упреки Булгарину в том, что читатель испытывает при чтении его романов «скуку, усталость и тоску» (Денница на 1831 г., с. XIX; концовка одной из эпиграмм Пушкина на Булгарина: «Беда, что скучен твой роман»),
5 Скотт В. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 8. М.—Л., 1962, с. 25, 27.
6 Т а м ж е, т. 1, с. 70.
20
романе были нравы народа —наименее подверженные изменениям, сохраняющие черты общенационального характера в наиболее чистом от примесей иностранного воздействия виде
Последователи у В. Скотта появились в 1820-е годы во всех просвещенных нациях. «Успех знаменитого шотландского романиста породил соревнование... везде явились ему подражатели... у нас одних доселе видны были только попытки, только начинания в романах исторического рода, несмотря на богатство русских летописей в предметах и обстоятельствах истинно романических. Наконец, г. Загоскин... вполне заменил сей недостаток в нашей лите* ратуре»2. В том, что Загоскин напишет нечто «в роде В. Скотто-вом», почти не сомневались и желали «посмотреть, как будет он соперничать с патриархом исторических романов»3.
Правила этого соперничества требовали выполнения жанровых условий исторического романа. В центре произведения — действий обыкновенных людей избранной для повествования эпохи (вымышленных персонажей);; исторические лица и события — на втором плане; автор «старается характеризовать целый народ, его дух, обычаи и нравы в эпоху, взятую им в основание его романа» (письмо Загоскина Жуковскому от 20 января 1830 г.). Пир в феодальном замке (у Загоскина в хоромах боярина Кручины-Шалон* ского), ссора на постоялом дворе (Юрия с паном Копычинским), встреча героя с незнакомцем, оказывающим впоследствии ряд услуг (встреча с Киршей), нападение разбойников, пленение героя, заточение его в подземелье, подслушанный разговор, дающий возможность упредить замыслы тайных врагов,— схожие ситуации можно найти в романах В. Скотта «Уэверли, или Шестьдесят лет назад», «Легенда о Монтрозе», «Айвенго», «Квентин Дорвард» и других. Однако подражание превратилось бы в плагиат, если бы не было в «Юрии Милославском» оригинального сцепления «вальтер-скоттовых» сюжетных ходов, умелой беллетризации повествования и национального содержания: русской истории и «археологии», русских характеров. «Опытом русской народности» и пленил Загоскин современников, повторявших, что явленная в романе «любовь к отечеству» и ко всему, носящему «имя русского», «находит себе приветный отзыв в душе читателя русского»4, что «Загоскин первый угадал тайну писать русских с натуры»6: «видишь... что
1 Характерно замечание В. Скотта по поводу исторического романа французского писателя А. де Виньи «Сен-Map». Он сказал, что находит в «Сен-Маре» «только один недостаток: народ в нем не занимает должного места» (цит. по кн.: P е и з о в Б. Г. Фран-
цузский исторический роман в эпоху романтизма. Л., 1958, с. 258).
2 Отечественные записки, 1830, ч. 41, с. 166—167.
3 Московский телеграф, 1829, ч. XXX, № 24, с. 463.
4 Северные цветы на 1831 год. СПб., 1830, с. 61—62.
5 Телескоп, 1831, № 14, с. 226.
21
ему самый дым отечества сладок и приятен»«Как живы, как занимательны сцены старинной русской жизни!» (А. С. Пушкин). «Поздравляю публику с одним из лучших романов нашей эпохи» (В. А. Жуковский). «Это небывалое явление на горизонте нашей словесности» (С. Т. Аксаков).
Первоначальный успех «Юрия Милославского» был столь велик, что немедленно потребовалось второе издание, а следующий роман — «Рославлев» — был напечатан огромным для того времени тиражом — почти 5 тысяч экземпляров. Но «Рославлева» публика встретила почти разочарованно. «Исторические лица 1812 года вам не дадутся! — писал Жуковский Загоскину еще до выхода романа,— мы слишком к ним близки; мы уже предупреждены на счет их, и существенность для нас загородит вымысл»2. Слова Жуковского в основном подтвердились, хотя Загоскин и использовал в новом романе уже опробованные вальтер-скоттовские приемы.
Впрочем, главным в «Рославлеве» стал не сюжет, нет здесь и народно-сказочного героя, каким был в «Юрии Милославском» Кирша; любовная интрига заслонена эпизодами войны 1812 года, которые должны, по замыслу автора, выразить тот патриотизм, который охватил все слои русского общества во время нашествия французов. Русская идея владеет всем ходом повествования. Во всех поступках и разговорах все истинно русские люди выказывают истинную любовь к отечеству: и ямщики на постоялом дворе, и солдаты из передовой цепи, и резонер Сурский, и молчаливый артиллерийский офицер, и сам Рославлев, и французоман (но русский в душе!) Зарецкий.
В Руси должна быть только Русь, а французское воспитание, французские моды, французский язык извращают русское начало в дворянах — подобные мысли были присущи не одному Загоскину. В своем понимании событий 1812 года он следовал утвердившейся еще в 1810-е годы общей точке зрения на причины народной войны и основы национального характера. Русский человек живет настоящей жизнью, когда наступает опасность для всей нации. «В жизни русского народа были также моменты, когда внутренняя полнота его, почивающая в безмятежной тишине, воздымалась, потрясенная чудною силою,— писал Н. И. Надеждин, обобщая прочитанное им в «Рославлеве»,— сила, производящая в нем сии чудные потрясения, достойна великого народа. Это любовь к отечеству!.. У других наций сии достопримечательные эпохи всеобщего движения бывают обыкновенно следствиями внутреннего разъединения... Не так бывает с народом русским... Русский человек, не умеющий составлять для себя отдельную атмосферу бытия,
1 Северные цветы на 1831 год. СПб., 1830, с. 62.
2 Раут, кн. 3, т. 302—303.
22
может потрясаться только общим колебанием сферы, к коей принадлежит, может жить полною жизнию только в единстве жизни отечества» -
Единение русских людей во время Отечественной войны и победа над наполеоновской армией воспринимались в обществе как победа порядка жизни над раздробленностью и хаосом. Ощущение русскими своей правоты как защитников незыблемых основ бытия от наполеоновской «вольницы», сознание связи личной судьбы каждого с судьбой нации — было главным у всех, кто вспоминал Отечественную войну по горячим следам. Русские дали «целому свету великий и редкий пример мужества, добродетели и устойчивости» 2. «Французы метались с диким остервенением; русские стояли с неподвижностию твердейших стен... Дрогнули поля, но сердца покойны были» 8.
Порядок, устойчивость, единение нации и многие другие во* просы, выдвинутые войной 1812 года, дадут потом пищу философским размышлениям Л. Н. Толстого в романе «Война и мир». У Загоскина философской рефлексии нет, и сам он, осмысляя написанное, в конечном счете сводит эти важные общенациональные проблемы к официальной доктрине порядка — «неколебимой верности к престолу, привязанности к вере предков и любви к родимой стороне». Главное, с точки зрения Загоскина, в народной жизни — это послушание старшим. «Мы покорны судьям да господам; они — губернатору, губернатор — царю, так испокон веку ведется... как некого будет слушаться, так и дело-то делать никто не станет»,— говорит старый ямщик в сцене на постоялом дворе.
Мысль о подлинно «полной жизни в единстве жизни отечества» имеет для Загоскина значение прежде всего как мысль о единении всех сословий в борьбе с врагом. Показательна сцена боя крестьян с французами: бок о бок сражаются дворянин Рославлев, студент риторики и старик крепостной. Единение русских — следствие их общего патриотизма. Французов же соединяет только воля Наполеона. Наполеон в «Рославлеве» лишен того романтического обаяния, которое появилось в отношении к нему в 1820-е годы («страдалец, опоэтизированный судьбою и карою, на кото* рую был осужден он местью победителей своих»4). В «Рославле* ве» — тот облик французского императора, каким он запечатлелся в сознании русского общества 1810-х годов. Акцент в то время ста-
1 Телескоп, 1831, № 14, с. 219.
2 Глас московского жителя в октябре месяце 1812 года, вечной славы России. М., 1812, с. 13.
3 Глинка Ф. Н. Письма русского офицера, ч. IV. М., 1815, с. 65, 67-68.
4 Вяземский П. А. Полн. собр. соч., т. 2. СПб., 1879, с. 256.
23
вился на дерзостности помыслов Наполеона: ослепленный жаждой власти, он возмечтал управлять миром. «Увидя во власти своей всю Европу, кроме Севера, Наполеон обезумел в гордости и зверстве. Прежде говорили: «Человек располагает, бог совершает»; Наполеон возгласил: «Бог располагает, я совершаю»В таком контексте не случайной была интерпретация образа французского полководца как дьявола в человеческом облике, как исчадия ада, как Антихриста (у Загоскина о Наполеоне-Антихристе вспоминают ямщики на постоялом дворе).
Антихрист — «зверь, выходящий из бездны», как сказано в последней из новозаветных книг — Апокалипсисе, особенно часто вспоминавшейся в год французского нашествия.
Французы — хищники, Наполеон — Антихрист, зверь, волк. «Текут стада волков России грудь терзать»,— писал Ф. Н. Глинка в трагическом для России июле 1812 года2. Но рядом жила пародийно-басенная насмешка. Когда в конце сентября 1812 года в Петербурге было получено известие о попытке Наполеона вступить в мирные переговоры, И. А. Крылов написал басню «Волк на псарне»э. Бегство Наполеона усилило это сходство с хищным басенным зверем: «Он устремился вспять, аки голодный волк, не смея даже несытым оком своим озираться на предмет своей алчности»4. «Они,— говорит молчаливый офицер в «Рославлеве» о французах,— начнут рыскать вокруг Москвы, как голодные волки, а мы станем охотиться». Ополченный помещик Буркин догадывается! «Москва-то приманка. Светлейший хочет заманить в нее Наполеона, как волка в западню». О переговорах Мюрата с русским генералом Рославлев спрашивает: «А ведь это хорошая примета, когда волки становятся лисицами?» Волка, забредшего в овчарню, вспоминает и один из добродетельных загоскинских купцов.
Хищные звери — персонажи притчи, басни, аполога — жанров, не претендующих на психологический анализ поступков, характеров и ситуаций. В притче важно дать обобщенную модель должного и недолжного поведения. И звери, каждый из которых получил в человеческом сознании определенный характер, служат удобным примером, наглядно выражающим идею автора.
Загоскин не писал басен и притчей. Но недаром любимым его писателем был Крылов и недаром он любил высказывать через своих резонеров нравоучительные истины. У Загоскина нет сложных психологических коллизий, есть коллизии только ситуативные, связанные с трудностью положений, в которые попадают его ге-
1 Русский вестник, 18ДЗ, № 1, с. 62.
2 Глинка Ф. Н. Письма русского офицера, ч. IV, с. 24.
3 Сын отечества, 181?, ч. I, № 2, с. 79-80.
4 Штейнгель В. И. Записки касательно составления и самого похода санкт-петербургского ополчения, ч. I. СПб., 1814, с. 16.
24
рои; нет ни анализа душевной жизни, ни философских проблем. «Философия для плохого христианина наука сбивчивая, шаткая и решительно неудовлетворительная»,— сказано в одном из его писем 1840 годаИ характеры героев Загоскина ясны читателю с первого знакомства. Особенную притчевую ясность придает героям сближение их с животными. В «Рославлеве» хищные звери — Наполеон и французы, в «Юрии Милославском» — изменники и враги. Глаза боярина Кручины-Шалонского сверкают, «как у тигра», и голос его в гневе подобен «рыканию львову». Стремянный боярина Омляш «ухватками» похож «на медведя», и в облике его нет «ничего человеческого». Истома-Туренин «то взглянет, как рублем подарит, то посмотрит исподлобья, словно дикий зверь», Гетман Гонсевский «желал бы, чтоб нижегородцы положили оружие, так же, как желает хищный волк, чтоб стадо осталось без пастыря и защиты». Мужество Сапеги и Лисовского — «зверское». ЛжеДмитрий «спрятался» в Калугу после поражения под Тушином, «как медведь в свою берлогу». Казаки Трубецкого по взятии Кремля, «словно волки, рыщут вокруг Грановитой палаты»; они рассеиваются по всей России, «как стая хищных зверей».
Притчевая определенность героев — следствие уверенности Загоскина в безусловной ясности бытия, убежденности в том, что нравственные вопросы не требуют раздумий. «Добродетельные люди в его романе — точно добродетельны, а злодеи — не шутя злодеи»2. И противоречия жизни, которых касался Загоскин, укладывались в рамки четких нравственных понятий: добро есть добро, зло есть зло.
Начало 1830-х годов — кульминация творчества Загоскина. От романов он обращается к повестям. Впрочем, и «Вечер на Хопре» и «Кузьма Рощин» выросли из первых романов. «Кузьма Рощин» — повесть историческая. «Вечер на Хопре» — по-новому обрамленный цикл «таинственно-ужасных» новелл. Первый опыт такого рода был предпринят Загоскиным в «Рославлеве», где герои во время осады Данцига развлекали друг друга рассказами о необычных случаях своей жизни.
«Страшная» романтическая новелла в 1820—1830-е годы стала популярным жанром. Свои варианты ее были у Пушкина («Гробовщик»; устная новелла «Уединенный домик на Васильевском острове»), у Гоголя («Страшная месть», «Портрет», «Вий»), у Лермонтова ««Штосс»». В «Рославлеве» все таинственное поддается разумному объяснению; в этом Загоскин следует за А. Радклиф, чьи романы ужасов были популярны в России первой трети XIX века. Однако, в отличие от «Рославлева», в «Вечере на Хопре» воз-
1 Маяк, 1840, ч. VII, с. 104.
2 Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 5, с. 210»
25
можность однозначного рационального объяснения событий ставится под сомнение. Во всяком случае, Загоскин оставляет за собой право держать читателя в неведении относительно собственной точки зрения на иррациональное в жизни. Так и непонятно, снились черти или явились наяву герою повести «Нежданные гости»; подстроили конфедераты пир чертей в новелле «Пан Твардовский» или это на самом деле выходцы с того света потчевали героя живой головой; галлюцинацией или реальностью был ночной поезд восставших из гробов мертвецов; можно ли от черта отделаться крестным знамением, не имея в душе благих помыслов?
Ни для русской литературы, ни для Загоскина «Вечер на Хоп-ре» не стал этапным произведением, хотя незаурядность этого цикла очевидна. Более того, «Вечер на Хопре» выглядит произведением едва ли не самым глубоким по насыщенности «трудными мыслями». Здесь можно прочитать о сверхчувственном общении на расстоянии, о власти судьбы над человеком, о предопределении и личной воле, здесь и попытка воспроизвести бред сумасшедшего, и рассказ о воздаянии грешнику. Впрочем, глубина, конечно, относительная, а «занимательность для ума» уступает «занимательности для любопытства». И недаром очень важная для 1830-х годов проблема судьбы — соотношения личной воли и предопределения — в «Вечере на Хопре» представлена в самой сказочной из новелл — «Ночном поезде».
К фантастике Загоскин больше не обращался: внутренне она была ему чужда, как вообще была чуждой всякая алогичность: Загоскин — писатель мира конкретного, бытового, вещественного. Но вопрос о предопределении в «Ночном поезде» остался недо-решен. И следующая по времени создания за таинственно-ужасным циклом повесть «Кузьма Рощин» направляла к размышлению над этим вопросом. Здесь речь идет о том же, что и в «Страшной мести» (1832) Гоголя — о родовом наказании преступника. И у гоголевского колдуна, и у загоскинского разбойника гибнет потомство, и тот и другой (при всем их различии) стараются избежать кары. Кузьма Рощин, бросив разбойничий промысел, хочет искупить благонравной жизнью прошлое зло. И Рощин и колдун обречены, как бы они ни желали уйти от предопределенного им высшего суда. Но если у Гоголя месть страшная: за злодеяния предков и родителей гибнут неповинные, у Загоскина такое же наказание преступнику — осуществление высшей правды. Вообще-то «Кузьма Рощин» — одно из лучших, хотя вместе с тем одно из самых притчевых сочинений Загоскина: здесь ему важно доказать мысль о неизбежности наказания за содеянное зло. Если в «Рославлеве» вопрос этот решался на материале войны двух народов, здесь — на примере частной судьбы. Личная воля, особенно если она противостоит установленному порядку вещей, у Загоскина
26
всегда терпит крах. Наполеон в «Рославлеве», Кузьма Рощин, Глинский в «Ночном поезде», барон Брокен в «Искусителе» — все это нарушители незыблемого строя жизни. Такая* интерпретация соотношения предопределения и личной воли, судьбы и свободы была связана у Загоскина в 1830—1840-е годы с постоянной внутренней полемикой с идеями романтизма и западноевропейской философии. Загоскин последовательно и с неослабевающим жаром отстаивал идею родового единения в противовес идеям свободы и независимости индивидуума. Если, например, младшие современники Загоскина — Баратынский, Тютчев, Лермонтов,— обостренна чувствовавшие одиночество мыслящей личности, стремились постичь глубинные причины трагического разлада души с миром, то для Загоскина индивидуальный интеллектуализм и философская рефлексия были «решительно неудовлетворительны» и объяснялись не более чем погоней за модами европейского просвещения.
Обретя после успеха начала 1830-х годов твердый писательский статус, Загоскин — чем далее, тем более — сознавал ценность собственного таланта в отстаивании русского направления. Пылкий враг всякого недовольства современным порядком в стране, Загоскин видел себя борцом «против наших скептиков, европейцев, либералов, ненавистников России, апологистов всех неистовых страстей и поэтов сладострастья»Нелюбовь к «отвлеченным умствованиям» и «мудрованиям западных философов» во всех случаях, когда Загоскин претендовал на проповедь здоровой религиоз* ности, нерассуждающего патриотизма и верности престолу, приводила его к художественным неудачам. И недаром хуже всего был принят самый «идейный» роман Загоскина — «Искуситель», написанный, по уверению автора, с целью «показать, что в нынешнем так называемом просвещении участвует сам сатана»2, и «бороться с новыми идеями, которые наводняют наше отечество,— идеями, разрушающими порядок, повиновение к властям, к закону»3. Недаром Загоскин, прочитав разбор «Героя нашего времени» издателем журнала «Маяк» С А. Бурачком, «так бы и бросился к Бурачку на шею», когда прочитал о Лермонтове: «Как не жаль такое хорошее дарование посвящать таким гадким нелепостям»4. Для Загоскина все это означало «говорить то, что внушает... совесть и здравый смысл, которого французские либералы и русские европейцы терпеть не могут»6.
1 Маяк, 1840, ч. VII, с. 103.
2 Домашняя беседа для народного чтения, 1860, вып. Z5, с. 325.
3 Цит. по кн.: Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX столетия в русской литературе, т. 2. СПб., 1913, с. 288.
4 Маяк, 1840, ч. VII, с. 101.
5 Цит. по кн.: Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX столетия в русской литературе, т. 2, с. 288.
27
Загоскин не враг просвещения. Нет, как сказано в «Искусителе», «просвещение, основанное на религии, есть величайший дар творца; но просвещение без всякой веры — о!., об этом страшно и подумать!..». Загоскин и не апологет допетровской Руси. В послед-- нем его историческом романе — «Русские в начале осьмнадцатого столетия» он ратует за здравомыслящий и основательный подход к европейским заимствованиям и, подчеркивая словами почтенного боярина Прокудина, что царь Петр «знает лучше всякого, что для нас пригодно и полезно», легко соединяет европейские нововведения Петра с русскими национальными интересами. Повествуя о перевоспитании противников петровских реформ, Загоскин занимает привычную позицию: всякий истинно русский человек, выполняя волю своего монарха, будет поступать правильно,— его здравый рус* ский смысл поможет ему понять, что слепая и «безотчетная привязанность ко всем древним обычаям и предрассудкам старины» есть
проявление «невежественной спеси и закоренелого упрямства».
* * *
Выработав в начале 1830-х годов свою систему литературных приемов, Загоскин в дальнейшем оставался в пределах этой системы. Особенно это относится к историческим его романам. Если в «Юрии Милославском» и «Рославлеве» Загоскин открывал новые темы, новые сюжеты, новых героев, то в следующих исторических романах новой была избранная для повествования эпоха — ее быт прежде всего. А герои разных веков, одетые в разные одежды, вновь, как и в «Юрии Милославском», влюблялись с первого взгляда, вновь им мешали соединиться обстоятельства, вновь благородного героя ждал плен, а его возлюбленную собирались выдать замуж за нелюбимого. Новые исторические романы, особенно «Русские в начале осьмнадцатого столетия»,— «занимательны для любопытства» не менее первых. Талант не стерся. Более того, в 1840-е годы Загоскин пишет цикл «Москва и москвичи», в котором он — один из первых в русской литературе — выступает историком московского быта. Таких описаний Марьиной рощи, Нескучного, Петровского парка, сокольнических гуляний на 1 мая в русской литературе не было до Загоскина. На фоне его исторических романов московские рассказы выглядят почти как дагерротип рядом с лубочной картинкой. И даже привычная назидательность здесь смягчена тем, что не сам Загоскин обо всем рассказывает, а его герой — чудаковатый московский старожил Богдан Ильич Бельский, подполковник в отставке. Белинский в отзыве о «Москве и москвичах» даже, оговорившись, назвал Богдана Ильича не Бельским, а Белкиным1 — по аналогии с пушкинским повествователем. Но, конечно, если говорить о литературных прототипах Вельского,
1 Современник, 1847, т. III, X» 5, отд. IV, с. 131.
28
надо вспоминать не Белкина, а Лужницкого старца — героя, от лица которого писал свои полемические статьи в «Вестнике Европы» конца 1810-х М. Т. Каченовский.
Но ни исторические романы, ни историческая этнография «Москвы и москвичей» уже не могли вернуть Загоскину прежней славы. Загоскин и сам понимал, что его репутация зиждется во многом на былых заслугах. В предисловии к «Москве и москвичам» один из его героев говорит о своем авторе: «Не то чтоб он был какой-нибудь знаменитый писатель,— нет, есть, батюшка, гораздо почище его, да ему как-то посчастливилось: выдал «Юрия Мило-славского», попал в народность, да и пошел пописывать разные романчики». Вообще самоирония была одним из достойнейших качеств Загоскина. Он никогда не стремился к первенству на Парнасе и всегда говорил о скромности своих заслуг. Только когда литературные неприятели слишком удручали его своей язвительностью, Загоскин готов был бороться без пощады (в 1832 году он даже написал письмо министру просвещения с жалобой на Полевого), но, благодаря природному миролюбию, быстро остывал.
На фоне разнообразия стилевых манер, психологических и социологических художественных открытий русской литературы 40-х годов произведения Загоскина блекнут, хотя новые его сочинения читают не только уездные любители словесности. Читает сосланный и забытый уже в столице Кюхельбекер: «Загоскин не блистательный талант,— но человек, хотя несколько и ограниченный, с теплою душою и русским умом: его «Мирошев» принадлежит к лучшим романам на русском языке»Читает Белинский. «Кстати, о г. Загоскине,— пишет он об отрывках из «выхода третьего» «Москвы и москвичей», напечатанных в одном из номеров «Библиотеки для чтения» за 1847 год.— В этих статьях талант г. Загоскина является верным своему направлению и своему характеру. От этого читать их — невыразимое наслаждение, хотя оно и совершенно особого рода... О Москве и москвичах г. Загоскин заставляет говорить Богдана Ильича Белкина — лицо, которого нельзя не полюбить за наивность его убеждений в деле всем известных истин. Эта наивность придает неизъяснимую прелесть запискам Богдана Ильича,— и вы с наслаждением читаете даже его выходки против вас самих, выходки, выраженные таким языком, который у других кажется неприличным, грубым и оскорбляющим достоинство книгопечатания... грациозно, по-своему, выходит Даже то, что у других бывает отвратительно,— и, читая, его записки, вы никогда не сердитесь, но всегда смеетесь»2.
1 Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи, с. 429; запись от 4 июня 1845 г.
2 Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 8, с. 583—584.
29
Умиление Кюхельбекера и Белинского по отношению к произведениям Загоскина — разного «качества». Кюхельбекер оторван от живой литературной жизни; Белинский — во главе нового литературного поколения. Белинский уже пережил период решительного недовольства Загоскиным, когда во всеуслышание заявлял по поводу того самого «Кузьмы Петровича Мирошева», которого с удовольствием прочитал Кюхельбекер: «Скоро о подобных явлениях уже не будут ни говорить, ни писать, как уже не говорят и не пишут больше о Выжигиных,— и цель нашей статьи — ускорить по возможности это вожделенное время, которое будет свидетельством, что наша литература и общественный вкус сделали еще шаг вперед...» 1
Белинский в 1847 году добродушно рад «Москве и москвичам» не потому, что это сочинение достойно серьезного разбора. Для Белинского Загоскин так и остался наивно-милым автором романов «доброго старого времени», где «добродетель всегда торжествовала, а порок наказывался». Наслаждение Белинского источником имеет совершенно определенную эстетическую оценку деятельности Загоскина: «Для меня нет ничего умилительнее привычки людей на всю жизнь оставаться детьми, потому что эта привычка основывается на невыразимой прелести детского возраста... Сядет дитя на палочку верхом — и уверено, что оно скачет не на своей собственной паре ног, а на четырех ногах лихого коня,— и вы ничем так не разодолжите ребенка, как сделавши вид, будто верите, что он скачет на лошади, и даже посторонитесь торопливо, как бы из опасения, чтоб он не задавил вас» 2.
В 1840-е годы первенствующую роль в литературе играет новое литературное поколение (Герцен, Тургенев, Некрасов, Гончаров), которое стремится писать так, чтобы читатель мог воскликнуть, подобно Макару Девушкину из «Бедных людей» (1846) Достоевского: «...читаешь — словно сам написал, точно это, примерно говоря, мое собственное сердце, какое уж оно там ни есть, взял его, людям выворотил изнанкой, да и описал все подробно — вот как!.. Ведь я то же самое чувствую, вот совершенно так, как и в книжке...» О произведениях Загоскина Макар Девушкин так бы не сказал. И тем более не сказал бы так читатель, воспитанный на сочинениях Пушкина, Байрона, Гоголя, знакомый с трудами Гегеля, Окена, Фихте. Такому читателю нужны были в исторических романах не исторические имена и факты в качестве фона любов* ной интриги, а художественное исследование исторических закономерностей общественного развития России. От литературы ждали «верности действительности», проблемной глубины, социологического и психологического анализа.
1 Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 4, с. 381.
2 Т а м ж е, т. 8, с. 585.
30
Ничего этого не было в сочинениях Загоскина. Да и «Юрий Милославский» казался теперь безусловным анахронизмом. «Милостивые государи! — восклицал двадцатичетырехлетний критик В. Н. Майков в 1847 году по поводу 7-го издания «Юрия Мило-славского».— Если вам лет сорок от роду, вы читали его лет пятнадцать назад; если же вы значительно моложе, то при чтении его вам могло быть лет пятнадцать». Лет пятнадцать было и Майкову, когда он впервые прочитал роман Загоскина. Теперь он его перечитывает: «...это уж не тот роман, который читали мы когда-то в первый раз. Ах, какой это был тогда прекрасный роман! Сколько он возбуждал в нас сочувствия! Каким великим писателем казался нам г. Загоскин!.. Уж не переделан ли «Юрий Милославский» в этом седьмом издании? Не вздумал ли автор его из исторического романа, за который, семнадцать лет назад, произвели его в русские Вальтеры Скотты, сделать сказку из произвольно взятого времени для удовольствия публики, восхищающейся в наше время произведениями французских беллетристов второй руки в русских переводах?» 1
Через пятнадцать лет А. А. Григорьев будет еще беспощаднее: «М. Н. Загоскин... пользовался как романист успехом, в наше время и с нашей точки зрения совершенно невероятным и необъяснимым... Что может быть бесцветнее и сахарнее по содержанию, смешнее и жалостнее по выполнению, ходульнее и вместе слабее по представлению грандиозных народных событий «Юрия Мило-славского»? Ведь этой книги в наше время и детям, право, давать не следует, чтобы не испортить их вкуса!2 Непроходимая пошлость всех чувств, даже и патриотических, фамусовское благоговение перед всем существующим — даже до кулака, восторженное умиление перед теми сторонами старого быта, которые были недавно и правдиво казнены великим народным комиком Грибоедовым, не китайское даже, а зверское отношение ко всему нерусскому без малейшего знания настоящего русского, речь дворовой челяди вместо народной речи...— вот черты другого его романа «Рославлев»... Чем дальше шел покойный Загоскин в своей деятельности, чем больше писал он, тем все ярче и ярче выступали в произведениях его черты невежественного барства и умиления перед пошлостью доброго старого времени...» 3
Все так. Но не зря же Пушкин защищал Загоскина в письмах
1Майков В. Н. Литературная критика. Л., Художественная литература, 1985, с. 237, 240.
2 Ср. с тем, что писал Белинский в начале 40-х годов о «Юрии Милославском»: «Теперь он — преприятное и преполезное чтение для детей от 7 до 12 лет включительно и для простого народа» (Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 4, с. 316).
3 Григорьев А. А. Эстетика и критика, с. 210—211.
31
Вяземскому: «Ты бранишь «Милославского», я его похвалил. Где гроза, тут и милость. Конечно, в нем многого недостает, но многое и есть: живость, веселость, чего Булгарину и во сне не приснится» (конец января 1830 года); «То, что ты говоришь о «Рославлеве», суща£ правда; мне смешно читать рецензии наших журналов... пишут, книги о романе, которого ты оценил в трех строчках совершенно полно, но к которым можно прибавить еще три строчки: \то положения, хотя и натянутые, занимательны; что разговоры, хотя и ложные, живы, и что все можно прочесть с удовольствием» (3 сентября 1831 года).
Живость, занимательность, веселость, жар увлечения, теплота чувства, талантливое бытописательство, сама простота миропонимания и сделали Загоскина одним из популярнейших авторов в самых широких слоях русского общества: «... нет в нем ничего необыкновенного, поразительного, но умилительного много, но забавного много, и вы не увидите, как дочитались до конца, и вы досадуете, зачем так скоро пресекает он ваше удовольствие»
Историко-литературная ценность сочинений Загоскина несомненна. Но существует еще и система ценностей непосредственно читательская, требующая от художественных произведений удовлетворения любопытства, занимательности, живости, удовольствия. И в этой системе ценностей сочинения Загоскина смысла своего не утратили.
А. Песков
1 Слова А. А. Бестужева(Марлинского).— Московский телеграф, 1833, ч. LIII, № 18, с. 218.
<<<---
