ОСКОЛОК ЛЬДА

Четырнадцатилетняя казачка Марья Чернушкина, Красногорской крепости на Оренбургской линии, выгоняла в поле телят. Еще солнце не взошло, но пожелклая трава была суха, как пыль, на нее не пало за ночь ни росинки. Помахивая хворостинкой, Маша напевала песенку и спускалась под гору к мостику, как сбоку, из оврага, внезапно на нее наскакали верхами два человека дикого вида, с длинными копьями в руках, в лохмотьях, в мохнатых шапках. Они кинулись на нее украдкой, без всякого шума, и почти не говоря ни слова, а только свирепо пр.играживая, схватили ее, приподняли поспешно с земли, перевалили через лошадь, поперек седла, и поскакали в сторону. Бывало одно слово: «Киргизы!* — пугало ребенка Машу так, что она забивалась в самый задний угол, на печи, особенно с тех пор, как в станицу привезли труп старшего брата ее, казака, убитого в стычке с киргизами; тогда все женское население станицы выбежало с воплем навстречу покойнику и Маша от испуга дрожала несколько .дней и не могла спать по ночам; —а теперь она сама была у них в руках! Она обеспамятела, но вскоре опять пришла в себя, закричала и забилась на лошади изо всех сил, когда ей, как спросонья, показалось, будто ее кинули в воду: в самом деле вокруг нее шумела вода и перед собою она видела только бурную пену; вода неслась быстрым потоком под ногами лошади, и будто уносила ее с собою: у Маши закружилась голова и сердце обмерло, она резко взвизгнула и, сама не зная, что делает, хотела вырваться: это была переправа вброд через Урал. Киргиз ударил ее раза два, чтобы угомонить и удержать на лошади, но она так сильно рванулась; что упала в быстрый поток. Невольно стала грести руками и выплыла на ближайший азиатский берег.

Но и тут ей не было никакого спасения; следя за нею, воры уже успели выехать на берег, соскочили с лошадей и спокойно ожидали добычу свою, которая не могла их миновать: им стоило только протянуть руки к идущей навстречу-добыче. В изнеможении Маша отдалась им опять; они посадили ее на заводную лошадь, связали ей ноги под брюхом лошади и потащили ее крупною рысью за собою.
Солнце уже взошло и вскоре обсушило Машу. Верст 70 проехали воры в глубь степи почти в один дух, и она до того утомилась и измучилась, что чувства и понятия ее притупились, и она почти обеспамятела от скорби, боли, жажды и усталости. В крутом овраге воры остановились, дали пленнице своей испить воды, убедившись сперва» по сродной им предосторожности, что она несколько отдохнула, и дали ей немного круту (сыру). Она с жадностью пила, но есть не стала, уснула и с воплем пробудилась, когда после недолгого отдыха и забытья пришла опять в себя и постигла отчаянное положение свое.
Так или почти так прошла цел^я неделя, в больших и малых переездах и роздыхах. Наконец, разбойники прибыли в свой аул, кочевавший на песчаном Кара-куме, поблизости реки Сыра, где все население осматривало бедную Машу кругом и со всех сторон, любуясь марджой, то есть пленной русской женщиной, и оценяя на глаз, чего она стоит и сколько можно будет за нее получить. Здесь продержали ее несколько недель, заставляя пахтать кумыс или прясть верблюжью шерсть и обращаясь, впрочем, с пленницей довольно ласково. Особенно полюбила ее молодая, бойкая девка, в кованых остроносых сапогах и остроконечной шапке с перьями; девка эта приходила по несколько раз в день присматривать за Машей, заговаривала с нею, стараясь ее развеселить, и даже отстаивала ее против выходок злой старухи, хотевшей заставить пленницу, молоденькую девчонку, выминать в руках сыромятную кожу.
Подошли чумекейцы с караваном, который шел в Бухару, некоторые из старых извозчиков прибыли в аул, где находилась пленница, для смены заболевших или ослабевших верблюдов, и, услышав, что тут свежая русская пленница, стали об ней осведомляться: хозяевам представлял-, ся случай выгодно сбыть ее. «Марджа! Марджа!» — раздалось по всему аулу — и Маша, зная уже новое название свое, переиначенное, впрочем, из имени ее и многих землячек ее, — Маша вышла из кибитки и оглянулась: к ней шел хозяин ее с тремя посторонними, в числе коих был один из прибывших с караваном бухарец, в пестром халате и чалме. Купец осмотрел Машу, пошутил даже с нею, зная несколько слов по-русски, уговаривал ее не горевать, а просить хозяина, чтобы он продал ее в Бухару, где ей будет жить хорошо,, привольно и весело, не так, как у этих степных, необразованных мужиков; затем он старался приласкать ее; потрепал по щеке и стал бить с хозяином ее по рукам. Это длилось несколько времени, а Маша стояла молча и смотрела: хозяин ее, назначив цену, скидывал по-временам что-нибудь или повторял одно и то же, а купец набавлял или также кричал свое, и каждый раз били они рукой об руку, переталкивая при этом Машу, в горячности своей, как продажного барана, то на ту, то на другую сторону. Этим каждый из них выражал окончательную волю или намерение покончить дело на своем слове. Наконец дело сладилось; купец развязал пояс, расплатился и, кивнув рукой, позвал Машу за собой. Как неживая, она последовала за ним; молодая киргизда побеждла за нею следом, обняла ее и подарила ей, за большую редкость, простую, большую булавку, которой чрезвычайно дорожила. Лучшего подарка у нее не было, и не скоро, может быть она опять достала подобную редкость:
Недели две качалась Маша на верблюде, плакала и тосковала и опять по временам прояснялась, не зная чего-то ей ждать, что сулит ей будущность; быть захваченной в плен киргизами, очутиться на Сыре, потом быть перепроданную бухарцу и на пути в басурманскую столицу — обо всем этом она слышала, конечно, в рассказах о других, но к себе рассказов этих не применяла, себе судьбы такой не ждала. А ей всего только был 15-й годок — а отца и мать покинула она, вероятно, навсегда и непростившись даже с ними, погнав спокойно буренушку свою в поле и полагая свидеться с ними через полчаса... Теперь, голая, однообразная и сухая степь расстилалась перед нею во все стороны до бесконечности, все наводило тоску — ас родиной простилась она навек! Около недели спустя после переправы через большую реку, за которой следовала вовсе безводная степь на четыре дня ходу, места становились более жилыми, начали попадаться -обработанные поля, сады, окруженные глинобитными стенами, землянки или земляные лачуги. Издали появилось что-то вроде стен или земляной насыпи, с остроконечной башней, которая, среди гладкой и пустынной местности, казалась довольно высокою. Все пали на землю и стали молиться — это была Бухара-и-Шериф.

В тот же день вечером, Маша была представлена эмиру или хану бухарскому, которому купец поднес ее из чести, как пешкеш, подарок или приношение из дальней стороны. Хан, сидя на ковре с четками в руках, окинул ее глазами и приказал передать в ведение стряпухи, также русской пленницы. Эта старуха, управляя уполовником вместо атаманской булавы или шестопера, несмотря на униженное положение свое, умела держать всю дворню ханскую в безусловной подчиненности; сарты и таджики смеялись выходкам ее и повелительным приемам, но слушались ее; она готовила плов и баранину на самого эмира и потому не только сменяла часовых под воротами ханского замка по своему произволу, но распоряжалась нередко и на ханском пушечном дворе, и ясаулы хотя и перебранивались с »нею по временам, но никогда не решались отменять ее распоряжений.
Мало-помалу Маша стала привыкать к своему довольно сносному, впрочем, положению. Умная, ловкая и проворная, она приобрела наперед благоволение этой непосредственной начальницы своей и поступила под особенное ее покровительство; вскоре, и не искав того, вошла в доверенность к младшим женам ханским и носила от них продавать на базар тюбетейки и другие безделушки их рукоделья, выручая за это несколько танег на шелк, лоскутья и иглы, которыми жены ханские коротали взаперти прескучное время. Состоя во дворце на побегушках, Марья ознакомилась со всеми жильцами его, а равно с обычаями и всем местным бытом. Глядя на жен ханских, сидевших десятками в самом строгом заключении, Маша Чернушки-на, по русским понятиям своим, смотрела на них с сожалением и не променяла бы на их судьбу даже и свою. Эмир сам знал ее, потому что она иногда ему прислуживала, был к ней довольно ласков и, захворав однажды, заставил ее сидеть при себе всю ночь; он был человек хилый, изможденный, и у него вообще был обычай — держать вокруг себя, во время частой болезни, одну только женскую прислугу. Марья, как сметливая и услужливая хожалка, ему полюбилась, и с тех пор он не отпускал ее от себя ни на шаг, когда бывал нездоров; а это случалось с ним сплошь и рядом. Он к ней привык, и никто не мог услужить больному, брюзгливому эмиру лучше Маши.'
Время шло однообразно; Маше исполнилось уже 17 лет, а старый и хилый хан был, так сказать, ее оберегателем; как ханская невольница, была она для всех недотрогой, ее боялись и уважали; но многие ждали, не пожалует ли им хан Марыо в невольницы же за какую-нибудь услугу. Старостиха или стряпуха, с своей стороны, прочила ее за какого-то любимца своего, пушкаря, также из русских, который очень старался Маше во всем угождать. Вследствие этого, стряпуха приняла бедную Машу еще ближе под свой надзор и покровительство, оберегая ее от всяких обид и искательств; и грозный уполовник ее не раз обрушался всею тяжестью своею на задорные головы покорных рабов и храбрых работников ханских, при малейшем посягательстве их на добрую славу хорошенькой, живой и умной девушки. Хан не отказывал стряпухе св.оей в сватовстве ее, но и не давал положительного согласия; старуха подучала Машу воспользоваться первым удобным случаем и замолвить об этом самой словечко; Маша на это не решалась, ей стыдно было просить себе жениха; так дело это и тянулось, оставаясь до Бремени не решенным.
Однажды эмир опять захворал и впал в жестокую горячку. Это было среди знойного лета. Маша высидела при нем бессменно ^несколько суток: то держала голову его на своих коленях, то отгоняла мух, то подавала пить или обмывала лицо его, то опахивала от жара, вертя быстро в руке своей четвероугольное, плетеное опахало, на деревянной оси или стержне: она устала до изнеможения, но не смела покинуть больного властелина своего, который стонал, метался, забывался, опять приходил в себя и все просил Машу, чтоб она его уберегала и выходила: умирать ему не хотелось. Разметавшись в жару, он вдруг отчаянно застонал: «Горит, горит во мне! Марджа, достань льду, достань мне сейчас же осколок льда, и я тебя озолочу!» Маша вскочила и побежала, сама не зная куда и за чем, потому "что лед в это время года в Бухаре принадлежал к необычайным редкостям; у кого он был, тот хранил и таил его, а у хана, жившего изо дня в день и притом всегда на чужой счет, вообще никаких запасов не водилось. Но Маша бежала без памяти и слышала только в сенях, как эмир кричал еще ей вслед: «Марджа, льду! Если принесешь, отпущу на волю и выдам, за кого пожелаешь!»
Выбежав из ворот ханского замка, Маша кинулась, как бешеная кошка, на какого-то прохожего таджика, с визгом и криком вцепилась в него и барахталась изо всех сил, между тем как он толкал ее и старался от нее освободиться и уйти. На крик сбежались люди с ханского двора и старостиха явилась с уполовником. Маша кричала только: «для хана, для эмира, эмир приказал!»— и силилась вырвать что-то из рук таджика. Старостиха тотчас же отпустила ему по голове уполовником полновесную нахлобучку и принялась кричать повелительно: «отдай, отдай, для эмира!» Прочие помогли ей, схватили строптивого таджика и хотели его тащить к хану на расправу, за ослушание; вольно ему дураку было проходить так оплошно мимо ханского двора, как называют там эту кучу огороженных землянок, притон или логовище бессмысленного и кровожадного зверя. А Марья, сделав свое, давно уже в это время стояла перед ханом, с деревянной чашкой, в которой лежал осколок льда. Эмир жадно лизал его высокостепенным языком своим и в удовольствии и неге повторял по временам обет свой отпустить Машу на волю и пристроить ее, если он только выздоровеет.
Подивитесь же Машиному счастью: выбежав без ума на улицу, она встретилась носом к носу с таджиком, и этот первый, встречный ей человек, нес в чашке осколок льду!.. Чудес, конечно, нет в наше время, а дивные вещи бывают: и случай, который я рассказываю, не выдуман, а был на деле.
Эмир выздоровел скоро: через неделю он уже сидел на своем ковре, еще желтее и бледнее обыкновенного, со впалыми щеками, со ввалившимися, бессмысленными глазами, с отупевшим умом, но он уже сидел и почитал Машу своей избавительницей. В пятницу поехал он верхом в мечеть. У Маши сердце больно забилось; она ни с кем не смела говорить о том, что обещал ей хан; но прислуга, стоявшая за войлочными пологами дверей, слышала слова его, и в целом глиняном замке было всякому известно, что эмир обещал русской пленнице волю. Явились женихи; ее сватали зажиточные бухарцы, с условием, чтобы она приняла мусульманство.
Маша, в ответ на это, бранилась, затыкала себе уши и проклинала их в глаза; они смеялись и отходили в сторону;4 а старостиха, по данной ей повадке, грозилась на них страшным орудием своим; сватал Машу и русский пушкарь, но и era она не слушала, и тогда старостиха подыма-ла уполовник свой на «нее; видно, пушкарь сумел задобрить стряпуху и склонить на свою сторону.
Прошла еще неделя, настал мусульманский пост, и эмир позвал к себе Машу. «Я тебе обещал волю, если ты меня выходишь: ты свободна, выбирай мужа. Вот тебе десять шл л а на хозяйство».
Маша рухнулась ему в ноги и взвыла. В четыре года она выучилась свободно говорить по-татарски, а эмир понимал язык, как свой. «Пресветлый хан, говорила она-, не губи меня, когда хочешь сделать добро; вольный идет на все четыре стороны: отпусти же меня домой...»
Хан насупил брови. «Этому не бывать, — сказал он:— этого не позволяет вера' наша. Отпускаю тебя на волю, но живи здесь».
«Эмир, — завопила Маша, — у вас своя вера, у нас своя; перед богом всякая , вера хороша, коли она добро творит; я молилась за тебя по-своему, ты умирал, бог меня услышал, ты теперь здоров; не бывать бы этому, если б я молилась по-вашему: тогда бы бог меня не услышал; тогда бы ты погиб... воля его есть на то, чтобы всякий держал веру своих отцов! Солнце Востока! что тебе в одной, бедной пленнице? Не найдешь ты разве работниц? Эмир, я не'встану, я буду лежать, покуда не прикажешь ясаулам своим убить меня на месте за то, что я за тебя молилась, но я не встану; отпусти меня домой!»
Хан подумал, пожал плечами, развел руками — ясаулы подскочили было, чтоб вытащить Машу за дверь, но он взглянул на них, и они остолбенели. Хан приказал ей удалиться, а к ночи созвал совет свой козыев и улемов, и предложил им на разрешение вопрос: может ли он домой отпустить пленницу эту, дав, во время болезни своей, в том самому себе перед богом святой обет, потому что он был в горячке, сильно страдал и не поданил, что делал? Он просил книжников не упустить из виду, что пленница эта спасла его от смерти, что он внутри сердца своего дал такой обет, и наконец, что речь идет не о человеке, а о девке. Улемы хотели было заняться предварительно решением вопроса: точно ли эмир обязан был ей своим выздоровлением? Но, как хан подтвердил самым положительным образом,, заверив ханским словом своим, что без нее бы он умер непременно, то совет и не мог более в том сомневаться, а потому не только решил, что коли аллаху угодно было после такого обета продлить жизнь эмира и даже употребить для сего недостойным орудием своим эту куль, рабыню, то и обет исполнить должно и отпустить Марью можно; но сверх того приискал к тому случаю, как водится, для успокоения высокостепенной совести, приличный стих из кооана, в котором, впрочем, речь шла вовсе об ином. Хан повторил стих этот с благоговением несколько раз, в тупом раздумье своем, и успокоился.
С последним осенним караваном веселая и резвая Маша Стала собираться в путь; эмир сам призывал к себе караван-баша и передал пленницу на его ответ. Старостиха была 'оборотом этим очень недовольна, она бранилась и грозилась, но на прощанье вспомнила полузабытую родину свою, стала вздыхать и задумываться и вдруг сделалась, вопреки обычая своего, мягкою и плаксивою. Пушкарь сильно тосковал, напоследок даже плакал, как ребенок, и отдал Маше на дорогу образок своей работы, наказывая ей строго, чтобы она не забыла его дома освятить.
Одна Маша была весела и шаловлива и не помнила себя от радости; все трудности пути переносила она шутя. Недель через шесть прибыли в Орскую; тут нашла она родного брата на линейной службе. Его отпустили домой и на третий день прибыл он с сестрой в Красногорье. Трудно было узнать, с первого взгляда, в этой рослой, статной и бойкой девке, четырнадцатилетнюю Машу, которая три года пасла красногорских жителей телят. Вся станица сбежалась; восклицания, рыдания и смех прерывались только по временам звонким чмоканьем приветственных поцелуев; пропавшая без вести Маша благополучно возвратилась под родительскую кровлю! Она хвалилась впоследствии, пересказывая любопытные свои похождения, что в плену быть ничуть не страшно, но идти туда вторично не соглашалась. Между Красногорскими казаками вскоре нашелся жених, к которому она была не так строга, как к бедному пушкарю бухарского хана; а хозяйки расторопнее и работящее Маши, конечно по всем станицам от Неженки до Орска, трудно было бы отыскать; мало того, хотя Каменная, как всем вам известно, славится на пространстве этом красотою казачек своих, но знатоки этого дела уверяют, что такой статной и видной женщины, какая вышла из Маши, не было даже и в Каменной.