Cтарый 4емоданСЕРАФИН ЭСТЕБАНЕС КАЛЬДЕРОН
АНДАЛУЗСКОЕ ДИВО, ИЛИ МАНОЛИТО ГАСКЕС, СЕВИЛЬЯНЕЦ
Своим враньем ты никому не наносишь вреда и всех забавляешь:
это не вранье, а изобретательность, вернее,
это не обыденное вранье, а поэтические вымыслы.
Салас Барбадильо. Почта бога Момуса
И испанцы, и иностранцы знают изобретательность, присущую андалузцам. Услышав, как они рассказывают какую-нибудь историю или сообщают какую-либо новость, все призывают на помощь, хотя сами и чрезмерно легковерны, весь запас критического мышления, дабы приблизиться к истине; послушав, как они называют числа, извергают из себя величины, все начинают убавлять, сокращать, уменьшать, вычитать и, не довольствуясь этим, извлекают кубический корень из остатка, но, при всем том, приняв полученную величину за достоверную, полагают, что слишком доверяются причудливому и непостижимому андалузскому счету. Для четырех больших провинций, стоящих иных империй, было бы оскорбительным предположение, что в их природе и нравах есть нечто столь презренное и низменное, что можно было бы спутать с обманом или принять за беспричинное вранье. Эти качества, видимо, всегда раскрывают какой-то изъян в характере, какую-то душевную ущербность; так вот, являя собой полную противоположность всем остальным провинциям Испании, сегодняшняя Андалузия оставила их далеко позади по количеству героев, храбрецов,— ведь всем известно, что храбрость и ложь несовместимы. Значит, следует искать в чем-то ином происхождение этой склонности, этого неодолимого влечения повествовать и рассказывать всегда с преувеличениями и гиперболами, излагать факты, ставя их на ходули, и нагромождать горы цифр. Подобное качество коренится и царит в самом главном и привлекательном свойстве души — в фантазии, в воображении. То, что видится в увеличении, нельзя объяснить с помощью микроскопа; то, что множится в мыслях, не может быть сведено к единице изустно, если можно так выразиться; то, что рисуется в душе всеми цветами радуги, не может и не должно быть выражено в повествовании с помощью безжизненных акварельных красок.
Стало быть, всякий андалузец чувствует, воспринимает, видит, воображает и думает особым образом; как же ему не говорить, не объясняться в свойственной ему манере? Если бы это было не так, пришлось бы не признавать восхитительной гармонии, существующей между свойствами нашей души, взаимосвязи, объединяющей между собой наши чувства, а все их — с нашим разумом; надо было бы опровергнуть труды всех философов начиная с Аристотеля, свести на нет, в конечном счете, истинность психологии — науки о мышлении.
Это свойство андалузского воображения и его великолепного проявления в слове знал уже знаменитый римский оратор, когда, говоря о кордовских поэтах, он упомянул об этом в одной из своих самых блистательных речей Смешение с арабами, наделенными пылкой, картинной, богатой на выдумки фантазией, дало еще больший размах подобному свойству, и то обстоятельство, что в течение семи веков андалузцы и арабы жили бок о бок в этих провинциях, навсегда приучило их
1 Ut enim Cordubae natis poetis pinguis quidam sonantibus atque peregrinum aures suas dederit.— <Метелл> был готов слушать даже поэтов родом из Кордубы, хотя они пели как-то напыщенно и непривычно для нас. (Перевод В. Горенштейна.)
жителей видеть все как бы через телескоп и изъясняться с помощью плеоназмов Если это было в Кордове, главном городе Бетики 2, родине великих ораторов и поэтов, где Цицерон отметил эту особенность андалузцев, то, живи он теперь, восемнадцать веков спустя, в наши дни, он отметил бы ее, описал, распространил на все эти обширные провинции, но все же переместил бы ее престол в художественную столицу Испании, в звезду Гвадалквивира, бывшую одно время столицей Старого и Нового Света, родину сеньора Мониподио 3, волшебную и несравненную Севилью. Ведь севильянцы — короли изобретательности, гиперболы, преувеличения, словесного недержания, но среди них героем и королем из королей был Манолито Гаскес.
Манолито Гаскеса, будь он жив сегодня, следовало бы считать художником. Он придавал олову и латуни такую форму и вид, что с помощью оливкового масла и фитиля из старого полотна он освещал и озарял все. Одним словом, он был мастер по масляным лампам и к тому же охотник; во время церковной службы он играл на фаготе, или бутончике, как говорил он; рассуждая о бое быков, он вещал, как оракул. Впрочем, не было такого занятия, в котором он бы не отличился, ни такого невероятного приключения, через которое он бы не прошел, ни такой головокружительной переделки, в которой бы не оказался. Не подумайте, что эта склонность представлять себя героем историй, рассказанных им самим, проистекала от тщеславия или от того, что он выставлял себя напоказ из похвальбы и стремления выделиться, или тем более от того, что он отходил от истины из пристрастия ко лжи. Ничего подобного: когда он приступал к рассказу, все принимало реальные черты в его воображении; глазами своей души он видел вещи такими, как он о них рассказывал, а фантазия ставила его на место и в положение того героя, историю которого он излагал. Прибавьте к этому ценнейшее свойство придавать своим похождениям увлекательный финал, подходящую к случаю развязку — и все это без предварительной подготовки, совершенно естественно — и, вдобавок, своеобразную внешность героя нашего по-
1 Плеоназм — употребление слов, излишних для смысловой полноты высказывания. (Здесь и далее примечания переводчиков.)
2 Бетика — римская провинция на Юге Испании.
3 Мониподио — герой новеллы Сервантеса «Ринконете и Кортадильо», его имя стало олицетворением плута и пройдохи.
вествования и его произношение, несомненно необычное и странное даже для самих севильянцев,— тогда можно будет составить себе точное и безошибочное представление о тех основах, на которых зиждилась непреходящая слава Манолито Гаскеса, чьим летописцем мне хотелось бы стать, если на то достанет времени и таланта. Кроме «socunamiento» — проглатывания конечных согласных звуков во всех словах — и постоянной замены «ц» на «с», Манолито Гаскес произносил слоги, где встречалось «р», таким образом, что заменял этот звук неким иным, похожим на «д». Эту неповторимую манеру говорить мы сохраним, пересказывая его прибаутки и изречения. Жизнь его текла тихо и мирно, труды и досуги он делил между своей мастерской, своими друзьями и своей супругой, доньей Тересой, а вечера — между отдыхом и игрой на фаготе во время церковной службы.
Дважды в неделю по вечерам он отправлялся послушать чтение «Гасеты» в одно место недалеко от Триа-ны 1 и устраивался там, подстелив под себя плащ, на бревнах, выброшенных на берег в ту пору, когда их сплавляли по Гвадалквивиру из Сегуры, а теперь служивших для того, чтобы праздная публика могла расположиться поудобнее. В те времена в Севилью поступало лишь пять экземпляров «Гасеты», единственного печатного органа, издававшегося в Испании, что свидетельствует о разнесчастнейшем злосчастье той эпохи, когда мы ежегодно получали из Америки сто миллионов дуро. Председательствующий на сборище, где присутствовал Манолито, собирал по медяку с каждого пришедшего послушать, что пишут в «Гасете». Там наш герой впервые услышал название Аустерлиц, которое, как он ни старался, не мог выдавить из себя. Чтобы получить наиболее точное представление о месте боя, присутствующие разворачивали карту Европы, прилагавшуюся в то время к путеводителю для иностранцев. (Всем известно, что подобная карта, скорее всего, была размером не более трех дюймов.) Манолито, уже разгоряченный причастностью к столь кровопролитным деяниям, неотступно следил за кончиком булавки, которым на этой карте-малютке показывали примерное место, где могло произойти сражение. Дон Манолито, увидев, как замирает булавка, возбужденно восклицал:
— Сеньоды, вот здесь, вот здесь; посмотдите же на
1 T р и а н а — район Севильи.
сеньода генедала, тдубящего атаку; а вот две мадкитантки пдодают апельсины двум солдатам.
После этих слов он клал свой короткий пухлый палец на небольшой лист бумаги, почти полностью накрывая его, и, рассчитав таким образом расстояние, помещал место, где развертывались события, в пятистах лигах1 от поля битвы.
В этом читальном зале и в такой компании наш герой несколько раз слышал, как в соответствующем разделе «Гасеты» шла речь о Высокой Порте 2. И вот о том впечатлении, которое вынес из этого Манолито об оттоманской мощи, свидетельствует следующая анекдотическая история. Однажды в своей мастерской он делал гвозди необычайного вида с широкой шляпкой, кузнецы и плотники называют их кровельными. Это были огромные блестящие гвозди. Один из гостей, увидев их, воскликнул:
— Что это за красивые, большие и диковинные гвозди!
— Четыднадцать ящиков, набитых такими гвоздями, уже стоят в деке,— отвечал дон Манолито,— дазве не должны они быть кдасивыми, коли пойдут на потдебу Оттоманской Подте?
Мы слышали, как эту историю рассказывал сам вопрошавший, сеньор Лопес Сеперо, ныне королевский сенатор, знавший нашего героя и часто пользовавшийся его гостеприимством.
Манолито был очень высокого мнения о своих способностях фаготиста. По его суждению, никому не удавалось извлечь из этого инструмента такой силы звучания, как ему.
— Однажды,— рассказывал он,— я дешил удивить Дим и святого отса. Для этого зашел я в собод святого Петда в день его святого покдовителя и педвоапостола. Там были папа, два каддинала, сто пятьдесят пять епископов и тьма-тьмущая честных хдистиан. Игдали двадсать одганов, много ддугих инстдументов и более тысячи свистулек и флейт, и ход в две с половиной тысячи голосов пел Pange linguae 3. Пдиходит дон Манолито в своем камзоле (я тогда носил кодоткий), становлюсь за колонной у восточного входа, как даз по пдавую дуку,
1 Лига — путевая мера длины, равная 5572 м.
2 Высокая Порта — принятое в европейской истории и литературе название правительства Османской империи.
3 Католическая молитва.
и в самый-самый гул как дуну в свой бутончик, вся толпа так и замедла, и только слышно, как из одного угла в ддугой перекатывает «тум, тум», будто собод вот-вот обдушится. Пдазнество еще недолго пдодолжалось, вся консистодия подумала, что случилось землетдясение; тут я как дуну еще даз изо всех сил, все педепугались, а папа и говодит сдазу: «Или собод вот-вот духнет, или Манолито Гаскес сейчас в Диме, игдает на своем ин-стдументе». Пошли они искать меня, а я, сделав свое дело, отпдавился в Севилью игдать во вдемя службы.
Если кто-нибудь, проходя в жаркий летний день мимо дверей Манолито Гаскеса, чувствовал, что его мучит жажда, и просил попить немного, Манолито тут же кричал:
— Донья Тедеса (это его супруга), спусти-ка сюда золотой кувшин с холодной водой, а если его нет под дукой, давай седебдяный или хдустальный, а если никакого нет, неси глиняную кдужку; кабальедо пдостит тебя на этот даз, была бы вода подана от чистого седдца.
Однажды, когда речь шла о том, каким образом переслать сообщение из Севильи в Кадис как можно скорее, дон Манолито спросил:
— А почему бы не отпдавить его по воде?
— Но для этого нужно три-четыре дня,— ответили ему.
— Два часа,— отрубил Гаскес,— если плыть так, как плыл я, когда во вдемя войны с англичанами доставлял пдиказ генедала. Я бдосился в воду в Тодде-дель-Одо едва смедкалось, делаю гдебок одной дукой, гдебок ддугой — я в Табладе; еще гдебок — и я напдо-тив Доты; а оттуда, как челнок, до Кадиса; иду к годод-ским водотам со стодоны модя, тут даздается выстдел из пушки и игдают вечеднюю зодю...— вот так, сеньоды, если бы я не поднажал! — Это он намекал на то, что в Кадисе, крепости на военном положении, в такое время уже закрывались ворота, и можно было не попасть туда.
В искусстве танца в свои юные годы дон Манолито сам, уверовав в свои россказни, был Терпсихорой мужеского пола, чудом легкости и ловкости.
— Как-то вечедом,— рассказывал он,— был я на балу у гдафини...— Как всегда, среди знати.— И там несколько итальянсев тансевали очень ходошо. В тот вечед дону Манолито не хотелось тансевать, но две сеньоды так умоляли меня, что я в консе консов вышел, исполнил свой деведанс и подход. Начинает игдать музыка, а я начинаю выполнять одну фигуду, ддугую и воспадяю; они игдают, а я падю, стукаюсь головой о потолок, все смотдят на меня, а я падю себе да падю; сеньоды кдичат: «Манолито, спускайтесь», а Манолито падит себе да падит... Когда я закончил, вытащил часы для интедеса... я был в воздухе в полете пятнадсать минут.
На арене для боя быков места на той трибуне, где сидел Манолито Гаскес, стоили в два раза дороже. Он постоянно вещал. Не было ни одной части корриды, которой он бы не прокомментировал, ни одного приема, который не подвергся бы его критике, даже если его выполнял знаменитый Пепе Ильо, его близкий друг.
— Отойдите оттуда, сеньод Пепе, вы не знаете падшивого быка, стоящего педед вами. Послушайте-ка совета мастеда коддиды...
Однажды вечером наш герой в расстроенных чувствах возвращался с боя быков.
— В Севилье уже не осталось мужчин,— говорил он.— Даже сеньод Пепе и тот пдевдатился в монашку; не будь дона Манолито, что случилось бы с кваддильей? Бык,— продолжал он,— уже пдогнал и конных, что были на адене, и пеших, пдижавшихся к ограде, и готов был поднять на дога стоявшего педед ним сеньода Пепе, как на адену выбежал дон Манолито, бык отведнулся от сеньода Пепе, и ядостно бдосился на меня...
— И что же случилось? — спрашивают перепуганные слушатели.
— Кидается он на меня, а я сую ему в дот дуку и вддуг выводачиваю его, как носок, наизнанку так, что его голова оказывается там, где был хвост, и бык, еще более дазъяденный, чем даньше, бдосается напдолом к пдотивоположному загону, дазбивается насмедть, и его уволакивают мулы.
Поскольку дон Манолито представлял поколение века минувшего, весьма далекое от прогресса века нынешнего, то являл собой чистокровного испанца с закваской до крайности антифранцузской, и это при том, что он не дожил ни до зверств Мюрата в день 2 мая, ни до разграбления Кордовы, ни до кощунства французи-шек и «официальных» в 1808 году И не было ничего
1 Речь идет о событиях войны против войск Наполеона в 1808 — 1814 годах.
удивительного в том, что он кстати и некстати содрогался, ужасался и тревожился, услышав на одной из улиц своего квартала свисток холостильщика или характерный звук, издаваемый вращающимся точильным кругом при его соприкосновении со сталью затачиваемых ножей или ножниц, ибо и к тому и к другому были причастны губы, ноги и руки какого-нибудь уроженца Оверни или Пикардии. Когда подобные пришельцы с того света появлялись в округе, подлежащей юрисдикции дона Манолито, то оказываемый им прием зависел от того, в какой степени раздражения находился хозяин дома. Если, по счастью, его чело было ясным, подобно безоблачному небу, то, едва заслышав свист или выкрики точильщика, он отламывал ломоть пшеничного хлеба, наливал в кружку литр вина и, выйдя на порог дома на улице Гальегос изрекал:
— Подойдите-ка сюда, милейший, да не беспокойте соседей. Выпейте, закусите, да пдоваливайте-ка отсюда со всеми своими пдичендалами, и оставьте нас всех с нашими заботами. На этой земле клинки точат не на точильном камне, а скдещивая их ддуг с ддугом, и мы сойдем в могилу, как и пдишли в этот МИД.
Когда же вопли, пренеприятные для слуха, заставали доброго андалузца в дурном расположении духа, то не было такой брани в его памяти и такого колкого словца или понятия в толковом словаре, которые бы он не изверг во весь голос со своего крыльца или из окна на голову бесстыжего француза, если это был холостильщик, или француза-попрошайки, если им оказывался один из рыцарей точильного камня. Однажды какой-то важной персоне довелось побывать в его лавке, и, видя возбуждение Манолито, который редко выходил из себя, эта персона выразила удивление его воплями и выкриками. На это наш герой возразил:
— Свинство,— это было самое страшное ругательство, которое он имел обыкновение позволять себе.— Свинство,— снова повторил он,— дазве вы не видите: если фдансузишки повадятся таскаться с этими камнями и свистульками, то кончится тем, что они изведут всех испансев и сделают нас годными дазве на то, чтобы
1 Маленький дом, в котором он жил, вместе с несколькими соседними домами превратился в большой склад и лавку по продаже фаянсовой посуды, изготовляемой в Картухе. (Примеч. автора.)
служить евнухами у великого тудка или султана Ма-докко?
Из того, что случилось потом и дошло до наших дней, читатели увидят, что дон Манолито, помимо прочих достоинств, обладал еще и даром провидца.
Бесконечным был бы рассказ о поэтических сполохах дивного волшебства с их чудовищными преувеличениями, которыми Манолито Гаскес обессмертил свое имя в нашей поэтичной, чарующей, все превозносящей Севилье. Мы закончим рассказ следующей историей. В один прекрасный день наш герой вместе со значительной частью севильской знати и молодежи, всегда принимавших его в своем кругу, присутствовал на фехтовальном турнире, где соперники показывали как свое искусство во владении тонкой рапирой, так и неодолимую мощь смертоносной шпаги. После того как два фехтовальщика восхитили присутствующих своей ловкостью, отвагой, ложными выпадами, уколами, финтами и оставили у всех зрителей глубокое впечатление приятного изумления, один из самых знаменитых мастеров клинка спросил нашего героя:
— А вы, Манолито, владеете шпагой?
— В этом я был силен,— ответил он,— я воспитанник учеников Каддансы и Пачеко; вы, надеюсь, не забыли знаменитые ливни семьдесят шестого года?
— Конечно.
— Так вот, однажды вечедом во вдемя пдоливного дождя,— продолжил он,— я был на ужине у сеньоды мадкизы... Все сеньоды уже уехали в своих экипажах, и только юная гдафиня де *** и ее сестда пдодолжали сидеть, так как из-за обилия воды их кадета не могла подъехать к кдыльсу. Обе сеньоды были очень дасстдое-ны и дешили идти пешком; что же делает Манолито? Выхватывает шпагу и говодит: «Сеньоды, деджитесь за меня». И Манолито со шпагой в дуке схватывается с дождем: даз, даз, даз, тедсия, квадта, пдима, все вдемя падидуя и отдажая удады, пдивожу их во дводес; ни единой капли не упало на сеньод, вся вода осталась позади, чуть не затопив Хи-дальду
Манолито Гаскес, сохранивший свою молодость и жизнерадостность до последних дней жизни, умер
1 Хиральда — минарет старинной севильской мечети высотой 117 метров, превращенный позже в колокольню.
почти восьмидесяти лет от роду в начале памятного 1808 года.
Что сказал бы этот король андалузцев, проживи он еще несколько месяцев, дожив до трагического 2-го мая, до бессмертного дня победы при Байлене? 1 Чего только не увидело бы его могучее воображение в многочисленных чудесных подвигах, совершенных благодаря небывалому подъему духа, истинному испанскому патриотизму! Если бы Манолито Гаскес был свидетелем нашей борьбы за независимость и начала наших гражданских междоусобиц, то для первой он был бы многократно увеличивающим стеклом, а для вторых — призмой, разлагающей на части и четко показывающей отдельные забавные эпизоды, которые теперь вызывали бы смех взамен рек слез и крови, которых эти междоусобицы нам стоили. Если бы наш герой проявил чудеса долгожительства и дожил до войны, первый акт которой только что закончился (идет 1841 год), то, без всякого сомнения, мы бы увидели его за составлением сводок военных действий для какой-нибудь газеты или рядом с кем-нибудь из генералов за обработкой донесений о стычках, штурмах и сражениях. Вот был бы праздник для его редкой способности увеличивать малое и видеть то, чего не было и в помине!
<<---
