Cтарый 4емоданВОЕННОПЛЕННЫЙ
Снова потянулись однообразные дни окопной войны. Погода была такая дождливая и холодная, что казалось, даже воздух заплесневел. Однажды майским вечером небо стало чистым, как стеклышко. Солдаты, стосковавшиеся по теплой погоде, вообще не спали. Под утро вдруг загремели пушки, но на этот раз русские. Казалось, что их тысячи, так как обычной австрийской канонады не было даже слышно. Чем больше светало, тем сильнее был артиллерийский огонь, превративший австрийские позиции в сущее пекло.
В то время как все уже были на ногах, Алекса, несмотря на грохот, напоминавший извержение вулкана, спал как убитый. Вдруг гаубичный снаряд угодил прямо в его землянку. Он проснулся, но почти сразу же потерял сознание.
Огневой вал стал крушить австрийские окопы на много километров в глубину. Тысячи австрийских солдат и большое количество военных материалов попали в руки русской армии. Среди огромной массы военнопленных были также полки Алексы и Вацлава.
Два дня и две ночи плелась усталая печальная колонна военнопленных по грязным дорогам Галиции. Алекса, которого несли два его товарища, был в жару и бредил. Он был контужен правая сторона грудной клетки была так разворочена, что виднелись оголенные ребра. Наконец на третий день колонна остановилась у небольшой железнодорожной станции. Тут пленных сначала пересчитали, отделили здоровых от раненых и больных. Потом некоторых отвели, а некоторых отнесли в ближайший хлебный склад, превращенный в госпиталь. Высокий казачий офицер остался глух ко все^щросьбам Вацлава и Ходжича, хотевших сопровождаю Алексу. Два русских санитара отняли у них носилки и понесли раненого к складу. Группа казаков загоняла остальных пленных в открытые вагоны эшелона, впереди которого уже дымил паровоз.
Вацлав и Ходжич беспокойным взглядом провожали носилки, пока они не скрылись за углом.
Тяжелый запах йода и свежей крови заполнял одну-единственную больничную палату, в которой, насколько это позволяли условия, было довольно чисто. Кроватей не было. Раненые лежали вдоль стен на носилках. Носилки с Алексой, которые были последними, встретил высокий врач лет пятидесяти в белом халате, из-под которого виднелись полковничьи погоны. Его сопровождала сиделка, девушка лет двадцати.
— Вот еще один австриец, господин полковник,— сказал один из санитаров. — Не жилец он уже на этом свете.
— Я тебя просил, Иван, не ставить диагнозы и не говорить мне, кто пациент. Для нас все одинаковы: и русские, и немцы, и австрийцы, и французы, и турки... Нам необходимо лечить всех одинаково. Поставьте носилки здесь, в углу! А ну-ка я погляжу...
Санитары опустили носилки с Алексой гораздо осторожнее, чем несли. Врач наклонился над раненым, а девушка присела на колени и стала открывать большую сумку, которую она держала до этого в руках. Санитары стали небрежно разрывать гимнастерку Алексы, чтобы снять ее.
— Осторожней, - сделала им замечание девушка. — Ведете себя, как мясники.
— Галя, голубушка моя, этому одежда долго не понадобится, — обратится врач к санитарке.
— Прости, папа, — кротко сказала девушка, опустив большие голубые глаза. Затем она сама стала разбинтовывать грудь Алексы.
Врач, полковник Игорь Петрович Березовский, вместе со своей дочерью Галей и двумя санитарами надолго задержался возле раненого Алексы. Когда осмотр окончился, на их лицах можно было видеть крупные капли пота. Заметив вопрошающий взгляд дочери, врач ответил:
— В таких случаях медицина почти бессильна. Контузия всего тела, пять переломленных ребер и, вероятно, повреждение внутренних органов. Все зависит от организма самого раненого. Я верю, что он выкарабкается. Вот уже третий день, как он ранен, а раны свежие, словно его задело всего полчаса тому назад. И самое главное — за всю свою почти тридцатилетнюю практику никогда не видел ничего подобного. Тело у него как стальное, ни грамма жира. Несмотря на то, что он уже три дня без сознания, рефлексы сохранены. В общем завтра утром отправим его на санитарном поезде в Варшаву, а там что бог даст.
После трех дней бессознательного состояния Алекса, наконец, медленно открыл глаза и встретился взглядом с девичьими глазами цвета ясного горного неба.
— Где я? — едва слышно проговорил Алекса.
Галя стала быстро объяснять ему по-русски, что
он военнопленный и находится в русском временном госпитале и что завтра он будет перевезен на санитарном поезде в настоящий госпиталь в Варшаве. Алекса по-немецки ответил, что: не понимает, и закрыл глаза. Галя присоединилась к отцу, который обходил остальных раненых, но каждую минуту она невольно бросала взгляд на Алексу, лежавшего в углу на носилках.
Придя утром, чтобы до отправку еще раз посмотреть на своих пациентов, доктор Березовский был весьма удивлен, увидев свою дочь, которая сидела на яшике из-под лекарств возле носилок Алексы и разговаривала с ним по-французски в то время как дежурный санитар крепко спал рядом с носилками на изорванной гимнастерке раненого, укрывшись Галиным больничным халатом.
— Что это значит, Галина? — строго спросил ее отец.
Девушка смутилась, раненый открыл глаза, а санитар вскочил как ошпаренный и стал рассказывать о состоянии больного. Врач добродушно улыбнулся и сказал Гале:
— Я думаю, ты не откажешься сопровождать раненых до Варшавы и остаться там. Все эти кочевки по фронту во время наступления не для тебя. Во время окопной войны было гораздо легче.
— Хорошо, папа, раз тебе так хочется, — послушно согласилась девушка.
Врач обратился к Алексе по-французски:
— Как поживаете, друг мой?
— Спасибо, так себе, — ответил Алекса тоже по-французски.
Полковник Березовский расспросил его, кто он, откуда и, узнав, что Алекса серб, сказал:
— Ваши братья из Сербии вместе с нами геройски сражаются против немцев, а вы бились против нас. Поистине черт те что происходит в этом мире!
— Я преданный гражданин своего государства и поклялся верно ему служить. К сожалению, ваше внезапное наступление не дало мне возможности участвовать в настоящем бою.
— Ладно, ладно., замолчите! Это может испортить вам все дело. |г
Затем полковник обратился к Гале:
— Иди собирайся! Может случиться, что вы долго будете ехать, хотя вам следовало бы уже вечером быть в Варшаве.
Взглянув на Алексу, Галя ушла собирать свои вещи.
В Варшаве раненые были сразу же доставлены в военный госпиталь, который находился вблизи известного варшавскою парка Лазенки. Алексу поместили в палату для военнопленных на последнем этаже госпиталя, откуда был виден весь парк с развесистыми старыми деревьями, искусственными озерами и дворцом польского короля Станислава Августа.
Алекса был прикован к кровати три месяца. Всякое небольшое усилие вызывало температуру. Девушка регулярно приносила ему французские и немецкие книги, которые брала в ближайшей библиотеке на улице Багатела. Однажды вечером она принесла ему растрепанную книгу без обложки, сказав, что это «История сербов».
Целыми днями Алекса бесчисленное множество раз перечитывал эту книгу и все больше убеждался, что те народные сказания, которые он слышал в детстве от слепого гусляра, ничто в сравнении с кладом, открывшимся ему в этой книге. Алекса попросил Галину чаще приносить ему сербские книги.
Когда наступила золотая осень, Алекса смог встать с кровати. Сначала он ходил по комнате, а затем стал спускаться во двор. В конце сентября Галя предложила ему пойти прогуляться в Лазенки. Он удивленно посмотрел на нее и сказал:
— Может быть, вы забыли, что я простой военнопленный?!
— Нет, если вы наденете сапоги, а поверх белья накинете больничный халат, никто не будет возражать против того, чтобы мы с вами вышли в парк.
С тех пор каждый день по два часа они проводили, бродя по дорожкам парка. Всегда спокойный и хладнокровный Алекса теперь волновался всякий раз, когда Галя опаздывала и приходила даже на пять минут позже назначенного времени. Какое-то до сих пор неведомое ему, необъяснимое чувство переполняло его каждый раз, когда он думал о Гале. Мысль о том, что это любовь, он отбрасывал, понимая свое положение. И только когда в один прекрасный день Галю до дверей его палаты проводил красивый, темноволосый, высокий русский офицер, он понял, что Галя стала частью его самого, душой его души, что она завладела всеми его чувствами. На самом деле между девушкой и офицером произошел довольно неприятный разговор.
— Галина Игоревна, — сказал ей молодой офицер, — все говорят, что вы чересчур заботитесь об этом молодом пленном австрийце. Я лично не вижу в этом никакого греха. Он серб, православная душа... Но я считаю своим долгом, как друг семьи, обратить ваше внимание на эти разговоры. Вот видите, либеральность вашего отца проявляется и в вас.
— К чему вы мне все это говорите, Александр Николаевич? — усмехнулась девушка. — Меня, простую студентку-медичку, никто здесь почти не знает. Все меня знают как сестру милосердия Галю. Вообще кому какое дело до моей особы! Олеко, — она впервые ттк назвала Алексу, — прекрасный товарищ, он интересный и образованный человек. Пленные говорили мне,,,что во всей австрийской армии нет ему равных в фехтовании и стрельбе. Думаю, что этого довольно, чтобы его общество было для меня интересным, — насмешливо закончила девушка.
— Он невежа. Сын торговца свиньями, — мучимый ревностью, проговорил граф Александр Николаевич и тут же пожалел о сказанном.
— Среди дворян тоже есть невежи, — ответила Галя и пошла по коридору в комнату Алексы.
Сидя с Галей на скамейке в парке, Алекса выглядел более грустным, чем обычно. Разговор не клеился. Оба молчали. Вдруг Алекса как бы про себя спросил по-сербски:
— Кто бы мог быть тот офицер, который провожал вас сегодня?
Галя поняла вопрос, который мучил Алексу, и, взяв его руку, смущенно ответила по-русски:
— Для меня — никто, мой Олеко, никто, клянусь тебе!
Они молча вернулись в госпиталь. Там их подстерегала неожиданность. Перед дверью палаты Алексы их встретил солдат,} которому было приказано доставить раненого австрийского унтер-офицера в лагерь для военнопленных Смертельная бледность покрыла лицо Галины. Алег.са почувствовал, как его грудь сдавила доселе незнакомая боль. Девушка протянула руку и прошептала
— До свиданья, Олеко!
— До свиданья, Галя!
Она повернулась и твердой походкой пошла по коридору. В конце коридора появился граф Александр Николаевич. Галина окинула его презрительным взглядом и прошла к себе. Через полчаса немного бледная, но абсолютно спокойная она вернулась к больным.
Тем временем Алекса, получив чью-то довольно изношенную форму, оделся и вместе со своим конвоиром двинулся к главному варшавскому вокзалу. Через полчаса он уже был в вагоне, переполненном военнопленными из всех краев Австро-Венгерской монархии и вильгельмовской Германии.
Лагерь располагался в брошенном кирпичном заводе, находившемся неподалеку от небольшого городка. Большое помещение было пусто. Совершенно усталый, Алекса бросился на первый попавшийся ворох соломы и сразу уснул.
Целую неделю Алекса отсыпался, так как никто не интересовался им. Ел черную кашу, пил чай без сахара и валялся на солнце. Затем во дворе лагеря появился опрятный старичок и стал разглядывать пленных. Увидев Алексу, он, не говоря ни слова, взял его за руку и поволок к выходу. Алекса ничего не понимал. Часовой у калитки засмеялся и протянул старику руку. Тот сунул ему в ладонь несколько смятых бумажек. В канцелярии, которая помещалась недалеко от лагеря в деревянной, крытой соломой хате, заспанный фельдфебель достал дело Алексы. Старик получил бумажку, за которую заплатил десять рублей. Когда он, наконец, захотел вместе с Алексой уйти, фельдфебель остановил его:
— Так нельзя, Остап. Ты что, забыл, о чем мы с тобой договорились?
— Та хиба ж я отказываюсь? Нехай хлопец тут постоит, пока я до возу слетаю. ,,
Старик вышел, но вскоре вернулся, неся в руках бутылку водки и полотняный мешочек, полный пирожков, которые вытряс перед фельдфебелем. Низко поклонившись, он взял Алексу за руку и пошел к возу, стоявшему неподалеку от канцелярии.
Солнце уже клонилось к западу, когда Алекса и старик покидали городок. Старик заговорил только тогда, когда они отъехали от города довольно далеко:
— Меня кличут Остапом Ивановичем Карпенко. У меня десять гектаров земли. Правда, плоха землица, песок. Да четыре коня, да корова, да жинка. Считается, что у меня еще есть сын, а его-то как раз и нет. Забрали его, вражьи дети, осенью в армию. Прослышал я, что крестьянам пленных дают. В поле уже делать нечего, да всё равно, дай, думаю, и я возьму какого-нибудь хлопца, чтобы нам скучно не было. Все веселей в хате будет. Разве я сам не могу за скотиной ходить? Могу. Я тебя выбрал, потому что ты человек горячий. Я людей и коней насквозь вижу. Вот моя Марусенька обрадуется! Больно уж ты на нашего Ваньку похож.
Всю дорогу домой старик не умолкал. Его жена, сухая, смуглая старуха, встретила их приветливо и даже угодливо. Она внимательно разглядывала Алексу. Узнав, что он серб и православный, старуха хотела даже поцеловать ему руку, но он решительно воспротивился этому.
...Дни становились все короче и холодней. Алекса вставал рано. Он во всем заменил старика, который целыми днями сидел на печи и от скуки дразнил старуху, которая постоянно молилась перед иконами.
Молится
этими досками, а я их купил у одного пьяного бродяги монаха. Я верю только в людей, да и то де плешивых. Говорят, они умней. Вот и Ванька пишет, что здоров и командир у него плешивый. Это хорошо.
Алекса наводил порядок в хозяйстве, ухаживал за скотиной. Особенно хорошо выглядел белый конь-трехлетка, любимец Алексы. Алекса целые часы проводил на 1-,оне, разъезжал по лугу у реки. Он выделывал на. нем всякие рискованные упражнения, а потом купался в холодной реке. Крестьяне из сера, не видевшие до сих пор ничего подобного, только крестились. Хорошая пища и чистый воздух быстро сделали свое дело. Алекса совсем забыл, что был когда-то тяжело ранен. Но одна рана не давала ему покоя. Лежа на сене на чердаке конюшни, он засыпал и просыпался с мыслью о Гале. Иногда он думал и о молодом русском офицере, который провожал ее в тот памятный день.
Научившись говорить по-украински, Алекса достал букварь и стал изучать русский язык. Вскоре он послал Гале открытку.
Накануне Нового года пришла телеграмма: «Олеко, тебе и твоим желаю счастья в 1916 году. Твоя Галя». Впервые за много месяцев пребывания Дундича у Карпе...е старики услышали, как Алекса запел какую-то грустную песню. Некоторые слова этой песни были понятны и им.
Пришла весна. Галя и Алекса регулярно переписывались. По просьбе Алексы отец Гали выхлопотал, чтобы рядового Ивана Остаповича Карпенко отозвали с фронта и назначили к нему в денщики. От Гали приходили посылки с книгами, в основном сербскими и русскими.
Хутор Карпенко становился Алексе тесным.
ДОБРОВОЛЕЦ
Однажды в субботу, в конце весны, Алекса, идя по городу, услышал сербскую песню:
Там, далеко, у моря
Стоит село мое родное...
Прохожие удивленно смотрела юношу, сорвавшегося с места и побежавшего в том направлении, откуда доносилась песня. Вскоре он оказался перед зданием, которое когда-то было школой, и во дворе увидел солдат, которые пели и разговаривали друг с другом на родном языке Алексы. Алекса крикнул им: у
— Кто вы, добрые люди?
— Сербы, добровольцы, солдаты, — ответили ему они. — Разве ты еще в плену?
Тут в дверях появился офицер и, удивленный, остановился. Увидев его, Алекса помедлил мгновение, а потом побежал к нему со словами:
— Пайо, старый друг, и ты здесь!
Ходжич (это был он) пожал руку Алексы, уклонившись от объятий, и сказал:
— Ты жив, Олеко, черт тебя побери?!
Ходжич объяснил Алексе, весьма удивленному подобной встречей, что это один из многих сербских добровольческих отрядов, которые плечом к плечу с русскими братьями борются против немецких и турецких захватчиков, они здесь ожидают коней, которые будут реквизированы у крестьян, и что он счастлив видеть Алексу, которого уже и не чаял видеть в живых.
— Я сегодня же все улажу, — сказал Ходжич. — Ты знаешь, я офицер. Закончил школу. Завтра придешь и станешь добровольцем. Только смотри, уважай старших, — полушутливо, полусерьезно добавил Ходжич. — Простись со своей подругой, если она у тебя есть. Теперь ты свободен, можешь даже венчаться, если у тебя не все дома.
Ходжич повернулся и ушел, не попрощавшись.
При последних словах Ходжича сердце Алексы переполнилось радостью. Еще немного поговорив с солдатами, он вернулся на хутор. Весть о его отъезде расстроила семью Карпенко. Старуха даже заголосила:
— Мой Олеко, Ванюшка мой, соколики мои, красавцы мои! На кого же вы меня покинули!
Старый Остап сначала закричал на старуху словно это она виновата в том, что Алекса уезжает, а потом сам расплакался. Крестьяне, ус-1ки, подумали, что с фронта пришла плохая весть, и стали собираться в дом Карпенко. Видя, что старики плачут, женщины тоже заплакали. Мужчины говорили:
— Вот и до нас добрались. Завтра коней будут забирать для сербских добровольцев.
Услышав эту новость, старый Остап обнял Алексу и сказал сквозь слезы:
— Олеко, сын, возьми себе белого. Я давно хотел тебе его подарить. Ты мне сыном стал. Не забывай старика!
Старуха повисла у Алексы на шее. Она гладила его своими морщинистыми руками. У Алексы подкатил к горлу комок. Он не мог сдержаться и заплакал, как дитя. Его тронуло горе этих двух несчастных стариков. Первым опомнился дядя Остап:
— Хватит плакать. Я знаю, он не позабудет нас. Он наш сын. А теперь выпьем на дорогу.
Было уже позднее утро, когда Алексу разбудили и позвали в дом. Вид у прис ствующих был торжественный и немного грустный.Остап, стоя у старого деревянного сундука, сказал 'ему серьезно:
— Сынку, теперь, когда пришло время расставаться, я хотел бы тебе кое-что сказать.
Произнеся это, он открыл сундук и продолжал:
— Ты не считай, Олеко, что я тебе дарю это за верную службу. Нет. — Тут старик начал доставать что-то из сундука. — Нет. Я дарю тебе эту казачью справу моего предка, который бился под знаменами нашего славного героя Богдана Хмельницкого, потому что считаю, что ты достоин этого. Преданье говорит, что герой казак, когда умирал, велел отдать эту справу тому, кто во всем будет походить на него. До сих пор никто из Карпенко этого не заслужил. Раз Ванька в пехоте, то, значит, ты, Олеко, сын мой, бери это и носи на счастье нам обоим.
Прощанье было тяжелым. Долго смотрели старики вслед Алексе, который в богатом, украшенном золотом и серебром , старом казачьем снаряжении ехал на горячем белом жеребце по берегу реки. На глаза Алексы навернулись невольные слезы. У богатыря было сердце ребенка.
Ходжич встретил Алексу сдержанно. Все восхищались его конем и снаряжением, осматривали Алексу со всех сторон, расспрашивали, а он, вот уже в который раз, должен был им все объяснять. Наконец Ходжич заметил:
— Твое счастье, что у нас больше нет обмундирования, а то бы тебе пришлось это снять. Что же касается коня, то можешь оставить его себе, мы тоже скоро получим. Оружие выберешь себе сам. Ты же унтер-офицер.
— Ладно, ладно, — усмехнулся Алекса. Он не сердился на Ходжича, хотя ему было неприятно видеть такое отношение к себе со стороны товарища.
Алекса спустился в подвал и выбрал короткий кавалерийский карабин, наган и казачью шашку. Покончив с этим, он взялся за перо и написал обо всем
Вечером сербский отряд получил коней, которых военные власти скупили у крестьян почти за бесценок. Интенданты грабили крестьян, давая им жалкие гроши, а в книги записывали истраченные суммы в троекратном размере. Некоторые из них в одну ночь стали богачами. Долго еще после их отъезда раздавались в селах причитания и плач.
Месяц уже высоко стоял* в небе, когда отряд выступил из города. Во главе вновь сформированного эскадрона ехал Ходжич. Замыкал колонну Алекса.. Склонив голову, он думал о своей жизни и о Гале. Не будь войны, они стали бы самыми счастливыми людьми на свете.
Три дня и три ночи ехал сербский отряд на юг Украины. Ничему так не удивлялся Алекса, как великой бедности народа, живущего на такой богатой земле, но он не мог найти объяснения этому. Им встречались колонны измученных, голодных и плохо вооруженных русских солдат. Их гнали на запад. Все это мешало Алексе по-настоящему, полно ощутить радость свободы.
На -четвертый день сербы остановились в большой казачьей станице на берегу широкой и спокойной реки. Разбитые на берегу палатки были предназначены для сербских добровольцев. Их ожидал пожилой капитан лет сорока со своим штабом — одним поручиком, двумя унтер-офицерами и пятью солдатами. После обычной патриотической речи офицер сообщил, что отряд задержится здесь на три месяца для подготовки, и приказал выйти из строя унтер-офицерам, которых он собирался лично обучать, с тем чтобы они потом передали свои знания и уменье простым солдатам. Оказалось, что, кроме Алексы, в отряде были еще два унтер-офицера запаса — Мирко Зидар-Миле и Никола Гаич-Ниджа. Через два дня офицер приступил к обучению. После первых же упражнений он сказал Алексе:
— Ты, юноша, можешь отдыхать и не ходить на занятия вместе с другими унтер-офицерами. Я уже двадцать лет служу в кавалерии, но других пор не встречал кавалериста, которого можно было бы сравнить с тобой. Ты колешь и рубишь, как д'Артаньян, стреляешь, как мексиканец, и сидишь на коне, как казак. Отдыхай и учи солдат. Я за тебя спокоен. Сам бог послал мне тебя.
Землякам Алексы пришлась по душе похвала капитана. Только Ходжич стоял, плотно сжав бледные губы. С тех пор Алекса вместе с поручиком Ход-жичем и четырьмя унтер-офицерами обучал солдат. Через десять дней обучение солдат было полностью возложено на плечи Алексы. Ходжич и поручик целыми днями о чем-то разговаривали друг с другом, два строевых унтер-офицера играли в карты, и Миле и Ниджа проводили все свое время в станице.
В июле пришел приказ выступать в поход. Отряду сербских добровольцев, в котором, кроме сербов, были словенцы, хорваты, черногорцы, македонцы и даже чехи и венгры, приказали двигаться на юго-запад к тому месту, где немцы прорвали фронт. Алекса был доволен отправкой на фронт и тем, что он будет ближе к Сербии, хотя до нее еще оставались многие сотни километров. Тоска по Гале только усиливала стремление Алексы скорее вступить в бой. Оно особенно возросло, когда он узнал о зверствах оккупантов над порабощенным народом Сербии.
Отряд добирался до фронта семь дней. Сербский отряд с несколькими батальонами русской пехоты и одним артиллерийским дивизионом должен был оборонять важный участок фронта на берегу Днестра. Здесь, в излучине реки, располагалась хорошо укрепленная высота. Таким образом, оборонительные позиции с трех сторон окружала вода. С четвертой стороны был выкопан канал длиной в три километра и шириной в четыре метра. Канал заполнили водой, и высота превратилась в остров. Сразу же за каналом возвышалась насыпь из утрамбованной земли и камней высотой в три с половиной метра. Между каналом и насыпью были вырыты траншеи, занятые пехотой. Артиллерия находилась за насыпью, а кавалерия располагалась в укрытии, готовая, если это будет необходимо,.произвести вылазку.
Командующий войсками на этом участке фронта очень обрадовался прибывшему подкреплению. Когда генерал подъехал к отряду, командир добровольцев попросил Алексу:
— Дундич, объясни господину генералу, что мы пришли сюда, чтобы, борясь за русскую землю, бороться и за нашу многострадальную, но непокоренную Сербию. Думаю, этим сказано все. Пусть располагает нашими жизнями. -
Когда Алекса перевел эти слова, генерал приказал им размещаться в землянках, вырытых на склоне, обращенном к излучине реки.
--->>>
