Cтарый 4емодан
ЖИЗНЬ И ПОДВИГИ ЗНАМЕНИТОГО РЫЦАРЯ ШНАПГАНСКОГО
I
ПРОЛОГ
Когда автор «Жизни и подвигов знаменитого рыцаря Шнапганского» сочинял первые арабески своей чудесной, фантастической и увлекательной истории, ему и не снилось, что в награду за все великие творения его бессмертного ума к нему в один прекрасный день пожалует судебный пристав и с торжественным видом, но весьма решительно предложит ему явиться к господину следователю королевского прусского окружного суда в городе Кельне.
Автор «Шнапганского» до того дня воображал, что принадлежит к числу самых невинных людей нашего развращенного века. Это зачастую печалило его, ибо нет ничего скучнее и неинтереснее невинности. Но увидев судебного пристава и прочитав повестку, в которой четко и ясно значилось, что он обязан в двухдневный срок явиться для допроса в камеру следователя, а в случае неявки с ним поступят по всей строгости закона, — словом, убедившись в том, что его считают не более и не менее, как преступником, он вскочил с ликующим возгласом, восторгаясь тем, что наконец лишился невинности; опрокинув кресло и стол со всем, что на нем было, он едва не бросился на шею судебному приставу, едва не обнял и не расцеловал его и в упоении неумолчно твердил: «Я преступник! Преступник! Преступник!»
С того времени радость автора несколько улеглась. Он в самом деле явился в суд, и ему вдруг стало не по себе. Священное здание правосудия развеселого города Кельна как-никак произвело на него пренеприятное впечатление; своими двумя выгнутыми вперед флигелями оно, казалось, хотело обхватить его словно двумя мерзкими лапами, да так, чтобы никогда уже не выпустить. А когда вдобавок справа промаршировали несколько архангелов правосудия с предлинными саблями и весьма безобразными усищами, а слева потянулись адвокаты, следователи и члены суда — всё люди, которые вечером в трактире за бутылкой вина имеют вполне обходительный вид, а сейчас были наряжены в длинные, волочащиеся по земле одеяния, белые брыжи и старомодные, страшные шапки, — тогда в душе обвиняемого вдруг зазвучал некий голос, вещавший: «Горе тебе, если ты содеял что-либо дурное! Со священной Фемидой шутки плохи!»
Но к чему мне распространяться перед читателями о душевных терзаниях несчастливого счастливца — автора? Какое дело моим читателям до автора? Поэтому перейдем к самому процессу.
Мне предъявлено обвинение в клевете. Сервантес оклеветал Дон-Кихота, Л,уве оклеветал кавалера Фо-блаза, я будто бы оклеветал рыцаря Шнапганского. Это ужасно!
Разве Сервантеса повесили? Нет. Разве Луве гильотинировали? Нет. Неужели мне отрубят голову? Кто знает! Я был бы достоин жалости. Нет на свете большей беды, как потерять голову.
Пока что она еще у меня на плечах, и я долго размышлял о том, было ли в минувшие времена что-либо похожее на процесс об оскорблении рыцаря Шнапганского. Да простит меня пресвятая юстиция, если я несправедлив к ней, — я но сию пору ничего такого не раскопал. И даже если на крыльях утренней зари унесетесь вы за тридевять земель—и то не сыскать вам нигде второго процесса Шнапганского!
Единственное, что имеет с ним отдаленное сходство, мы находим в одиннадцатой и двенадцатой главах второй книги сочинения, озаглавленного: «Ужасающие подвиги и приключения Пантагрюэля, короля дипсодов, в их первоначальном виде восстановленные мэтром Алько-фрибасом, квинтэссенции извлекателем». Мне думается, излишне говорить моим читателям, что этот Алькофри-бас — не кто иной, как мэтр Франсуа Рабле, доктор медицины. В упомянутых главах своего бесподобного произведения, за которое он также не был ни повешен, ни гильотинирован, ни обезглавлен, мэтр Франсуа описывает тяжбу сеньора Безкюля 1 с сеньером Гюмвеном.2 Чтобы заранее дать моим читателям понятие о процессе Шнапганского, который, возможно, в самом деле состоится, я дословно приведу судебное разбирательство этого достопримечательного дела:
«...И тогда Пантагрюэль обратился к ним:
— Вы ли те, что затеяли сей большой спор?
— Да, государь, — ответствовали они.
— Кто из вас истец?
— Я, — сказал сеньор Безкюль.
— Так вот, друг мой, изложите мне ваше дело по пунктам, ни на волос не отступая от правды. Ибо, клянусь телом господним! если вы солжете хоть единым словом, я сниму вам голову с плеч и докажу вам, что на суде, перед лицом правосудия, полагается говорить одну только чистейшую правду. А посему — остерегайтесь что-либо прибавить или что-либо утаить! Говорите!
Тут Безкюль начал нижеследующую речь:
— Государь мой, правда — вот она: одна женщина, находящаяся у меня в услужении, пошла на рынок продавать яйца.
— Можете надеть шляпу, Безкюль, — сказал Пантагрюэль.
____________
1 Задолиз (франц.).
2 Ветронюх (франц.).
— Благодарствуйте, государь, — сказал сеньер. — Но как раз прошли между двух тропиков, направляясь к зениту, шесть серебряных монет с медяком впридачу, поелику Рифейские скалы в тот год пентюхами зело оскудели из-за той усобицы, что по ерундовской причине между пустобрехами и аккурсинцами возникла вследствие мятежа швейцарцев, кои, собравшись в числе пятидесяти, в поход выступили, дабы новый год под омелой встретить и первый денек нового года весело провести, когда волам раздают похлебку, а служанки получают ключ от ларя с углем, чтобы собак кормить овсом. Всю ночь, руку держа на горшке, только то и делали, что буллы рассылали, пеших гонцов снаряжая и конных, дабы удержать корабли, ибо портные вознамерились из краденых лоскутьев сделать стеклодувную трубу и перекрыть ею море-океан; а оный океан в ту пору, по суждению уборщиков сена, был брюхат кочаном капусты. Однакоже медики уверяли, будто не нашли в океановой моче признаков того, что следует дрофе поспешать бердыши с горчицей уплетать, если только господа верховные судьи бемольным декретом не запретят дурной болезни догладывать то, что пощадили шелковичные черви, а также бездельникам разгуливать по улицам во время обедни. Эх, господа, всевышний всем распоряжается по своей премудрой воле, и об злодейку судьбу возница зря свой кнут обломал; ибо память подчас пропадает, ежели штаны задом наперед надевают.
Тогда Пантагрюэль сказал:
— Потише, мой друг, потише. Рассказывайте не спеша, не горячитесь; я понимаю, в чем тут суть. Продолжайте.
И Безкюль еще с полчаса говорил все в том же духе. А выложив всю свою премудрость, сел и пробормотал:
— А посему, государь, покорнейше прошу вас разобраться в этой тяжбе и вынести приговор по всей справедливости, с возмещением мне всех проторей, убытков и судебных издержек.
Тут поднялся сеньер де Гюмвен. Откашлявшись шестьдесят четыре раза, он заявил:
— Государь мой и все господа, здесь присутствующие! Ежели бы злокозненность человеческую так же легко по категорическому суждению распознать можно было, как легко мух в молоке различить, то страна четырех волов не так была бы изъедена крысами, как ныне, и немало на свете видать было бы целых ушей, кои крысами ныне преподло обглоданы. Ибо хотя все то, что говорила противная сторона, из доброкачественнейшего пуха сделано во всем, что касается буквы и изложения фактов, однакоже здесь под благопристойной видимостью всяческие лукавства, и подвохи, и злокозненные хитрости кроются, и распознать можно, где собака зарыта. Эх! Клянусь пресвятой девой! Нельзя рожу изукрасить коровьим навозом, не запася сапог на зиму, а городской страже подчас льют на голову нечистоты; так неужели из-за этого нужно деревянные вертелы жарить на огне? Но человек предполагает, а бог располагает, и как только солнце зайдет, вся скотина в прохладной тени уснет. Пусть мне не верят, покуда я не докажу этого преубедительно свидетельствами наипочтеннейших людей. В тридцать шестом году купил я каурую лошадку, высокую и куцую, с препорядочной шерстью и доброй масти, и однакоже нотариус прикрутил к этой сделке некую кляузу. Я человек неученый, но в горшке из-под масла, где запечатанные лежат Вулкановы орудия, ходила молва, будто с помощью воловьей солонины можно без огня разыскать вино темной ночью, где бы оно ни было спрятано, хотя бы даже в мешке угольщика, на самом низу. Правда, у четверых волов, о которых была речь, память коротка, но что до муренцев, они со свадьбы борзых собак гостей выпроваживали с музыкой, и нотариус каббалистическим способом памятную записку сочинил о том, что шесть акров поемных лугов не дают и трех бутылей чернил.
Долго еще говорил Гюмвен все в том же духе. Когда и он наконец замолчал, Пантагрюэль встал и, созвав всех председателей, советников и ученых законоведов, сказал им следующее:
— Итак, господа, вы выслушали vivae vocis oraculo 1 изъясненную тяжбу, о коей идет речь. Как вы ее рассудите?
А они на это ответили:
— Выслушать-то мы ее выслушали, но — тысяча чер-
__________
1 Оракулом живого голоса (лат.).
тей! — ни единого слова в ней не поняли. А посему una voce 1 всеподданнейше просим вас оказать нам милость и вынести приговор по вашему благоусмотрению.
И тогда Пантагрюэль взял слово и изрек:
— Выслушав, рассмотрев и зрело обдумав тяжбу между сеньерами Безкюлем и Гюмвеном, суд постановляет, принимая во внимание сие да сие, да то и то вкупе еще с этим, взыскать с истца в пользу ответчика три стакана верхом простокваши, приготовленной, сдобренной, приправленной, как полагается по местному свычаю и обычаю, и подлежащей внесению в середине августа в мае, но вышеназванный ответчик обязуется поставить сено и паклю для конопачения ножных капканов. И далее обязуются оба быть друзьями, как прежде, без уплаты каких-либо издержек и проторей, благо нет к тому оснований.
Так гласил приговор, и обе стороны удалились, вполне удовлетворенные решением, что являлось почти что невероятным, ибо со времен всемирного потопа еще не было примера и вряд ли будет в течение тринадцати юбилеев, чтобы две враждующие стороны, добивавшиеся противоположных решений, остались одинаково довольны окончательным приговором.
Что же касается советчиков и ученых законоведов, они еще добрых три часа просидели словно зачарованные, в немом восхищении перед сверхъестественной мудростью Пантагрюэля, которая столь явственно открылась им в разрешении сей неимоверно запутанной и щекотливой тяжбы. Так они сидели бы еще и поныне, если бы не принесли в зал уксуса и розовой воды в изобилии, дабы привести их в чувство и вернуть им разумение, за что да будет хвала имени господнему вовеки».
Так повествует Алькофрибас, квинтэссенции извлекатель.
До тяжбы сеньоров Безкюля и Гюмвена не было подобного процесса, после нее — был затеян только процесс знаменитого рыцаря Шнапганского.
___________
1 Единогласно (лат.).
От этого процесса всего можно ожидать. С публичного торга продам я честь защищать меня тому адвокату, который предложит наивысшую цену. Бессмертным сможет он стать, взяв на себя мою защиту! Ибо свой процесс я воспою в ямбах, дактилях, трохеях,
И в спондеях, и в молоссах, И в иных стихах-колоссах —
современникам — на радость, потомству — на вечное увеселение.
Георг Веерт
Кельн, декабрь 1848 г.
I. СИЛЕЗИЯ
Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который Долго но свету скитался, когда из Берлина был изгнан. Многих людей он увидел, и грады, и чуждый обычай — И у Дон-Карлоса столько неслыханной вытерпел муки.
Бесспорно, не подвиги благородного Одиссея воспел бы дедушка Гомер — нет, подвиги благородного рыцаря Шнапганского воспел бы седобородый греческий бард, если бы только, волею случая, старец не жил в те времена, когда люди еще не играли на фортепиано и не курили манильских сигар, когда никто не думал о Берлине, а о Дон-Карлосе и подавно.
Гомер умер. Я жив. Последнее радует меня более всего. То, чего не мог сделать Гомер, сделаю я. Гомер воспел Одиссея — я прославлю рыцаря Шнапганского.
Престранные создания водятся на земле, начиная с Адама и кончая Генрихом Гейне. Адам родился в раю, а был человек. Генрих Гейне увидел свет в Дюссельдорфе, но он бог, сиречь — поэт.
Гейне живет в Париже, это знают все хорошенькие женщины. Он дал жизнь множеству премилых поэтических деток. А самый младший его сынишка — медведь. И зовется этот медведь Атта Троль. После Большой и Малой Медведиц, пребывающих на небосводе, сей Атта Троль — самый замечательный медведь нашего времени.
Заказать продолжение --->>>
......................
<<<--- Вернуться к содержанию
