Cтарый 4емоданДевушка отдала ему себя целиком, сердце ее трепетало при виде Кеаве, рука льнула к его руке, и так она была хороша от самой маковки и до кончиков ногтей, что всякий, глядя на нее, радовался. У нее был легкий нрав. Для каждого она находила доброе слово. Она знала множество песен и порхала по Сверкающему Дому — самое сверкающее из его украшений — распевая, как птичка. И Кеаве радовался, глядя на Кокуа, а потом, уединившись, плакал и стенал, думая о цене, которую заплатил за нее, и снова вытирал глаза, и освежал водой лицо, и шел к жене, и садился рядом на широком балконе, и пел с ней вместе, и, затаив тоску в груди, отвечал на ее улыбки.
Но наступил день, когда притихли ее шаги и приумолкли песни, и теперь уже не только Кеаве прятался, чтобы скрыть свои слезы. Оба они стали избегать друг друга и сидели на разных балконах, разделенные покоями дома. Кеаве был погружен в отчаяние, и почти не замечал перемены в жене, и был только рад, что может чаще оставаться один и размышлять о своей грустной судьбе и что не приходится делать веселое лицо в то время, как сердце гложет тоска. Но однажды, когда он тихонько проходил по дому, ему послышалось, что где-то плачет ребенок, и вдруг он увидел на балконе Кокуа, которая билась головой об пол и рыдала, как заблудившееся дитя.
— Да, Кокуа, в этом доме только и остается, что плакать, — промолвил Кеаве. — И всё нее я отдал бы всю свою кровь до последней капли, чтобы ты, хотя бы ты, была счастлива.
— Счастлива?! —вскричала она. — Кеаве, когда ты жил один в Сверкающем Доме, все называли тебя самым счастливым человеком в мире, ты смеялся и пел, и лицо твое светилось, как восходящее солнце. А потом ты взял в жены несчастную Кокуа, и один бог знает, в чем ее вина... но с того дня ты больше не смеешься. Ах, — воскликнула она, — какое заклятье лежит на мне? Я думала, я красива; я знала, что люблю мужа. Какое заклятье лежит на мне, чго темное облако омрачило его чело?
— Бедная Кокуа, — сказал Кеаве. Он сел рядом с пей и хотел взять ее за руку, но она отдернула руку прочь.— Бедная Кокуа, — повторил он, — мое бедное дитя... моя красавица. А я-то думал оградить тебя от горя!.. Ну что ж, придется открыть тебе всё. Тогда ты, по крайней мере, пожалеешь бедного Кеаве, тогда ты поймешь, как он любил тебя... если не убоялся ада, чтобы сделать тебя своей... и как он, несчастный, осужденный на вечные муки, всё еще тебя любит, если может вызвать на свои уста улыбку, когда видит твое лицо.
И он рассказал ей всё с самого начала.
— И ты сделал это ради меня? — вскричала Кокуа. — О, тогда ничто мне не страшно!
И она обняла его и заплакала у него на груди.
— Ах, дитя, — вздохнул Кеаве, — а в меня мысль о геенне огненной вселяет великий страх.
— Не говори об этом, — сказала она, — ие может человек погибнуть только из-за того, что полюбил Кокуа. Клянусь тебе, Кеаве, я спасу тебя или погибну с тобою вместе. О! Ты продал дьяволу душу из любви ко мне, так неуягто я не отдам жизнь для твоего спасения?
— Ах, сердце мое, ты можешь сто раз отдать свою жизнь, но что это изменит?! — воскликнул он. — Ты только оставишь меня в одиночестве до того дня, когда наступит расплата.
— Ты ничего не знаешь, — сказала она. — Я образованная девушка, я училась в школе в Гонолулу. И я обещаю, любимый, я спасу тебя. Пусть бутылка стоит сейчас один цент, что с того? Не везде же в ходу американские деньги. В Англии есть монета, которую называют фартинг, она в два раза меньше цента... Ах, горе! — вдруг перебила себя Кокуа. — Это вряд ли поможет делу, ведь тот, кто купит бутылку за фартинг, осужден на гибель, и мы не найдем человека, который был бы так же храбр, как мой Кеаве! Но постой — во Франции есть сантимы, их идет пять монет на цент или около того. Да, лучше и придумать нельзя! Поедем на французские острова, Кеаве, на Таити, и как можно скорее. Там у нас будут четыре сантима, три сантима, два сантима, один сантим, — еще три раза бутылка сможет перейти из рук в руки, а вдвоем мы легче уладим Эту сделку. Ну, мой Кеаве, поцелуй же меня и оставь все заботы. Кокуа тебя отстоит!
— О божий дар!—воскликнул Кеаве. — Неужели же всемогущий накаягет меня за то, что я пожелал назвать своим столь прекраспое и доброе создание! Пусть будет по-твоему: вези меня, куда хочешь, вверяю тебе свою жизнь и спасение.
На следующий день Кокуа спозаранку стала готовиться к отъезду. Она взяла сундук Кеаве, с которым он раньше отправлялся в плаванье, и прежде всего сунула на дно бутылку, а затем уложила лучшие одежды и самые редкостные безделушки.
— Потому что, — сказала она, — надо, чтобы нас считали богатыми, иначе нам не поверят.
Всё время, пока они готовились к отъезду, Кокуа была весела, как птичка, и, только когда бросала взгляд на Кеаве, глаза ее затуманивались слезой и она не могла удержаться, чтобы не подбежать к нему с поцелуем.
А у Кеаве с души свалился камень, и теперь, когда он открыл свою тайну жене и для него проглянул луч надежды, он казался другим человеком: шаг его стал легок, и он дышал полной грудыо. Но страх таился рядом, и временами надежда его гасла, как свеча под порывом ветра, и он видел бушующее пламя в багровой бездне преисподней.
Они пустили слух, что отправляются в путешествие по Штатам. Люди подивились этому, но, если бы они знали правду, она показалась бы им еще более странной. Итак, они отплыли на «Чертоге» в Гонолулу, а оттуда вместе с множеством хаоле на «Уматилла» в Сан-Франциско, а в Сан-Франциско сели на почтовую бригантину «Птица тропиков», которая направлялась в Папеэте, главную резиденцию французов па южных островах. Подгоняемые пассатом, они после спокойного плавания прибыли туда в ясный день и увидели рифы, о которые разбивался прибой, и Мотиути под сенью пальм, и шхуну внутри лагуны, и белые домики на низком берегу, и зеленые деревья, а надо всем этим горы и облака Таити, острова мудрости.
Они рассудили, что благоразумнее всего будет снять дом; так и сделали, выбрав место против резиденции английского консула, чтобы выставить напоказ свое богатство и щегольнуть лошадьми и экипажами. Это не составило труда, так как в их распоряжении была бутылка, а Кокуа оказалась храбрее Кеаве и всякий раз, когда ей было нужно, просила у духа двадцать, а то и сто долларов. Таким образом, они вскоре стали заметными людьми в городе, и все только и говорили, что о «чужестранцах с Гавайев», их выездах и верховых лошадях, великолепных холоку и богатых круяге-вах Кокуа.
Прошло немного времени, и они научились языку таитян, который отличается от языка гавайцев всего несколькими звуками, а как только начали говорить свободно, тотчас приступили к выполнению своего плана. Как вы сами, наверно, понимаете, сбыть бутылку было нелегко, ибо пе-легко убедить людей, что вы не шутите, когда предлагаете за четыре сантима неиссякаемый источник здоровья и богатства. Кроме того, они не могли скрывать, какую опасность таит в себе бутылка. И собеседники либо не верили им и смеялись, либо, устрашившись темной сделки, сразу становились серьезными и старались отделаться от Кеаве и Кокуа — людей, связавшихся с дьяволом. Опи не только не добились успеха, но увидели, что в городе стали их сторониться; дети с криком разбегались при их появлении, и это особенно терзало Кокуа; католики, проходя мимо, осеняли себя крестным знаменем; все, как один, отвернулись от них.
Их охватило глубокое уныние. По ночам они сидели в своем доме, измученные прошедшим днем, не обмениваясь ни единым словом, и только рыдания Кокуа вдруг нарушали тишину. Иногда они молились вместе, иногда ставили бутылку на иол и весь вечер смотрели, как пляшет внутри тень духа. А после боялись лечь в постель. И сон долго не смежал их очей, а если кто-нибудь из них впадал в забытье, то, проснувшись вскоре, видел, что другой молча плачет в темноте, а то и совсем не находил никого рядом, ибо стоило одному заснуть, как второй убегал из дома, подальше от бутылки, и ходил под бананами в маленьком садике или бродил по берегу моря при луне.
Однажды ночью Кокуа проснулась и почувствовала, что Кеаве нет рядом. Она пошарила рукой, но постель не хранила даже тепла его тела. Тогда ее охватил страх, и она села на ложе. Сквозь ставни просачивался лунный свет, и Кокуа без труда различала бутылку на полу. Дул сильный ветер, большие деревья за окном жалобно скрипели, и громко шуршали на веранде сбитые листья. И вдруг Кокуа послышался еще какой-то звук. Кто его издал — человек или зверь, — она сказать не могла, но оп был печален, как смерть, и пронзил ее сердце. Она бесшумно встала с постели, распахнула дверь и выглянула в залитый лунным светом двор. Там, под бананами, лежал Кеаве лицом к земле и тихо стонал.
Кокуа хстела было подбежать к нему и утешить, но тут иге остановилась. Кеаве вел себя при жене храбро и мужественно, не пристало ей вторгаться в его одиночество в минуту постыдной слабости. И она вернулась в дом.
«Боже, — подумала она, — как я беспечна, как слаба! Ему, а не мне, грозит вечная гибель, он, а не я, навлек на себя проклятие. Разве не ради любви ко мне, не ради существа, которое его не стоит и так мало может ему помочь, сделал он это и теперь видит перед собой огонь ада и вдыхает запах серы, лежа там, на ветру, при лунном свете. Неужели душа моя так слепа, что я до сих пор не понимала, в чем мой долг, или я попросту боялась понять? Но унг теперь преданность станет поводырем моей души, теперь я скажу «прощай» белым ступеням рая и друзьям, ожидающим меня там. Любовь за любовь! И пусть моя любовь будет достойна любви Кеаве. Душа за душу! И уж если чьей-нибудь душе погибать, то пусть погибнет моя!»
Кокуа была проворная женщина, и вскоре она уя;е стояла одетая. Она взяла сдачу — драгоценные сантимы, которые они всегда держали наготове. Э™ монеты почти вышли из обращения, ими можно было запастись только в правительственной меняльной конторе.
Когда она вышла на улицу, ветер нагнал на небо тучи и луна скрылась. Город спал, и Кокуа не знала, куда ей идти. Вдруг она услышала под деревьями чей-то кашель.
— Незнакомец, — спросила Кокуа, — что ты делаешь на улице в такую холодную ночь?
Человек что-то пробормотал, продолжая кашлять, но она всё же разобрала, что оп стар и беден и чужой в этих краях.
— Не окажешь ли ты мне услугу? — спросила Кокуа. — Как чужеземец чужеземке, как старик — молодой женщине, не поможешь ли ты дочери Гавайев?
— Ага, — отозвался старик. — Ты, значит, та самая ведьма с Восьми островов и даже мою старую душу хочешь поймать в свои сети? Но я слыхал о тебе и не желаю иметь дела с нечистой силой.
— Сядь, — сказала Кокуа, — и я расскажу тебе одну историю.
И она поведала ему всё про Кеаве с начала и до конца.
— А я, — сказала она, — его жена, которую он купил, заплатив вечным спасением. Что мне делать? Если я пойду к нему сама и попрошу продать мне бутылку, он откажет мне. Но если пойдешь ты, он продаст ее с радостью. Я буду ждать тебя здесь. Ты купишь бутылку за четыре сантима, а я куплю ее у тебя за три, да вселит всемогущий мужество в мое бедное сердце.
— Если ты обманешь меня, — сказал старик, — бог покарает тебя на месте.
— Да будет так! — воскликнула Кокуа. — Я знаю, что он покарает! Я не могу совершить такого вероломства... Бог этого не потерпит.
— Дай мне четыре сантима и жди меня здесь, — сказал старик.
Но когда Кокуа осталась на улице одна, муягество покинуло ее. Ветер завывал в деревьях, а ей казалось, будто гудит адское пламя; тени плясали в свете уличного фонаря, а ей казалось, что к ней тянутся злые духи. Если бы у нее хватило сил, она бы, наверное, кинулась беягать, если бы у нее хватило голоса, она бы громко закричала, но она не могла сделать ни того, пи другого и стояла дрожа, как испуганное дитя.
Но вот она увидела, что старик возвращается и несет в руке бутылку.
— Я выполнил твою просьбу, — сказал старик. — Когда я уходил, твой муж плакал, как ребенок. В эту ночь он будет спать спокойно.
И оп протянул ей бутылку.
— Прежде чем ты отдашь ее мне, — с трудом проговорила Кокуа, — извлеки добро из худа: попроси духа избавить тебя от кашля.
— Я старый человек, — ответил он ей, — и стою слишком близко к могиле, чтобы просить милостей у дьявола. Но что это? Почему ты не берешь бутылку? Ты колеблешься?
— Нет! — вскричала Кокуа. — Я просто слаба. Погоди минутку. Не я... моя рука отказывается ее взять, мои пальцы сами отдергиваются от проклятой бутылки... Всего одну минутку.
Старик с жалостью посмотрел на Кокуа.
— Бедняжка! — сказал он. — Ты боишься, твоя душа чует беду... Что ж, оставь бутылку у меня. Я стар, и мне никогда уже не быть счастливым на этом свете, а на том...
— Дай ее мне! — прошептала Кокуа. — Вот деньги. Неужели ты думаешь, я дойду до такой низости? Дай мне бутылку!
— Благослови тебя бог, дитя! — сказал старик.
Кокуа спрятала бутылку под складками холоку, попрощалась со стариком и пошла куда глаза глядят. Все дороги были ей теперь равны, все они вели в ад. Она то шла, то бежала; то оглашала ночные улицы громкими рыданиями, то падала на землю у обочины дороги и тихо плакала. Всё, что она слышала об аде, припомнилось ей сейчас, — она видела, как полыхает пламя, слышала запах серы, и тело ее уже корчилось на углях.
На рассвете она пришла в себя и вернулась домой. Всё было, как сказал старик, — Кеаве спал сном младенца. Кокуа стояла и, не отводя глаз, смотрела на его лицо.
— Теперь, мой супруг, — сказала она, — твой черед спать. Когда ты проснешься, твой черед будет петь и смеяться. Но для бедной Кокуа, которая никому пе причинила зла, для бедной Кокуа, увы, нет больше сна, нет больше песен, пет больше радости ни на земле, ни на небе.
С этими словами она легла рядом с ним и тут яге погрузилась в забытье, — так истомило ее страдание.
Поздним утром Кеаве разбудил ее и поделился с ней радостной вестью. Казалось, он поглупел от счастья, потому что даже не заметил, в каком она отчаянии, хотя ей очепь плохо удавалось это скрыть. Слова застревали у нее в горле, но что за важность! — Кеаве говорил за двоих. За завтраком она не проглотила ни кусочка, но кому было это заметить? — Кеаве очистил всё блюдо. Кокуа видела и слышала его словно во сне; иногда она твердила себе, что всё случившееся ей только померещилось, и прикладывала руку ко лбу: знать, что она осуждена на вечное проклятие, и слышать безмятежную болтовню муяга было невыносимо:
Всё это время Кеаве ел, и разговаривал, и строил планы возвращения домой, и благодарил ее за то, что она его спасла, и ласкал ее, и называл ее своей верной помощницей. А потом стал смеяться над глупым стариком, купившим бутылку.
— Он показался мне сперва достойным человеком! — сказал Кеаве. — Но разве можно судить по виду? Ведь понадобилась же для чего-то старому нечестивцу эта бутылка!
— Супруг мой, — смиренно промолвила Кокуа, — у него, может статься, были хорошие намерения.
Кеаве сердито рассмеялся.
— Вздор! — воскликнул он. — Старик — мошенник, говорю тебе, и осел в придачу. Бутылку было трудно продать и за четыре сантима, а уж за три это и вовсе невозможно. Слишком близок ад, уже начинает пахнуть паленым... брр! — содрогнулся он. — Правда, я сам купил ее за один цент, не зная, что есть монеты еще мельче. Я свалял дурака, но другого такого не сыщешь, и тот, кто владеет бутылкой сейчас, унесет ее с собой в преисподнюю.
— О, мой супруг, — промолвила Кокуа, — разве не ужасно, спасая себя, толкнуть на вечную гибель другого? Мне кажется, я не могла бы смеяться! Мое сердце было бы полно смирения и грусти. Я молилась бы за несчастного, купившего нашу бутылку.
Тут Кеаве, чувствуя справедливость ее слов, рассердился еще больше.
— Ченуха! — воскликнул он. — Ну и грусти, если тебе угодно, а только не так должна вести себя хорошая жена. Если бы ты хоть немного думала обо мне, ты постыдилась бы так говорить.
Он ушел из дому, и Кокуа осталась одна.
Разве была у нее надежда продать бутылку за два санч тима? Нет, это было невероятно. Но даже будь это возмоям но, так ведь Кеаве торопит ее уехать в те края, где нет монеты меньше цента. А тут еще, в тот самый день, когда она принесла такую жертву, муж недоволен ею, — он ушел и оставил ее одну.
И вместо того чтобы воспользоваться временем, которое у нее еще оставалось, она сидела дома и то вынимала бутылку и глядела на нее с несказанным ужасом, то, содрогаясь, убирала ее с глаз долой.
Вскоре Кеаве вернулся и пожелал, чтобы опа поехала с ним кататься.
— Супруг мой, я больна, — сказала Кокуа. — У меня тяжело на сердце. Прости меня, но мне сейчас не до развлечений.
Тогда Кеаве рассердился еще больше; он гневался на нее, так как думал, что она грустит из-за старика, и на себя, так как понимал, что правда на ее стороне, и стыдился своего счастья.
— Вот она, твоя преданность и твоя любовь! — воскликнул он. — Муж едва избежал вечной гибели, па которую не убоялся пойти ради тебя, а тебе не до развлечений! Кокуа, у тебя вероломное сердце.
И в ярости он снова ушел из дому и целый день бродил по улицам. Он встретил друзей и пил с пими. Они наняли Экипаж, поехали за город и там снова пили. И всё время Кеаве было не по себе, потому что он развлекался в то время, как ягена его грустила, и потому что в глубине души он сознавал ее правоту, и сознание это заставляло его пить еще больше.
С ним бражничал один хаоле — старый негодяй, в прошлом боцман на китобойном судне, дезертир, золотоискатель, каторжник. У него было подлое сердце и грязный язык, он любил пить и спаивать других, и он подливал Кеаве еще и еще. Скоро ни у кого не осталось больше денег.
— Эй ты, — обратился тогда боцман к Кеаве, — ты всегда хвастал своим богатством. У тебя есть какая-то дурацкая бутылка или еще что-то в этом роде.
— Да, — ответил Кеаве, — я богат. Я пойду домой и возьму денег у жены, она держит их у себя.
— Глупо, приятель, — заметил боцман. — Никогда не доверяй деньги бабе. Жепщины изменчивы, как вода. За ними надо смотреть в оба!
Кеаве был одурманен вином, и слова боцмапа вселили в него сомнения.
«Я, пожалуй, не удивился бы, если б она мне изменила, — подумал Кеаве. — Почему бы иначе ей так загрустить, когда я спасся от злой участи? Но я покажу ей, что я не из тех, кого мояшо водить за нос! Я поймаю ее на месте преступления!»
И вот, когда они вернулись в город, Кеаве попросил боцмана подождать на углу возле старой тюрьмы, а сам пошел к своему дому. Уясе настала ночь, в одном из окон горел свет, но не было слышпо пи звука. Кеаве, крадучись, обошел дом, бесшумно открыл заднюю дверь и заглянул внутрь.
На полу сидела Кокуа, а перед ней в свете лампы мерцала молочно-белая пузатая бутылка с длинным горлышком; глядя на нее, Кокуа ломала в отчаянии руки.
Долго стоял Кеаве у порога. Сперва от удивления он потерял всякую способность рассуждать здраво, а потом его охватил страх, что сделка почему-то не вышла и бутылка вернулась к нему, как это было в Сан-Франциско, и у него подкосились ноги, и винные пары развеялись, как утренний туман над рекой. Но затем ему пришла на ум другая мысль, страшная мысль, от которой у него запылали щеки.
«Я доляхен в этом убедиться», — подумал он.
Он закрыл дверь и снова тихонько обогнул дом, а потом, громко топая, направился к парадному входу, будто бы только что вернулся. И — подумать только! — когда он вошел в комнату, бутылки у ate не было на прежнем месте, а Кокуа сидела в кресле и, увидев его, вскочила, словно он разбудил ее.
— Я весь день пил и веселился, — сказал Кеаве. — Я провел время с добрыми друзьями и сейчас пришел только за тем, чтобы взять денег и снова бражничать с ними!
И речь его и лицо были суровы, как приговор, но Кокуа в своем глубоком горе этого не заметила.
— Ты правильно делаешь, пользуясь тем, что тебе принадлежит, супруг мой! — сказала Кокуа, и голос ее дрожал.
— О, я всегда и во всем поступаю правильно, — ответил Кеаве и, подойдя к сундуку, взял оттуда деньги. Но при Этом он посмотрел в утолок, где они обычно держали бутылку, и бутылки там не увидел.
И тут сундук заколыхался, как морская волна, и комната завертелась, как кольцо дыма, ибо Кеаве понял, что теперь он погиб, что выхода больше нет. «Случилось то, чего я боялся, — подумал Кеаве. — Она сама купила бутылку».
Немного придя в себя, он выпрямился; но пот струился у него по лицу, частый, как дождь, и холодный, как колодезная вода.
— Кокуа, — сказал он, — я говорил сегодня с тобой так, как говорить ие подобает. Сейчас я снова пойду пировать с веселыми друзьями, — тут он тихо рассмеялся, — и вино покажется мне слаще, если ты простишь меня.
Она охватила его колени, она целовала его колени, и слезы катились у нее из глаз.
— Ах, — воскликнула она, — мне ничего не надо, кроме доброго слова!
— Никогда не будем больше думать друг о друге дурно, — сказал Кеаве и вышел из дома.
Так вот, Кеаве взял из сундука только несколько сантимов — из тех, которыми они запаслись, когда приехали на Таити. Он, разумеется, и не собирался возвращаться к своим приятелям. Его жена отдала за него свою душу, теперь он должеп выкупить ее ценой своей души, — больше он ни о чем не думал.
На углу возле старой тюрьмы его всё еще ждал боцман.
— Бутылка у жены, — сказал Кеаве, — и, если ты не по-можешь мне ее взять, не будет сегодня ни денег, ни вина.
— Неужто ты всерьез говоришь об этой бутылке?! — вскричал боцман.
— Здесь под фонарем светло, — сказал Кеаве, — взгляни, разве похоже, что я шучу?
— Да нет, — согласился боцман, — ты мрачен, как привидение.
— Так слушай же, — сказал Кеаве. — Вот два сантима: пойди к моей жене и предложи их ей за бутылку; она тут же отдаст ее тебе, можешь пе сомневаться! Принеси бутылку сюда, и я куплю ее у тебя за один сантим, ибо продать бутылку можно только себе в убыток. Но ни словом пе обмолвись ей о том, что послал тебя я!
— А ты пе собираешься сыграть со мной шутку, приятель? — спросил боцман.
— Хотя бы и так, тебе это ничем не грозит, — возразил Кеаве.
— II то верно, приятель, — сказал боцман.
— А если ты сомневаешься, — добавил Кеаве, — можешь убедиться сам. Как только выйдешь на улицу, пожелай пинту лучшего рома или чтобы у тебя был полный карман денег, словом всё, что душе угодно, и тогда увидишь, чего стоит эта бутылка.
— Хорошо, канака. Я попробую, но, если ты надо мной потешаешься, я тоя;е потешусь пад тобой — палкой!
И вот боцман отправился по улице к дому Кеаве, а тот стоял и ждал. Он стоял почти на том же месте, где к предыдущую ночь Кокуа ждала старика, но Кеаве был более тверд. Он ни на миг не поколебался в своем решении, и только сердце его сжималось от отчаяния.
Кеаве казалось, что он ждет уже целую вечность. Наконец он услышал чье-то пение в темноте — то пел боцман, но удивительно: у него был совсем пьяный голос.
Вскоре и сам боцман возник в круге света от фонаря. Он пошатывался и спотыкался. Волшебная бутылка была спрятана во внутреннем кармапе, в руке он держал обыкновенную бутылку и, подходя к Кеаве, поднес ее ко рту и отпил несколько глотков.
— Ты достал ее, я вижу, — сказал Кеаве.
— Ну, ну, подальше! — крикнул боцман, отскакивая от него. — Только подойди, и я расквашу тебе морду! Ишь, чего захотел, чужими руками жар загребать!
— Чужими руками жар загребать? — удивился Кеаве. — Я тебя не пойму.
— А тут и понимать нечего! — заорал боцман. — Опа мне по вкусу, эта бутылка, вот что. Как это она мне досталась за два сантима, я и сам диву даюсь; но уж, будь уверен, ты не получишь ее за сантим!
— Ты... ты пе хочешь продать ее? — еле вымолвил Кеаве.
— Нет, любезный! — прорычал боцман. — Но, если желаешь, я дам тебе глоток рома!
— Послушай, тот, у кого останется бутылка, отправится прямиком в ад.
— Ну, мне и так другого пути нет, — ответил боцман,— а лучшей компании, чем эта милашка, мне пе найти. Нет, приятель, — снова закричал он, — бутылка теперь моя, а ты пойди поищи другую!
— Неужто это правда? — воскликнул Кеаве. — Прошу, ради тебя самого прошу, продай мне ее обратно.
— Плевал я на всё это, — ответил боцман. — Ты думал, я простофиля, да не на такого напал, и хватит разговоров. Не хочешь выпить, так я сам пропущу глоточек. За твое здоровье! Прощай!
И он ушел в сторону города, а с ним и бутылка уходит из этой истории.
А Кеаве помчался к Кокуа, легкий как ветер, и велика была их радость в ту ночь, и блажен покой, в котором они с тех пор проводили дни свои в Сверкающем Доме.
<<<---
