Петр Андрееевич Вяземский. Стихотоврения, Воспоминания, Записные книжки. | СТИХОТВОРЕНИЯ

---

СТИХОТВОРЕНИЯ

Я ПЕРЕЖИЛ
Я пережил и многое, и многих, 
И многому изведал цену я; 
Теперь влачусь в одних пределах строгих 
Известного размера бытия.
Мой горизонт и сумрачен, и близок, 
И с каждым днем всё ближе и темней; 
Усталых дум моих полет стал низок, 
И мир души безлюдней и бедней. 
Не заношусь вперед мечтою жадной, 
Надежды глас замолк — и на пути, 
Протоптанном действительностью хладной, 
Уж новых мне следов не провести. 
Как ни тяжел мне был мой век суровый, 
Хоть житницы моей запас и мал, 
Но ждать ли мне безумно жатвы новой, 
Когда уж снег из зимних туч напал? 
По бороздам серпом пожатой пашни 
Найдешь еще, быть может, жизни след; 
Во мне найдешь, быть может, след вчерашний, 
Но ничего уж завтрашнего нет. 
Жизнь разочлась со мной; она не в силах 
Мне то отдать, что у меня взяла 
И что земля в глухих своих могилах 
Безжалостно навеки погребла.
1831


НА ПАМЯТЬ
В края далекие, под небеса чужие 
Хотите вы с собой на память перенесть 
О ближних, о стране родной живую весть, 
Чтоб стих мой сердцу мог, в минуты неземные,

Как верный часовой, откликнуться: Россия! 
Когда беда придет иль просто как-нибудь 
Тоской по родине заноет ваша грудь, 
Не ждите от меня вы радостного слова; 
Под свежим трауром печального покрова, 
Сложив с главы своей венок блестящих роз,
От речи радостной, от песни вдохновенной 
Отвыкла муза: ей над урной драгоценной 
Отныне суждено быть музой вечных слез. 
Одною думою, одним событьем полный, 
Когда на чуждый брег вас переносят волны 
И звуки родины должны в последний раз 
Печально врезаться и отозваться в вас. 
На память и в завет о прошлом в мире новом 
Я вас напутствую единым скорбным словом. 
Затем что скорбь моя превыше сил моих; 
И, верный памятник сердечных слез и стона, 
Вам затвердит одно рыдающий мой стих: 
Что яркая звезда с родного небосклона 
Внезапно сорвана средь бури роковой, 
Что песни лучшие поэзии родной 
Внезапно замерли на лире онемелой, 
Что пал во всей поре красы и славы зрелой 
Наш лавр, наш вещий лавр, услада наших дней, 
Который трепетом и сладкозвучным шумом 
От сна воспрянувших пророческих ветвей 
Вещал глагол богов на севере угрюмом, 
Что навсегда умолк любимый наш поэт. 
Что скорбь постигла нас, что Пушкина уж нет.
1837

САМОВАР
Семейству П. Я. Убри

Отечества и дым нам сладок и приятен.
Державин

Приятно находить, попавшись на чужбину, 
Родных обычаев знакомую картину, 
Домашнюю хлеб-соль, гостеприимный кров, 
И сень, святую сень отеческих богов,—
Душе, затертой льдом, в холодном море света, 
Где на родной вопрос родного нет ответа, 
Где жизнь — обрядных слов один пустой 
обмен, 
Где ты везде чужой, у всех — monsieur N. N. 
У тихой пристани приятно отогреться, 
И в лица ближние доверчиво всмотреться, 
И в речи вслушаться, в которых что-то есть 
Знакомое душе и дней прошедших весть.
Дни странника листам разрозненным подобны,
Их разрывает дух насмешливый и злобный;
Нет связи: с каждым днем всё сызнова живи,
А жизнь и хороша преданьями любви,
Сродством поверий, чувств, созвучьем впечатлений
И милой давностью привычных отношений.
В нас ум — космополит, но сердце — домосед:
Прокладывать всегда он любит новый след,
И радости свои все в будущем имеет;
Но сердце старыми мечтами молодеет,
Но сердце старыми привычками живет
И радостней в тени прошедшего цветет!
О, будь благословен, кров светлый и приютный,
Под коим как родной был принят гость минутный!
Где беззаботно мог он сердце развернуть
И сиротство его на время обмануть!
Где любовался он с сознаньем и участьем
Семейства милого согласием и счастьем
И видел, как цветут в безоблачной тиши
Младые радости родительской души;
Оттенки нежные и севера и юга,
Различьем прелестей и сходством друг на друга
Они любовь семьи и дому красота.
Одна — таинственна, как тихая мечта
Иль ангел, облаком себя полузакрывший,
Когда, ко праху взор и крылья опустивши,
На рубеже земли и неба он стоит
И, бедствиям земным сочувствуя, грустит.
И много прелести в задумчивости нежной,
В сей ясности, средь бурь житейских безмятежной,
И в чистой кротости, которыми она,
Как тихим заревом, тепло озарена!
Другая — радостно в грядущее вступая
И знающая жизнь по первым утрам мая,
На празднике весны в сиянье молодом 
Свежеет розою и вьется мотыльком. 
А третья — младший цвет на отрасли семейной. 
Пока еще в тени и прелестью келейной 
Растет и, на сестер догадливо смотря, 
Ждет, скоро ль светлым днем взойдет ее заря?
У вас по-русски здесь — тепло и хлебосольно
И чувству и уму просторно и привольно; 
Не дует холодом ни в душу, ни в плеча, 
И сердце горячо, и печка горяча. 
Хоть вы причислены к Германскому союзу, 
Германской чинности вы сбросили обузу. 
За стол не по чинам садитесь, и притом 
И лишний гость у вас не лишний за столом. 
Свобода — вот закон домашнего устава: 
Охота есть — болтай! И краснобаю слава! 
На ум ли лень найдет — немым себе сиди 
И за словом в карман насильно не ходи! 
Вот день кончается в весельях и заботах; 
Пробил девятый час на франкфуртских воротах; 
Немецкой публики восторг весь истощив, 
Пропела Лёве ей последний свой мотив; 
Уж пламенный Дюран оставил поле брани, 
Где, рыцарь классиков, сражался он с Гернани, 
И, пиво осушив и выкурив табак, Уж Франкфурт, 
притаясь, надел ночной колпак, 
Но нас еще влечет какой-то силой тайной 
В знакомый тот приют, где с лаской обычайной 
Вокруг стола нас ждет любезная семья. 
Я этот час люблю — едва ль не лучший дня, 
Час поэтический средь прозы черствых суток, 
Сердечной жизни час, веселый промежуток 
Между трудом дневным и ночи мертвым сном. 
Все счеты сведены,—в придачу мы живем; 
Забот житейских нет, как будто не бывало: 
Сегодня с плеч слегло, а завтра не настало. 
Час дружеских бесед у чайного стола! 
Хозяйке молодой и честь, и похвала! 
По-православному, не на манер немецкий, 
Не жидкий, как вода или напиток детский, 
Но Русью веющий, но сочный, но густой, 
Душистый льется чай янтарною струей.
Прекрасно!.. Но один встречаю недостаток: 
Нет, быта русского неполон отпечаток. 
Где ж самовар родной, семейный наш очаг, 
Семейный наш алтарь, ковчег домашних благ? 
В нем льются и кипят всех наших дней преданья. 
В нем русской старины живут воспоминанья; 
Он уцелел один в обломках прежних лет, 
И к внукам перешел неугасимый дед. 
Он русский рококо, нестройный, неуклюжий, 
Но внутренно хорош, хоть некрасив снаружи; 
Он лучше держит жар, и под его шумок 
Кипит и разговор, как прыткий кипяток. 
Как много тайных глав романов ежедневных, 
Животрепещущих романов, задушевных, 
Которых в книгах нет — как сладко ни пиши! 
Как много чистых снов девической души, 
И нежных ссор любви, и примирений нежных, 
И тихих радостей, и сладостно мятежных— 
При пламени его украдкою зажглось 
И с облаком паров незримо разнеслось! 
Где только водятся домашние пенаты, 
От золотых палат и до смиренной хаты, 
Где медный самовар, наследство сироты, 
Вдовы последний грош и роскошь нищеты,— 
Повсюду на Руси святой и православной 
Семейных сборов он всегда участник главный.
Нельзя родиться в свет, ни в брак вступить нельзя, 
Ни «здравствуй!» ни «прощай!» 
не вымолвят друзья, 
Чтоб, всех житейских дел конец или начало, 
Кипучий самовар, домашний запевало, 
Не подал голоса и не созвал семьи 
К священнодействию заветной питии. 
Поэт сказал — и стих его для нас понятен: 
«Отечества и дым нам сладок и приятен»!

Не самоваром ли — сомненья в этом нет— 
Был вдохновлен тогда великий наш поэт? 
И тень Державина, здесь сетуя со мною, 
К вам обращается с упреком и мольбою 
И просит, в честь ему и православью в честь, 
Конфорку бросить прочь и — самовар завесть.
29 декабря 1838
Франкфурт


БРАЙТОН
Сошел на Брайтон мир глубокий, 
И, утомившись битвой дня, 
Спят люди, нужды и пороки, 
И только моря гул широкий 
Во тьме доходит до меня.

О чем ты, море, так тоскуешь? 
О чем рыданий грудь полна? 
Ты с тишиной ночной враждуешь, 
Ты рвешься, вопишь, негодуешь, 
На ложе мечешься без сна.

Красноречивы и могучи Земли и неба голоса,
Когда в огнях грохочут тучи 
И с бурей, полные созвучий, 
Перекликаются леса.

Но всё, о море! всё ничтожно 
Пред жалобой твоей ночной, 
Когда смутишься вдруг тревожно 
И зарыдаешь так, что можно 
Всю душу выплакать с тобой.
Конец 1838


* * *
Смерть жатву жизни косит, косит 
И каждый день, и каждый час 
Добычи новой жадно просит 
И грозно разрывает нас.

Как много уж имян прекрасных 
Она отторгла у живых, 
И сколько лир висит безгласных 
На кипарисах молодых.

Как много сверстников не стало, 
Как много младших уж сошло. 
Которых утро рассветало, 
Когда нас знойным полднем жгло.

А мы остались, уцелели 
Из этой сечи роковой, 
Но смертью ближних оскудели 
И уж не рвемся в жизнь, как в бой.

Печально век свой доживая, 
Мы запоздавшей смены ждем, 
С днем каждым сами умирая, 
Пока не вовсе мы умрем.

Сыны другого поколенья, 
Мы в новом — прошлогодний цвет: 
Живых нам чужды впечатленья, 
А нашим — в них сочувствий нет.

Они, что любим, разлюбили, 
Страстям их — нас не волновать! 
Их не было там, где мы были, 
Где будут — нам уж не бывать!

Наш мир — им храм опустошенный, 
Им баснословье — наша быль, 
И то, что пепел нам священный, 
Для них одна немая пыль.

Так, мы развалинам подобны, 
И на распутии живых 
Стоим как памятник надгробный 
Среди обителей людских.
< 1840>


Как много слез, какое горе 
В запасе на сердечном дне! 
Так ужасы таятся в море, 
В его пучинной глубине.
При ясном дне и сердце ясно, 
И море чисто, как стекло: 
Все так приветно-безопасно, 
Все так улыбчиво-светло.
Но свежий ветер ли повеет, 
И молча туча набежит,— 
Вдруг море смутно потемнеет 
И под испугом задрожит.
Вступает в бой волна с волною, 
Как зверь щетинится волна, 
И море, взрытое грозою, 
Готово выскочить со дна.
И сердцу не безвестны бури: 
Волна и сердца глубока, 
И в нем есть блеск своей лазури, 
И в нем свои есть облака.
Когда нечаянно обложат 
Они сердечный небосклон 
И чувства смутные встревожат 
Затишье сердца светлый сон,—
Подобно морю под волнами, 
Когда их буря бороздит, 
Зальется сердце в нас слезами 
И тяжкой скорбью загудит.
<1877>


БЕССОЗНАТЕЛЬНОСТЬ
Мы часто действуем случайно, 
Хандрим и любим невзначай; 
Все в нас от нас творится тайно, 
Как за собой ни примечай.

Жизнь наша, чувства, впечатленья — 
Не заведенные часы: 
Нельзя нам класть для уравненья 
Движенья сердца на весы.

Нет равновесья в нашей доле: 
Как ни держись, не ровен час, 
А волей, иль скорей неволей 
Куда-нибудь да клонит нас.

Мы, как тростник под ветром, гибки, 
Под нами почва не верна; 
Мы впечатлительны и зыбки, 
Как мимотечная волна.

И цвет, и облик свой меняя, 
Все, что над ней, все, что кругом, 
Волна приемлет, отражая 
В скользящем зеркале своем.

В реке, что жизнью называем, 
И мы — зеркальная струя 
И мимоходом отражаем 
Все впечатленья бытия

Случайностей своих и встречных 
Жизнь беспрерывная игра: 
В волнах дней наших скоротечных 
Не те мы ныне, что вчера.

Кого ничто не растревожит 
Кто стоек, стоик и утес, 
В теории мудрец, быть может, 
Но в жизнь едва ли жизнь он внес.

Средь волн, когда они прибоем 
Разят его со всех сторон, 
На них взирает он с покоем. 
Но все не хладный камень он.
< 1877>



МОЯ ЛЕГЕНДА
Худо, худо, ах, французы, 
В Ронсевале было вам: 
Карл Великий там лишился 
Лучших рыцарей своих.
Карамзин

Худо, худо, Петр Андреич, 
В «Vor der Hohe» было вам: 
Там лишились вы внезапно 
Лучших рыцарей своих.

Рыцарь зрелости и силы, 
В бодром мужестве своем 
Осенили вашу старость 
Золотым своим щитом.

Стары были вы годами, 
Но казались молодым; 
Вы в обман вдавались сами, 
И обман ваш льстил другим.

Под каким-то обаяньем 
Годы были вам легки, 
И скрывали лба морщины 
Облетевших роз листки.

В старческой беседе вашей 
Средь любезных дам и дев 
Слышен был знакомой песни 
Нестареющий напев.

Сердцу сердце отвечало, 
И сливались в стройный лад: 
Жизни светлое начало, 
Жизни гаснущей закат.

Но, соскучась долгой службой 
А, быть может, стариком, 
Ваши рыцари пропали 
Вдруг, нежданно и тайком.

Разлетелись с ними чары! 
Что-то замерло в груди: 
Голова и ноги стары, 
Хоть сейчас их в гроб клади.

Вы теперь чем быть вам должно, 
Стариком, как есть старик, 
То есть, гадкий и подложной 
Быта прежнего двойник:

Допотопный зверь, что молча 
В храмине наук стоит, 
На которого за гривну 
В балаганах чернь глядит.

Петра Первого обноски 
Не Полтавские ль штаны? 
Их и вас уж моль подъела 
Вас, останки старины.

В темном лесе иль в пустыне 
Вы — часовня древних лет, 
О которой и в помине 
В новом племени уж нет.

Пред часовней, машинально, 
Перекрестишься подчас: 
Вам поклонишься случайно 
И проходишь мимо вас.

Так прощайте ж, Петр Андреич, 
Наш разрыв необходим: 
Пеший конным не товарищ, 
Мертвый не ходок с живым.

Так я, заживо отпетый, 
Одинокий средь людей. 
Сам пою свою легенду 
В злой бессоннице своей.


ПРИПИСКА
Был еще мне верным другом, 
Попечителем ночей, 
Примиритель мой с недугом 
Также добрый чародей:
Был хлорал, посол Морфея. 
Но и тот мне изменил: 
Сон, как прежде, не лелея, 
Кубок чудный он разбил.
Уж не льет струей целебной 
Он забвение в меня, 
Мир и отдых от враждебной, 
Злой действительности дня.
Он сестре своей злорадной 
Сдал бессоннице меня: 
Нет ни ночи мне отрадной. 
Нет ни радостного дня.
Днем тоскую, ночью тоже; 
Ночи с днем не различить. 
Да на что ж это похоже, 
Вас осмелюсь я спросить!
< 1877>


* * *
Куда девались вы с своим закатом ясным,
Дни бодрой старости моей! 
При вас ни жалобой, 
ни ропотом напрасным 
Я не оплакивал утраты юных дней.

Нет, бремя поздних лет на мне не тяготело,
Еще я полной жизнью жил; 
Ни ум не увядал, ни сердце не старело, 
Еще любил я все, что прежде я любил.

Не чужды были мне налеты вдохновенья,
Труд мысли, светлые мечты, 
И впечатлительность, и жертвоприношенья 
Души, познавшей власть и прелесть красоты.

Как ветр порывистый ломает дуб маститый,
Так и меня сломил недуг. 
Все радости земли внезапной тьмой покрыты 
Во мне, и всё кругом опустошилось вдруг.

С днем каждым жизни путь темней и безнадежней,
Порвались струны бытия: 
Страдающая тень, обломок жизни прежней, 
Себя, живой мертвец, переживаю я.

Из жизни уцелеть могли одни мученья,
Их острый яд к груди прирос. 
И спрашиваю я: где ж благость провиденья? 
И нет ответа мне на скорбный мой вопрос.
Между 1874 и 1877


* * *
Жизнь наша в старости — изношенный халат. 
И совестно носить его, и жаль оставить; 
Мы с ним давно сжились, давно как с братом брат; 
Нельзя нас починить и заново исправить.

Как мы состарились, состарился и он; 
В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже, 
Чернилами он весь расписан, окроплен, 
Но эти пятна нам узоров всех дороже:

В них отпрыски пера, которому во дни 
Мы светлой радости иль облачной печали 
Свои все помыслы, все таинства свои, 
Всю исповедь, всю быль свою передавали.

На жизни также есть минувшего следы: 
Записаны на ней и жалобы, и пени, 
И на нее легла тень скорби и беды. 
Но прелесть грустная таится в этой тени.

В ней есть предания, в ней отзыв, нам родной. 
Сердечной памятью еще живет в утрате, 
И утро свежее, и полдня блеск и зной 
Припоминаем мы и при дневном закате.

Еще люблю подчас жизнь старую свою 
С ее ущербами и грустным поворотом, 
И, как боец свой плащ, простреленный в бою, 
Я холю свой халат с любовью и почетом.
Между 1874 и 1877
 


<<<---