Cтарый 4емодан
ОЧЕРКИ, ФЕЛЬЕТОНЫ, СТАТЬИ
ПРОЛЕТАРИИ В АНГЛИИ
Мы бражничали дольше обычного, потому что мои друг Мак, один из немногих хорошо одетых людей, которые в Англии пришлись мне по сердцу, рассказывал о своих приключениях на море и на суше:
— После крушения всех моих надежд я, вконец измученный, приехал в Бредфорд, где уже давно ставлю горчичники и вскрываю нарывы фабричным рабочим...
— Как и пристало плохому врачу! — заметил вошедший в это время хозяин и сообщил гостю, что сейчас в «Белом доме» одна Молодая женщина как раз собирается подарить миру нового человека и что, следовательно, господин доктор должен немедленно туда отправиться и помочь ей.
Я пошел проводить Мака. Улицы были уже пусты, только ночные сторожа шли вдоль домов и проверяли, крепко ли заперты двери и ставни. «Аll right!» 1 — и они спешили дальше. В конце переулка сторожа вдруг остановились и прислушались; мы тоже, так как в одном из кабачков, видимо, началась потасовка между посетителями. Проклятия, удары и грохот быстро следовали друг за другом, и не успели мы оглянуться, как из двери кабачка выскочило с полдюжины парней. Пятеро, громко смеясь, вернулись обратно, а шестой остался лежать на мостовой и не шевелился.
С помощью сторожей мы доставили несчастного на квартиру доктора, жившего напротив. Вскоре бедняга пришел в себя и рассказал нам, что его чертовски избили. Об этом свидетельствовали также и обильные потоки ирландской крови — наш пациент был ирландец, — струившиеся на изодранную одежду из трех ран, нанесенных в голову. Пока врач стриг ему волосы, Пэдди жалобным голосом повторял, что он, собственно, совершенно не понимает, за что же его так основательно отдубасили.
— На это были веские причины, — ответил ему Мак, — ведь вы сегодня вечером выдули изрядную порцию виски.
— А на это у меня были веские причины, — возразил ирландец.
— Какие же? — спросил доктор.
— Никаких, — вздохнул Пэдди, — есть ли причины, нет их — все равно. Но Том Холмс сказал, что я беспутный парень, раз я зарабатываю двадцать шиллингов в неделю и при этом никогда не имею ни пенни, а жена моя живет в Лидсе, и я совсем о ней не забочусь; а я действительно не забочусь; моя жена продает старые бутылки, а я чешу шерсть; если она хочет продавать старые бутылки — very well;2 у каждого свое ремесло, пусть каждый делает, что хочет, а я чешу шерсть! И хотя, правда, жена — величайшее утешение для мужа, а муж — величайшее утешение для жены, но так как отсюда до Лидса добрых семь миль, то ей, моей жене, и мне, ее мужу, не так уж удобно было бы жить вместе, а пожалуй, удобнее жить на расстоянии семи миль друг от друга. И если моей жене удобно продавать старые бутылки, а мне удобно чесать шерсть, разве
_______________
1 Все в порядке (англ.).
2 Очень хорошо (англ.).
нам обоим не хорошо? Very well, доктор, это я и говорил Тому Холмсу. Том, сказал я, не заботься о моей жене и, главное, перестань говорить о деньгах. Деньги я копить не могу, потому что у меня карманы полны — то есть полны дыр; кто умеет заработать деньги, тому их и тратить; и, знаешь, Том, я считаю, что тратить куда веселее, чем зарабатывать; и если я целую неделю мучаюсь, зарабатывая деньги, то часок-другой я подкрепляюсь, тратя их. — Oh dear me! 1 — внезапно закричал ирландец, так как в эту минуту доктор накладывал ему пластырь на рану, и словоохотливому Пэдди, который успел несколько протрезветь, вдруг стало очень больно.
— Но Том, — вскоре снова начал он, — ни за что не хотел меня понять. Он сказал, что мы, ирландцы, просто подлый сброд и все мы приезжаем в Англию только для того, чтобы мошенничать. Why,2 доктор, а разве может быть иначе? Приехал я сюда, в Англию, из Типперери, и по дороге отлично научился попрошайничать, и нахожу, что жить милостыней не так уж плохо; потому что если люди вам подают — хорошо, а не подают — вы их высмеиваете; и так и так потеха, доктор! Но у человека есть своя гордость; поэтому-то я и чешу шерсть. Или надо просить милостыню, или чесать шерсть. Но если я жил как обманщик, когда попрошайничал, разве я не живу как обманщик сейчас, когда работаю? Конечно! Разница только в том, что, когда я попрошайничаю, я надуваю других, а когда работаю— надуваю самого себя. Когда я попрошайничаю, я ничего не делаю и тяну у людей деньги из кармана, и это нехорошо; но зато я здоров и весел, и это хорошо. Ну, а когда я работаю, я честно зарабатываю свой хлеб, и это хорошо; но зато я превращаюсь в калеку, и это нехорошо. Потому что они теперь заставляют бедняка работать так, что он слепнет и глохнет; а приходит суббота, и они платят деньги; но от этого счастливее не становишься; не успеешь оглянуться — и ты уже старик; но теперь не доживают до старости.
Тут ирландец замолчал и посмотрел на нас своими черными глазами серьезно и задумчиво.
___________________
1 О боже мой (англ.).
2 Что ж (англ.).
— Да, так вот! — вдруг воскликнул он. — Том сказал, что мы, ирландцы, приезжаем в Англию, чтобы здесь мошенничать. Never mind it, 1 Том, посмотрим. — Тут Пэдди схватился за карманы, а потом за голову: — Дыры, одни только дыры!
— Однако доктору нужно что-нибудь заплатить за перевязку! — сказал один из сторожей.
— Доктор! — продолжал ирландец. — Том сказал, что все ирландцы в Англии мошенники, и этого я не мог стерпеть, и я вынул все деньги, какие у меня были; Том, сказал я ему, я горжусь, трижды горжусь своим Типперери; вот четыре шиллинга и шесть пенсов, и мы их пропьем, Том, потому что я не мошенник. Видите, доктор, и вот сейчас мне нечем платить за перевязку, я бы сам хотел, чтобы было чем заплатить.
Тут двое сторожей подняли раненого и понесли его обратно в кабачок, а Мак направился к «Белому дому». С тех пор я встречал не одного ирландца с разбитой головой, не понимавшего, почему это случилось. «Пэдди» — беспечнейший человек на свете. Часто он переселяется сюда с женой и детьми — так, например, на одних только фабриках здесь работают полторы тысячи ирландцев; он надеется найти в Англии кусок хлеба и счастье — и чаще всего жестоко разочаровывается. Если он не женат, тогда еще ничего; если же у него семья, он почти всегда, по крайней мере вначале, впадает в величайшую нужду. Потому что ирландец, к сожалению, не умеет наладить свою жизнь: он живет лишь сегодняшним днем, а что будет завтра — ему безразлично. Он делает все, что ему подскажет сердце. За десять минут он иногда переходит от львиной ярости к овечьей кротости. Когда у него нет денег, он легко довольствуется хлебом и картофелем и утешается в своей горькой доле забавными шутками. Когда кошель его полон, он проматывает все, что у него есть, и так же весел и задорен, как и в дни жесточайшей нужды. Он никогда не унывает; смутно представляется ему, что неудачи отдельного человека ничтожны в сравнении с великой бедой всего ирландского народа. И потому ни слова жалобы! Он — человек настроения; он смеется, он плачет, не зная почему; он умирает, не зная отчего.
_____________
1 Ну, ладно (англ.).
Величайшая беспечность ирландцев в Англии, несомненно, усугубляет их нищету. Английские рабочие хоть немного думают о будущем, приобретая в хорошие времена одежду и мебель. Но ирландец к этому равнодушен; он уже доволен тем, что прожил сегодняшний день. Он ходит в лохмотьях, грязный, страшный; только глаза его сияют, всегда прекрасные, и невольно вздрагиваешь, когда видишь, как они то страдальчески серьезно, то радостно и влюбленно смотрят на мир.
«Белый дом», который я посетил вместе с доктором, находится в старинной части города близ канала, прорезающего эту местность от Гулля до Ливерпуля. Он служит пристанищем всем несчастным, так как там за два пенса можно проспать шесть часов. Это делается так: в полночь из бара — комнаты, предназначенной для курения и выпивки — выносятся все стулья и скамьи. В камине разводят большой огонь, подметают каменный пол и кладут вдоль степ одеяла и соломенные тюфяки. Посетители, пришедшие сюда только пить и курить, должны удалиться; те же, которые мечтают поспать, могут за два пенса расположиться на ночлег. Никаких церемоний при этом не полагается. Мужчины, женщины и дети раздеваются, вешают свою одежду на деревянную стойку бара и обычно стараются использовать эти злосчастные шесть часов как можно лучше. Хозяин, надо сказать, крайне пунктуален и не преминет отчаянным стуком поднять всех на ноги, едва забрезжит утро. Тех же, кто добровольно не покидает своего ложа или не вносит еще пенни за лишние три часа, выбрасывают насильно. Обычно к утру появляются новые постояльцы, по большей части пьяные, которые ночью где-то шатались; они занимают еще теплые постели только что вставших.
В эту ночь бар был почти полон. При ярком свете пылающего камина я мог насчитать восемнадцать человек; повидимому, под одеялами скрывалось также несколько маленьких детей, ибо время от времени слышался тихий плач и всхлипывания нежных, тоненьких голосков. Большинство лиц можно было отчетливо рассмотреть; то тут, то там из-под одеяла выглядывала чья-нибудь всклокоченная голова. Много горя и нужды ютилось здесь.
Прямо перед собой я заметил двух мулатов, с которыми за день до того познакомился на улице. Здоровенные парни. Они продавали молитвенники и образки, как многие сотни им подобных, что ежегодно приплывают в Англию матросами или юнгами, некоторое время бродят по стране, пробавляясь милостыней, а затем снова исчезают. Рядом с ними я увидел длинное, изможденное лицо, в глубоких морщинах которого запечатлелась история долгих страданий. То был человек лет пятидесяти, а может быть, всего лишь тридцати. Кто знает? Во всяком случае, казалось — в счастье он должен быть наивен, как младенец, а в горе — мудр, как старец. На его руке покоилась голова женщины, лежавшей с открытыми глазами и пристально смотревшей в огонь. Маленькая девочка крепко спала, скорчившись у ног матери. Дальше у камина лежал дюжий парень. Бедняга, видимо, не желал расстаться с последним своим достоянием. Во всей «расе своих лохмотьев покоился он на соломенном тюфяке, скрестив руки под головой. В уголках рта залегла насмешливая горечь, а рядом с оборванцем валялась огромная палка. С противоположной стороны на соломенных тюфяках виднелись несколько голов, в которых, видимо, все еще бродили джин и эль; среди них — тяжеловесная красавица, черноволосая и краснолицая. Она в полусне напевала какую-то песенку; нищий у камина смеялся; хозяин бранился, — потом все затихло.
Пока я разглядывал спящих, доктор отправился в соседнюю комнату, чтобы помочь несчастному созданию, которое очень в этом нуждалось. Хозяин был в отчаянии, что такая история произошла у него в доме. Но женщина решительно отказалась покинуть комнату, так как больница или дом призрения внушали ей жестокий страх. Я направился к двери, но Мак, смеясь, уже шел мне навстречу, уверяя, что все давно благополучно кончилось.
Молодая женщина со своим мужем, фабричным рабочим, вот уже целые полтора месяца бродили, нигде не находя работы. Так дошли они до йоркшира, чтобы оттуда пробираться в Манчестер. Деньги у них вышли уже давно, и ночью они обычно искали пристанища в сарае, или, когда им вдвоем удавалось выпросить несколько грошей, — в какой-нибудь самой захолустной харчевне. Одну ночь, как уверял меня муж, они даже провели под железнодорожным мостом. Оба, однако, предпочли такую жизнь пребыванию в работном доме, которого очень боялись; одна только мысль о нем вызывала у них отвращение.
Люди, прозябающие в кабачках типа «Белого дома», либо нищенствуют, либо занимаются продажей мелочного товара, который они разносят из дома в дом. Они давно лишились крова; днем они стоят на улицах и охотятся за грошовым заработком. Шотландцы лучше всех умеют просить милостыню, ибо они хитры и бережливы; говорят, что многие из них, после долголетнего пребывания в Англии, возвращаются на родину с небольшими сбережениями и обычно очень выгодно пускают их в оборот. Ирландцы пропивают все, что им попадает в руки, и возвращаются такими же нищими, какими пришли. Вот почему в Ливерпуле было постановлено, что каждый сын Зеленого Острова имеет право бесплатно быть отправленным на родину. Шотландцы просят милостыню с униженным видом, ирландцы — смеясь, англичане — с такой серьезностью, что дрожь пробирает. Разносчики в большинстве случаев шотландцы; с мешком за плечами бродят они с места на место. Англичане занимаются этим редко, ирландцы — почти никогда. «Пэдди» — плохой торгаш; разве что он позволяет своим черноглазым дочерям продавать апельсины, и обычно глаза их красивее апельсинов. Недавно со мной был такой случай: ко мне подошел ирландский мальчуган лет восьми и предложил мне дать ему шесть пенсов — отец его, мол, очень болен — а он расскажет мне за это три замечательные истории. Повидимому, рассказчики водятся не только на востоке. Маленький ирландец делал это превосходно...
В настоящее время здешние рабочие, которые почти все заняты в суконной промышленности, живут не так уж плохо. Мне давно хотелось понаблюдать их в домашней обстановке. Мой друг Мак опять пришел мне на помощь в этом деле. Он взял меня с собой в обход под видом своего помощника, и мы посетили по меньшей мере тридцать рабочих жилищ. Так как утро было воскресное, то мы застали большинство семей у домашнего очага. Мужчины, женщины, дети, одни еще в постели, другие уже за завтраком; многие готовили обед, а некоторые уже пировали. Большинство из них имеют отдельные квартиры; отец семейства, зарабатывающий восемнадцать шиллингов в неделю, вряд ли согласится жить вместе с другими семьями.
По убранству жилища почти всегда можно определить, сколько его хозяин зарабатывает в неделю. При пятнадцати шиллингах — а это очень незначительная плата — редко можно видеть ковер на полу, только перед камином лежит обычно узкая дорожка; стены голы, вся мебель состоит лишь из стола, стула и колыбели. При двадцати шиллингах убранство уже лучше: на стульях лежат подушки, ковер — вещь крайне необходимая при английском климате — шире, па шкафу стоят чашки и стаканы, а к потолку подвешен либо окорок, либо кусок сала. У тех, кто зарабатывает тридцать шиллингов, заметен уже известный комфорт, вплоть до безделушек, чашек и стаканов, украшающих доску камина.
Но увы. вся эта скромная роскошь существует лишь до тех пор, пока торговля идет хорошо. Как только наступает кризис или на семью рабочего обрушиваются болезни или иные беды, быстро исчезает и ковер, и подушка со стула, и даже самый стул.
Тысячи идут в работный дом, а те, которые слишком горды, чтобы дать себя запереть там, и не хотят расставаться с женами и детьми, стоят в лохмотьях на перекрестках, и богатые издеваются над ними.
Да, издеваются над ними! Эти подлецы фабриканты, с которыми я познакомился в Манчестере, безо всякого стыда не раз говорили мне, что английского рабочего не мешало бы иногда сечь за то, что он не умеет разумно жить. Эта фабрикантская свора, которая за счет огромных прибылей может благополучно продержаться даже в самые трудные времена, требует от рабочего, чтобы он из двадцати или тридцати шиллингов заработка еще откладывал деньги, — это, мол, ему поможет не так болезненно ощущать понижение заработной платы во время торговых кризисов. Рабочий должен отказывать себе в мясе, хлебе и эле, должен жить как собака, чтобы выдержать любые торговые конъюнктуры! Одна молодая дама рассказывала мне: «Рабочие волнения в Манчестере были просто ужасны», не потому, что исхудавших как скелеты людей было больше, чем листьев на деревьях; нет, — говорила она, — «потому, что сын одного гамбургского сенатора, живущий в Манчестере, должен был в палящий зной с утра и до вечера стоять на улице в качестве констебля и разгонять народ; вечером сын сенатора в полном изнеможении падал на диван». О, волнения в Манчестере были просто ужасны! В другой раз кто-то закончил свой рассказ о рабочих волнениях словами: «Да, когда эти страшные люди, наконец, десятками стали стучаться в наши двери, приходилось им все же что-то давать, хотя это и было запрещено полицией».
Но такова уж эта английская торговая аристократия! Порядочный человек может с чистой совестью из десяти таких фабрикантов девятерых спустить с лестницы, и это будет еще слишком снисходительно. Разумеется, не может быть и речи о явных истязаниях, но утвержденная законом жестокость, позволяющая каждого рабочего превращать в машину, здесь теперь в порядке вещей. Жажда наживы не оставляет места для малейшего проявления человечности; стараются купить руки рабочего как можно дешевле и выгоняют несчастного, как только он становится непригодным.
«У нас по отношению к нему нет никаких обязательств!» — всегда оправдываются они. Произвол фабриканта разоряет рабочего столь же часто, как и торговые кризисы. Загляните в газету и, ручаюсь вам, на каждом ее столбце, если только она отводит хоть какое-нибудь место народу, вы найдете настоящую драму... «Этого можно было избежать!» — воскликнут аристократы. — «Икс должен был обратиться в комиссию по призрению бедных, и он бы не умер с голоду!» Я и сам часто так думал, пока не ознакомился с порядками в работных домах...
Workhouse1 обнесен высокой стеной, ограждающей, кроме самого здания, еще большой двор, где рабочие обычно дробят камни для мостовой. В восемь часов утра заключенные получают чай или кофе и хлеб. В полдень — варево из хлеба, мяса и картофеля. Вечером, в половине седьмого, либо чай с хлебом, либо жидк-ую мясную похлебку. Это звучит довольно заманчиво, и англичане без устали восхваляют прекрасные условия своих работных домов. Но если спросить самих бедняков, дело представится в совершенно ином свете.
Ибо, во-первых, хотя заключенным и выдаются чай, хлеб и каша приличного качества, но порции так ничтожны, что обитатели работного дома почти всегда испы-
_________________
1 Работный дом (англ.).
тывают жесточайший голод. По правде сказать, их вообще держат впроголодь. Во-вторых, мужья и жены разлучены, и дети остаются с матерями. И, в-третьих, никто не вправе покинуть работный дом, не дав обязательства больше туда не возвращаться. Только с разрешения Комиссии по призрению бедных человек может вновь поступить в работный дом, и, конечно, это разрешение ни в коем случае не дается, если бедняк уже через несколько дней или недель изъявляет желание вернуться. В таком случае предполагается, что он покинул работный дом только для того, чтобы некоторое время вновь наслаждаться свободой.
Не удивительно, что бедняк содрогается при мысли о работном доме, где он должен расстаться с тем, что ему так дорого, где он должен отказаться от свободы и от жены, — он, чьи руки изувечила работа, чье чело было отмечено печатью достоинства, чье сердце полно было любви, чью могучую спину согнула лишь многотрудная жизнь!
Таким образом, английский работный дом — ни в коем случае не приют, где врачуются раны несчастных; наоборот, эти раны растравляются там еще более. Мне не приходилось встретить ни одного человека из народа, который, говоря со мной, не выразил бы свое глубокое отвращение к этому дому. Можно привести сотни случаев, когда пролетарий охотнее обрекал себя на смерть, чем на жизнь в работном доме. Это убедительно говорит о том, как глубоко любовь к свободе укоренилась в сердце английского народа. С подлинным душевным величием переносит простой человек любые тяготы, если в течение дня ему остается хоть час, когда, за пределами мастерских и фабрик, он может свободно поднять голову. Горе тому, кто испытывает это терпение работными домами и подачками!
После того как мы видели пролетария с разбитой голо-. вой у дверей кабачка, видели его и на соломенном тюфяке у камина в «Белом доме», и на улице, и в работном доме, мы последуем за ним в большое мрачное помещение, где он, уже чартист, стоя на трибуне, потрясает душу своих товарищей громовыми речами. Вот то место, где в рабочем пробуждается ясное сознание, где он чувствует, что он человек, что у него человеческие права, право на самого себя и на всю нашу старую, вечную планету!
По воскресеньям в десять часов утра и в половине седьмого вечера происходят эти чартистские собрания. Множество убого одетых мужчин и женщин проходят в низкую дверь, мужчины занимают места в зале, а женщины и девушки— на подмостках вокруг оратора.
Некоторое время в зале еще шумят и кашляют, наконец наступает мертвая тишина. Оратор говорит или об известных чартистских требованиях, или выбирает какую-нибудь злободневную тему. Тот самый человек, кого мы видели на улице в лохмотьях, которого мы считали полумертвым, вконец опустившимся существом, стоит здесь на ораторской трибуне, и из уст его льется речь, которая то вызывает у собрания бурный гнев, то наполняет все сердца скорбью, так что горячие слезы струятся по щекам.
А если случится выступить знаменитому оратору, например Фергусу О'Коннору, тогда, разумеется, радости нет предела. Я слышал его речь в ноябре прошлого года. Собрались послать королеве петицию с просьбой об освобождении сосланных чартистов Фроста, Вильямса и Джонса. О'Коннор воспользовался этим случаем, чтобы рассказать о последнем восстании в Манчестере.
Тут у всех засверкали глаза, жилы на лбах вздулись и кулаки сжались, как бы для страшного удара. Когда он под конец рассказал, что на этих днях в рудниках Гас-велла из-за преступной небрежности шахтовладельца погибли сразу сто человек, а приговор суда, как обычно, гласил: «Visitation of god»,1 терпение людей истощилось, и каждый уходил с проклятием на устах.
Собрания социалистов проходят спокойнее.
В чартистской газете «Полярная звезда» обычно отмечается смерть каждого известного чартиста. Такого рода объявление в одном из сентябрьских номеров как раз попалось мне на глаза:
«Умер в сентябре 1844 года, 17-го числа, 58 лет от роду, м-р Дж. Крозер, ткач, Саусерн-стрит, Ливерпуль-род, Манчестер. Как муж и отец, он был нежен и добр; как друг и товарищ, он был правдив, весел, благороден и независим. Как работник, он был честен и стоек. Как чартист и радикал старой школы, он был ревностным и горячим борцом за всеобщую свободу и всегда был готов помочь семьям своих собратьев, сосланных и заключенных
__________________
1 Божья кара (англ.).
в тюрьму. Многочисленные друзья долго будут чтить его память».
Можно ли представить себе более прекрасный памятник?
На этом я заканчиваю свой беглый очерк о пролетариях в Англии и счастлив тем, что в настоящее время один из самых выдающихся философских умов Германии взялся за перо, чтобы написать обширный труд о жизни английских рабочих; это будет труд неоценимого значения. Во всяком случае этот писатель лучше меня сумеет представить отдельные факты в их истинном свете; благодаря длительному пребыванию в Манчестере — колыбели пролетариата— он имел гораздо больше случаев изучать рабочих, чем я в обществе моего благородного друга, доктора Мака... «У этих бедняков много не заработаешь, — сказал мне этот шотландец недавно. — И все-таки надо им помогать. God forbid!» 1
ПРАЗДНИК ЦВЕТОВ У АНГЛИЙСКИХ РАБОЧИХ
Как только старый башенный колокол четко прозвонил восемь раз, а заходящее солнце подтвердило, что это восемь часов вечера, кто-то громко 'постучал в дверь, и вошел мой друг Джексон.
Это рослый мужчина, лет сорока — сорока пяти. На нем были огромные, подбитые гвоздями башмаки на толстой подошве, белые нитяные чулки, доходившие до колен, короткие коричневые штаны из бумажного бархата. Зеленая куртка была ему очень к лицу, но больше всего шел ему немного поношенный черный сюртук с красным тюльпаном в петлице. Шляпу Джексон не снял, руки держал в карманах штанов.
— Скажите, вы пьете пунш? — спросил он меня. — А цветы вы любите? А хотите пойти со мной в «Старую баранью лопатку»? («Старая баранья лопатка» — кабачок на склоне соседнего холма.)
Я был согласен на все, и мы торопливо вышли из дома.
_________________
1 Не приведи господь (англ.).
Восемь часов вечера на улицах фабричного городка. Чего только тут не увидишь! Справа и слева открываются широкие двери магазинов, мастерских, фабрик, и в мгновение ока эти обычно столь тихие улицы заполняются потоком возвращающихся домой рабочих. Только не воображайте себе веселую толпу, которая после окончания работы радостно вырывается на .улицу, подобно ватаге необузданных проказников, убежавших из школы от палки учителя и резвящихся всласть. Нет, мальчики и девочки, работающие на фабрике, молча и печально плетутся навстречу свободе, ибо день напряженнейшего груда сковал им ноги, разломил руки, притупил разум, и усталость, словно страшный сон, овладела их бедными душами. А взрослые мужчины и женщины? На их лицах — отпечаток заботы и скорби; эти лица темны, грязны; лишь кое-где тяжелая капля пота, скатившаяся по лбу или щеке, оставила белую полосу на закопченных чертах. Мужчины разговаривают между собой, не глядя друг на друга, головы их опущены, а глаза прикованы к камням мостовой. Так бредут они вперед. Быть может, они украдкой бросают взгляд на роскошные витрины, где в сиянии тысячи огней блистают все чудеса промышленности. Какие великолепные шали, тончайшие кружева, тяжелые атласные материи! Как они сверкают и переливаются! А вот золотые часы, серебряные блюда и мягкие кресла, а еще в нескольких шагах — как там все дымится и благоухает! Там выглядывают из окна жареные голуби, а справа и слева приветливые бараньи окорока, и утки, и прочая птица, и дичь обольстительными группами скромно расположились на заднем фоне. О вкусный мир! А ты, оборванный голодный труженик, ты быстро проходишь мимо. Шелковые шали колышутся — только не для тебя. Блюда сверкают — только не для тебя. Но ведь ты сам создал шали и блюда, а жареной утке безразлично, покоится ли она в желудке плута или честного человека.
Там, на перекрестке, вдруг заминка. Идущие впереди останавливаются, следующие за ними тоже вынуждены задержаться, и вскоре мужчины, женщины и дети образуют густую неподвижную толпу.
Все глаза устремляются к объявлению, висящему на стене соседнего дома. Становится очень тихо. И вдруг слышится ропот. Большинство рабочих не умеют читать, ...
Заказать продолжение --->>>
.........................
Теперь не говорят уже: «Французы идут!», нет, теперь говорят: «Венгры идут!» И этих-то венгров вы должны встретить со всей сердечностью. Это дело сердца немецкой политики. Венгры — это французы девятнадцатого века.
Прежде немецкие девушки в момент высшего блаженства шептали: «Ты сделаешь меня несчастной!» Скоро они будут ликовать: «Ты сделаешь меня счастливой!» Ибо венгры станут немцами, а немцы венграми, и поцелуй счастливых уст будет пылать сквозь горы и леса, пока не растают снежные поля Сибири и все казаки от Дона до Днестра не потонут в них.
С самого начала вы, женщины, были умнее всех ученых и фарисеев, но с самого начала вы были и более страстными, чем все ученые и фарисеи.
Так не сдерживайте же вашу огненную страсть, хватайте ваших прирученных мужей за их жалкие косицы и вешайте их, как пугало, куда угодно, только — вон их!
Наше спасение — в гильотине и в страсти женщин.
А впрочем, честь имею кланяться. Соловьи поют в кустах, пули свищут, и мое воззвание окончено.
[О ГРЯДУЩЕЙ ПОБЕДЕ РАБОЧЕГО КЛАССА]
Вот уже в продолжение недель и месяцев так называемые великие мужи верхней и нижней палат снова посвящают свои вечера бесконечным речам, в которых сплин и томительная скука оспаривают друг у друга первенство.
Законы о судоходстве, изменение парламентской присяги, преобразование местных налогов, ирландский закон о бедных, ирландская эмиграция, осложнения с континентом, положение колоний и британские походы в Индию — все эти вопросы обсуждались с поистине устрашающей мелочной добросовестностью.
Пока мы следили за тем, как революция шествовала по Италии, Франции, Германии и Восточной Европе, пожалуй, действительно не стоило труда посвящать этим прениям великобританских лордов хотя бы беглый обзор. Но что бы ни происходило между Дунаем и Рейном, мы не упускали ни одного события в дальнейшем развитии той великой страны, которая благодаря своему чартистскому рабочему населению призвана сыграть со временем огромную роль в мировом революционном движении.
За плохими урожаями 1845 и 1846 годов, перепроизводством промышленных изделий, железнодорожными спекуляциями и тому подобными рискованными предприятиями последовал, наконец, в трех последних месяцах 1847 года денежный кризис, потрясший старую Англию до основания. И снова дело дошло до того, что заправилам лондонского Сити, которые раньше, в сознании своего мирового влияния, так гордо шествовали по Ломбард- и Треднидл-стрит, пришлось сидеть сложа руки, ибо все ресурсы обычного денежного оборота были исчерпаны и суровые рабочие массы из Ланкашира и Йоркшира снова поднялись так грозно, словно хотели одним ударом превратить в пепел и прах гнилое здание устаревшего строя.
Со времен билля о реформе не знали в Англии подобного движения. Но возмущение масс достигло своего апогея лишь после того, как дошла весть о февральской революции и на улицах Лондона состоялась демонстрация, которую разгоняли двести тысяч констеблей, защищая так называемую британскую свободу.
Это был момент, когда чартисты могли завоевать победу и тем самым придать французской революции то значение, которое так было умалено на злополучном митинге 10 апреля в Кеннингтон-коммон. Но народ был слишком привязан к своему бывшему вождю — крикуну О'Коннору, чтобы против его воли осмелиться на решительный удар. А к тому же всюду, особенно в Лондоне, забыли, что во время всеобщего возбуждения на юге Англии север уже снова успокоился, ибо поправились дела и повысилась заработная плата, так что идеологические доводы столкнулись с относительно сносным материальным положением части рабочих, и поэтому все движение лопнуло столь же плачевно, сколь грандиозно оно началось.
Можно было бы пасть духом от этого поражения революционной партии в Англии, если бы не неопровержимая истина, что чартистское движение в Великобритании неразрывно связано с экономическим развитием всей страны и что поэтому решительные меры, которые старое английское общество примет для своего спасения, неизбежно кончатся падением этого старого строя и победой британского пролетариата...
Все отчаяннее хватается буржуазия за последние средства, которые еще могли бы ее спасти. Скоро она тщетно будет искать новых путей, и тогда железная необходимость приведет чартистов к той победе, которая послужит сигналом к социальному перевороту во всем старом мире.
Уже назревает на севере новый промышленный кризис. На этот раз он совпадет с сельскохозяйственным кризисом и с всеобщей войной. Эти внешние осложнения, соединенные с внутренними распрями, приведут к падению старой Англии. Падение старой Англии — это падение современного буржуазного общества, это падение господства буржуазии, это победа рабочего класса.
<<<--- Вернуться к содержанию
