Глава V
Досадная ночь. — Я влюбляюсь в обеих сестер и забываю Анджелу. — Бал у меня в доме; Джульетта посрамлена. — Мое возвращение в Пасеапо. — Лючия в несчастии. — Благодетельная гроза

Когда я вернулся в гостиную, синьора Орио, осыпав меня выражениями благодарности, заявила, что отныне я должен пользоваться всеми правами друга дома; затем мы провели четыре часа в смехе и веселье.
Наступил час ужина, и я привел настолько убедительные извинения, что синьора Орио принуждена была их принять. Тогда Мартучча взяла свечу, чтобы указать мне дорогу, но тетушка, считая Нанетту моей избранницей, столь повелительно приказала ей меня проводить, что та не могла не повиноваться. Быстро она сбегает с лестницы, отворяет и захлопывает с шумом дверь и, потушив свет, возвращается, оставив меня в потемках. Я подымаюсь осторожно наверх и, добравшись до третьего этажа, вхожу в комнату барышен, где, расположившись на кушетке, ожидаю вожделенного часа.
Я оставался там без малого час, предаваясь самым сладким мечтам; наконец, я услышал, как отворили и заперли наружную дверь, и несколько минут спустя вижу входящих обеих сестер и мою Анджелу. Я усаживаю ее рядом с собой и, не видя ничего, кроме нее, провожу целых два часа в разговоре с нею. Бьет полночь; меня жалеют, что я остался без ужина, но я оскорблен этим состраданием; я отвечаю, что на лоне счастья я не могу испытывать ни в чем нужды. Мне говорят, что я в тюрьме, что ключ от выходной двери — под изголовьем тетушки, которая отмыкает ее, только идучи к ранней обедне. Я выказываю мое изумление, как они могли счесть это дурной новостью для меня; напротив того, я радуюсь, имея перед собой целых пять часов и уверенный, что проведу их с предметом моего обожания. Проходит час, Нанетта принимается хохотать; Анджела хочет знать причину, и, когда та сообщает ей на ухо, Мартучча, в свою очередь, заливается смехом. Тогда и я не могу сдержать любопытства и спрашиваю, что так возбуждает их веселость. Наконец, Нанетта преувеличенно убитым голосом заявляет, что у них нету другой свечи и через несколько мгновений мы останемся в потемках. Новость эта довершила мою радость; однако я ее скрываю и говорю, что очень смущен за них. Я предлагаю им спокойно ложиться спать, полагаясь вполне на мою скромность. Мое предложение опять вызывает их смех.
— Но что мы будем делать в темноте?
— Мы будем болтать.
Нас было четверо; уже три часа мы разговаривали, и героем пьесы был я. Наконец, наступает темнота. Мои руки естественно подымаются, дабы коснуться предмета, которого жаждала душа моя; но, не найдя ничего, я не могу сдержать смеха, видя, что Анджела успела-таки опередить менй на мгновение, дабы не быть захваченной врасплох. Я убил целый час на то, чтобы подействовать на нее словами, самыми веселыми, самыми нежными, какие только могла внушить мне любовь, и убедить ее вновь занять свое место. Мне невозможным казалось, что бы то не было простой шуткой.
В конце концов, нетерпение стало овладевать мною.
— Ну, пора прекратить эти забавы,— сказал я ей,— они идут против природы, потому что я не могу гоняться за вами. Ежели вы издеваетесь надо мною, вы должны чувствовать, что вы меня оскорбляете, а любовь, полагаю, не должна быть испытываема оскорблениями.
— Ну, хорошо, успокойтесь. Я буду слушать вас, не проронив ни слова; но вы должны же чувствовать, что мне неприлично помещаться рядом с вами в такой темноте.
— Итак, вам угодно, чтобы я оставался здесь до рассвета.
— Ложитесь на постель и спите.
— Я удивляюсь, как вы находите это возможным и совместимым с пламенем чувств моих. Ладно, я буду воображать, что мы играем в жмурки.
Тут я встаю и принимаюсь шарить вдоль и поперек, но все напрасно. Когда мне удавалось схватить кого-нибудь, то это всегда оказывались либо Нанетта, либо Мартучча, которые из самолюбия тотчас же называли себя; а глупый Дон Кихот немедленно выпускал добычу. Любовь и предрассудки мешали чувствовать мне, сколь смешна была такая скромность.
В моем распоряжении оставался всего лишь час, и дожидаться дня было немыслимо, ибо синьора Орио скорее бы умерла, нежели поддалась искушению пропустить обедню. Итак, я провел этот последний час в увещаниях и убеждениях Анджелы присесть рядом со мной. Исчерпав все самые убедительные доводы, я перешел к молениям и, наконец, к слезам; но, видя, что все бесполезно, я дал волю чувству того гордого негодования, которое облагораживает гнев. Я бы дошел до того, что побил бы, наконец, это надменное чудовище, которое смогло продержать меня пять битых часов в состоянии самого жестокого отчаяния, если бы только меня не окружала полная темнота. Я осыпал ее всеми оскорблениями, какие может подсказать отвергнутая любовь раздраженному духу. Я изрекал на ее голову фанатические проклятия; я клялся ей, что вся моя любовь обратилась в ненависть, и в заключение предупредил, чтобы она остерегалась меня, ибо я убью ее, лишь только она покажется мне на глаза.
Поношения мои окончились вместе с темнотою. При первых лучах рассвета, когда раздался шум засова и большого ключа, которым отмыкала дверь синьора Орио, направлявшаяся к обедне, дабы дать душе своей необходимое ежедневное успокоение, я взял шляпу и плащ и собрался уходить. Но как описать удрученность души моей, когда, скользнув взглядом по трем девушкам, я увидел их обливающимися слезами. Пристыженный, отчаявшийся, одно мгновенье я был охвачен желанием уничтожиться; и, снова опустившись на кровать, я предался раздумью о моей грубости, упрекая себя за слезы трех этих очаровательных особ. Я не мог выговорить ни слова; нахлынувшие чувства душили меня; слезы явились мне на помощь, и я с упоением предался им. Нанетта подошла ко мне сказать, что тетушка скоро должна вернуться; и тогда, утерев глаза и стараясь не глядеть на девушек, я бежал, не произнеся ни слова, и когда достиг своей постели, бросился на нее, но так и не заснул.
Твердо решив отныне не ходить к синьоре Орио, я защитил за эти дни диссертацию по метафизике, где доказывал ту мысль, что всякое существо, о коем можно иметь лишь отвлеченное понятие, может существовать только в воображении; и я был прав; но не требовалось больших усилий, чтобы представить мои тезисы в свете нечестивости, и меня заставили отречься от них. Спустя несколько дней я отправился в Падую, где получил степень доктора utriusque juris.
По возвращении в Венецию, я получил от адвоката Розы записку, в которой он просил меня, от лица синьоры Орио, посетить ее. Уверенный, что не застану там Анджелы, я пошел в тот же вечер, и обе милые сестры рассеяли своей веселостью тот стыд, который я испытывал, являясь к ним через два месяца после всего происшедшего. Диссертация и степень доктора придали весу моим извинениям перед синьорой Орио, которая не могла мне предъявить никаких упреков, кроме того, что я перестал бывать у нее.
Когда я уходил, Нанетта передала мне письмо, которое содержало записку Анджелы; вот она: «Ежели вы отважитесь провести еще одну ночь со мной, то не пожалеете, ибо я вас люблю; и я желаю слышать из собственных ваших уст, будете ли вы продолжать любить меня, ежели бы я согласилась пожертвовать своей честью».
А вот письмо Нанетты, самой из них толковой:
«Так как синьор Роза обещал просить вас опять прийти к нам, то я пишу это письмо, чтобы уведомить вас об отчаянии Анджелы, в котором она пребывает, потерявши вас. Я соглашаюсь, что ночь, проведенная с нами, была жестокой, и все же мне кажется, она не должна была вам помешать прийти к нам, хотя бы ради синьоры Орио. Даю вам совет, ежели вы продолжаете любить Анджелу, рискните еще на одну ночь. Она, быть может, оправдается перед вами, и вы останетесь довольны. Приходите же. До свиданья».
Оба письма эти доставили мне удовольствие, ибо удовольствие видел я в том, чтобы отомстить Анджеле самым холодным презрением. Итак, в первый праздничный день я был у моих дам, предварительно сунув в карманы две бутылки кипрского вина и копченый язык, но был весьма изумлен, не видя нигде моей мучительницы. Переведя на нее разговор, Нанетта сообщила, что утром в церкви Анджела сказала ей, что запоздает и придет только к ужину. Рассчитывая на это, я, как и первый раз, отказавшись от приглашения синьоры Орио, удалился, прежде чем сели за стол, и пробрался в условленное место. Мне не терпелось поскорее выступить в обдуманной мною роли, ибо я был уверен, что, даже ежели бы Анджела решила изменить систему поведения, она не пойдет дальше самых невинных ласк, а большего мне и не было нужно: мною владело лишь одно чувство — жажда мести.
Спустя три четверти часа я слышу шум ключа в выходной двери, и вслед за тем передо мной появляются Нанетта и Мартучча.
— Где же Анджела? — обращаюсь я к Нанетте.
— Очевидно, она не могла ни прийти, ни предупредить нас о том; а между тем она должна быть уверена, что вы здесь.
— Она думает, что провела меня; и в самом деле этого я не ждал. Впрочем, теперь вы сами видите, какова она. Она издевается надо мною, она торжествует. Она воспользовалась вами, чтобы меня одурачить, и выиграла игру: ибо ежели бы она только пришла, то я бы насмеялся над нею.
— Ну, уж в этом-то позвольте усомниться.
— Не сомневайтесь, прелестная Нанетта, и доказательством послужит вам приятнейшая ночь, которую мы проведем без нее.
— Иными словами, вы, как умный человек, решили приспособиться к обстоятельствам, но предупреждаю вас, что вы ляжете здесь, а мы отправимся спать на диван в другую комнату.
— Не буду препятствовать, но говорю вам, что это худшая шутка, какую вы могли бы со мной сыграть; и потом знайте, что ложиться я не намерен.
— Как! у вас хватит терпенья провести семь часов в нашем обществе? Уверена, что вы заснете, лишь только исчерпаете наш разговор.
— Посмотрим; а покуда — вот провизия. Неужели вы будете столь жестоки, что не разделите со мною трапезу? Есть ли у вас хлеб?
— Есть. И мы не будем жестоки: мы готовы поужинать вторично.
— О, так это в вас я должен был бы влюбиться. Скажите, прекрасная Нанетта, ежели бы я был увлечен вами, как Анджелою, решились бы вы, как она, сделать меня несчастным?
— А как по-вашему? можно предлагать подобный вопрос? Я вам могу ответить лишь одно: не знаю.
Они накрыли быстро три прибора, принесли хлеб, сыр-пармезан и воду, посмеиваясь над всеми этими приготовлениями; затем мы приступили к делу. Кипрское, к которому они не привыкли, ударило им в голову, и веселость их стала совсем восхитительной. Глядя на них, я изумлялся, как ранее не заметил их достоинств.
После нашего маленького и прелестного ужина, сидя между сестрами и поднеся их ручки к губам моим, я спросил, истинные ли они мои друзья и одобряют ли они недостойное обращение со мною Анджелы. Они ответили в один голос, что я заставил их проливать слезы.
Мы провели час в беседе об Анджеле, и я сказал им о твердом моем решении не видеться более с ней, будучи убежден, что она не любит меня.
— Она вас любит,— произнесла наивная Мартучча,— я в том уверена. Когда Анджела спит с нами, она нежно меня обнимает, называя своим милым аббатом.
При этих словах, разразившись смехом, Нанетта заслонила ей рот рукой; но эта наивность столь меня взволновала, что больших трудов стоило мне сдержаться.
Мартучча сказала, обращаясь к Нанетте, что я, как человек умный, должен знать, что происходит между молодыми девицами, которые спят вместе.
— Ну, разумеется,— поторопился я согласиться,— эти пустячки ни для кого не составляют тайны, и я не думаю, моя милая Нанетта, что вы можете упрекнуть вашу сестру за излишнюю болтливость в нашей дружеской беседе.
— Сказанного не воротишь, но все-таки об этих вещах не говорят. Если бы только Анджела знала...
— Она была бы в отчаянии; но Мартучча дала мне такой знак своей дружбы, что я останусь ей признательным до самой смерти. Впрочем, с Анджелой все кончено: я ненавижу ее и более с ней не разговариваю. Это особа, на которую нельзя полагаться, и она ищет только моей гибели.
— Но ежели она вас любит, вполне естественно, что она желает иметь вас своим мужем.
— Согласен; но все же она думает только о себе; ибо, зная, как я страдаю, могла ли бы она так поступать, ежели бы она любила меня ради меня самого. А тем временем воображение подсказало ей средства утихомирить свои желания при помощи очаровательной нашей Мартуччи, которая любезно предоставляет себя в качестве мужа.
При этих словах взрывы смеха Нанетты удвоились; но я сохранил всю свою серьезность и прежним тоном продолжал свою речь к Мартучче, воздавая хвалы ее искренности. В заключение я высказал уверенность, что, по праву взаимности, Анджела в свою очередь служит ей мужем; но она отвечала мне, смеясь, что Анджела была мужем только Нанетты, и Нанетта принуждена была в том признаться.
— Но каким именем,— продолжал я тогда,— в миг восторга называет Нанетта своего мужа?
— Этого никто не знает.
— Но вы же любите кого-нибудь, Нанетта?
— Это правда, но никто не узнает моей тайны.
Ее сдержанность показала мне, что, очень возможно, я и был героем ее тайны и что Нанетта была соперницею Анджелы. В столь увлекательной беседе у меня мало-помалу пропала охота проводить в праздности всю ночь с прелестными этими девушками, созданными для любви.
— Я должен почитать себя счастливым,— произнес я,— что питаю к вам лишь чувства дружеские, ибо в ином случае я был бы в крайнем затруднении, как провести ночь с вами, не поддавшись соблазну дать вам доказательства своей нежности и получить от вас такие же; ибо вы обе совершенно обворожительны и созданы для того, чтобы вскружить голову всякому человеку, которому вы позволите узнать вас поближе.
Продолжая говорить таким образом, я сделал вид, что меня клонит ко сну. Нанетта первая заметила это и сказала:
— Пожалуйста, без церемоний; укладывайтесь в постель, а мы пойдем ляжем на диване, в другой комнате.
— Я бы считал себя подлейшим из людей, ежели бы так поступил,— возразил я.— Давайте беседовать; сонливость моя пройдет. Но я смущен только за вас. Укладывайтесь же спать, мои прелестные подружки, а я пойду в другую комнату. Ежели вы меня опасаетесь, замкните дверь; но вы были бы в заблуждении, ибо я питаю к вам чисто братские чувства.
— Мы этого не сделаем,— сказала Нанетта,— только позвольте вас все-таки убедить лечь здесь.
— Одетым я не могу спать.
— Разденьтесь, мы не будем на вас смотреть.
— Я не боюсь этого; но я не сомкну глаз, пока буду сознавать себя причиной того, что вы не спите.
— Мы тоже ляжем,— сказала Мартучча,— только не будем раздеваться.
— Недоверие ваше оскорбляет мою честность. Скажите, Нанетта, считаете вы меня порядочным человеком?
— Да, несомненно.
— Великолепно, но вы должны мне это доказать; а для того извольте ложиться по обе мои стороны, совсем раздетыми, и верьте моему честному слову, что я до вас не дотронусь. Кроме того, вас двое против одного: чего вам бояться. Разве не в вашей власти покинуть постель, ежели бы я перестал вести себя благоразумно. Одним словом, ежели вы не согласитесь подарить мне сей знак вашего доверия, даже когда вы меня увидите спящим, я не ложусь.
Тогда, перестав говорить, я сделал вид, что засыпаю. Пошептавшись с сестрою, Мартучча сказала мне, чтобы я ложился, а они последуют за мной, как только убедятся, что я заснул. Так как Нанетта подтвердила обещание, я повернулся к ним спиною, разделся и, пожелав им покойной ночи, лег. Очутившись в постели, я притворился спящим; но вскоре сон овладел мною на самом деле, и я проснулся, только когда они укладывались спать. Тогда, повернувшись на другой бок, как бы желая снова уснуть, я продолжал лежать спокойно до того времени, когда настал мой черед считать, что они заснули, а если это и было не так, то уже от них зависело притвориться спящими. Они повернулись ко мне спиною, а свет был потушен; итак, я действовал наугад и направил первые знаки моего внимания по адресу лежавшей от меня справа, не зная, была ли то Нанетта или Мартучча. Я обнаружил, что она свернулась комочком, оставив на себе одно лишь ночное белье. Не торопясь и щадя ее стыдливость, я шаг за шагом повел наступление, пока она не признала себя побежденной, убедившись, что лучшее, что она могла предпринять, было продолжать притворяться спящей и предоставить мне свободу действий. Вскоре природа в ней заговорила в один лад со мною, я достиг цели, и мои усилия, увенчанные полным успехом, не оставили никаких сомнений в том, что я сорвал первые плоды, коим, быть может по предрассудку, мы придаем столько цены. В восторге, что я отведал наслаждение, которое впервые вкусил в такой полноте, я осторожно покинул мою красавицу, дабы другой своей соседке принести новую дань моего пыла. Я нахожу ее неподвижно лежащей на спине, в положении человека, спящего сном глубоким и спокойным. Умеряя свои движения, как бы боясь ее разбудить, я приближаюсь к ней и, действуя лаской на ее чувства, удостоверяюсь, что она такой же новичок, как и ее сестра; и чуть только движение естественное дало мне почувствовать, что любовь благосклонна к приношению, я приступил к завершению жертвенного обряда. Тогда, внезапно уступая живости чувства, волновавшего ее, она тесно сжала меня в своих объятиях в мгновение экстаза, покрыла поцелуями, воздавая мне восторгами за восторги, и любовь смешала наши души в равном упоении.
По этим признакам мне показалось, что я узнал Нанетту; я это ей высказал.
— Да, это я,— ответила она,— и объявляю себя счастливой, как и мою сестру, ежели только вы будете благородны и постоянны.
— До самой смерти, ангелы мои; и так как все, что сотворили мы, есть дело любви, то пусть между нами не будет больше речи об Анджеле.
Вслед за тем я попросил ее встать и пойти зажечь свечи; но Мартучча была настолько предупредительна, что сейчас же вскочила и оставила нас вдвоем. Тут только я почувствовал, сколь я счастлив, когда увидал в своих объятиях Нанетту, одушевленную огнем любви, а подле нас, со свечою в руке, Мартуччу, которая, казалось, взглядами обвиняла нас в неблагодарности, ибо мы не говорили ей ничего, тогда как она первая отдалась моим ласкам и подстрекнула и сестру к подражанию ей.
— Встанем, друзья,— воскликнул я,— и поклянемся в нашей вечной дружбе.
Покинув постель, мы совместно совершили омовения, что рассмешило их немало и снова возбудило наши страсти; затем в одежде золотого века мы покончили с остатками нашего ужина. Наговорив друг другу тысячу вещей, которым одна любовь в опьянении чувств способна придать смысл, мы снова улеглись, и упоительнейшая из ночей прошла во взаимных свидетельствах нашей страсти. Нанетта последняя приняла доказательства моей нежности, ибо, когда синьора Орио отправилась к обедне, я принужден был поторопиться с уходом, заверив девиц, что они потушили в сердце моем всякое чувство к Анджеле. Вернувшись домой, я лег в постель и проспал сладким сном до самого обеда.
Синьор Малипьеро обратил внимание на мое веселое лицо и утомленные глаза; но я смолчал, предоставив ему думать что угодно. Через день я посетил синьору Орио и, так как Анджелы не было, остался поужинать и удалился вместе с синьором Роза. Улучив минутку, Нанетте удалось передать мне письмо и маленький сверток. Сверток содержал кусок воска с отпечатком ключа, а записка рекомендовала мне заказать ключ, дабы пользоваться им в те ночи, которые я пожелаю провести с ними. Сверх того, Нанетта сообщила, что Анджела оставалась у них на следующую ночь, и благодаря установившимся между ними отношениям, ей не трудно было отгадать все, что произошло: они не отрицали этого, виня во всем самое Анджелу; затем она наговорила им самых оскорбительных вещей, заявив, что впредь ноги ее не будет в их доме, но это оставило их вполне равнодушными.
Немного дней спустя сама судьба освободила нас от Анджелы; отец ее, приглашенный на несколько лет в Виченчу, чтобы расписывать аль-фреско тамошние палаты, увез ее с собой. Отсутствие ее сделало меня спокойным обладателем обеих очаровательных девиц, с которыми я проводил не меньше двух ночей в неделю, легко проникая к ним при помощи заказанного мною ключа.
Приближался конец карнавала, когда однажды синьор Манцони сообщил мне, что знаменитая Джульетта желает со мной поговорить и очень сердится, что я не показываюсь. Любопытствуя узнать, что она имеет сказать мне, я отправился к ней вместе с ним. Оказав мне достаточно вежливый прием, она сказала, что, как ей известно, в доме у меня имеется прекрасная зала и что она желала бы, чтобы я для нее дал бал, все издержки по которому она берет на себя. Я согласился. Она вручила мне двадцать четыре цехина и послала ко мне своих людей для того, чтобы развесить люстры в зале и других комнатах, предоставив мне позаботиться только об оркестре и об ужине.
Бал состоялся, и все шло хорошо. Гости все были из присных Джульетты, за исключением синьоры Орио, ее племянниц и адвоката Розы, которых мне было позволено пригласить как людей достаточно незаметных; они и сидели в боковой комнате.
После ужина, во время менуэта, Джульетта отвела меня в сторону и сказала:
— Проведите меня в вашу комнату, мне пришла забавная мысль; мы посмеемся от души.
Комната моя была в третьем этаже. Я провел ее туда, но, как только мы вошли, увидел, что Джульетта закрывает дверь. Я не знал, что подумать.
— Я хочу,— сказала она,— чтобы вы дали мне одно из ваших платьев и нарядили меня аббатом, а я переодену вас в мое платье. Затем мы вернемся в зал и будем так вместе танцевать. Ну, живо, дружок, начнем с наших причесок.
Уверенный в успехе и увлеченный необычайностью приключения, я заплетаю в кружок длинные ее волосы и даю ей причесать меня в свою очередь. Она кладет мне на лицо румяна и сажает мушки. Я предоставляю делать со мной все, что ей хочется, и, выказывая ей свое полное удовольствие, получаю в награду сладкий поцелуй, только с условием, что я не попрошу большего.
— Все зависит,— говорю я,— лишь от вас, прекрасная Джульетта; но предупреждаю, что я обожаю вас.
Я выкладываю на постель рубашку, воротничок, кальсоны, черные чулки, одним словом, полный костюм. Она приближается и, спустив юбку, ловко надевает кальсоны, находя их себе впору; но, когда она натягивает панталоны, обнаруживается препятствие: пояс слишком тесен и единственное средство — это распороть его сзади или разрезать в крайнем случае. Я беру все на себя и присаживаюсь в ногах кровати, а Джульетта стоит передо мною, повернувшись спиной. Я приступаю к работе, но ей все кажется, что я хочу заглянуть слишком далеко, что я неловок, что я трогаю ее там, где нет никакой надобности. Она выходит из терпенья, отстраняет меня, разрывает пояс и старается приладить все сама. Затем я помогаю ей обуться и облекаю ее в рубашку; но, когда я надеваю на нее жабо и воротничок, она находит мои руки слишком любопытными: дело в том, что грудь ее не была достаточно пышною. Она осыпает меня бранью, называет невежей — я не возражаю. Не в моих намерениях было показаться ей простачком, а кроме того, я полагал, что женщину, которой было заплачено сто тысяч дукатов, стоило труда разглядеть повнимательнее. Наконец, туалет ее окончен, теперь очередь за мною. Я быстро снимаю панталоны, несмотря на ее протесты, а она обязана надеть на меня сорочку, юбку, одним словом, одеть меня. Но вдруг, прикинувшись кокеткою, она сердится, что я и не думаю скрывать весьма очевидное доказательство действия ее прелестей, и отказывается оказать мне милость, которая в один миг вернула бы мне спокойствие. Я хочу ее поцеловать, она не дается, я теряю терпение и, как она ни противится, делаю ее свидетельницей предела моего возбуждения. При этом зрелище она ругается; я убеждаю ее в том, что она не права; но все напрасно. Все же, как ни была она сердита, она принуждена была закончить мой туалет.
Совершенно очевидно, что порядочная женщина, раз она идет на подобное приключение, имеет нежные намерения и потому не должна идти на попятный, встретив взаимность; но женщинами из породы Джульетты владеет дух противоречия, делающий их врагами самим себе. Впрочем, Джульетта была застигнута врасплох проявленной мною смелостью, и непосредственность моя была принята ею как дерзость. Она ничего не имела бы против того, чтобы я сорвал несколько легких ласк, которые ии к чему бы ее не обязывали; но тогда я слишком польстил бы ее самолюбию.
Когда наше переодевание закончилось, мы спустились вместе в зал, где несколько раз возобновлявшиеся аплодисменты не замедлили привести нас в веселое настроение. Все предполагали мой успех, которого на самом деле не было; но я не думал никого в том разуверять и пустился в пляс с моим фальшивым аббатом, который, к моей большой досаде, казался мне обворожительным. Всю ночь Джульетта была так ласкова со мной, что я, истолковав перемену в ее обращении как своего рода раскаяние, готов уже был осудить себя за свой поступок с нею. Но я был наказан за то, что поддался такой слабости.
После кадрили все кавалеры почли себя вправе повольничать с милым аббатом. Тогда и я, в свою очередь, перестал сдерживать себя в отношении молодых девиц, которые более всего боялись быть поднятыми на смех и потому не противились моим нежностям.
Синьор Кверини был так глуп, что, подойдя ко мне, спросил, оставил ли я на себе панталоны. Когда же я ответил ему, что я одолжил их Джульетте, он печально отправился в угол и не желал более танцевать.
Вскоре все общество заметило, что я в женской рубашке, и тут уже никто не сомневался, что жертва принесена, за исключением Мартуччи и Нанетты, которые не допускали мысли, что я мог им изменить. Джульетта убедилась в своей немалой опрометчивости, но дело было сделано, и его нельзя уже было поправить.
Когда несколько времени спустя мы вернулись в мою комнату, я, уверенный в ее раскаянии и, кроме того, испытывая некоторую слабость к ней, решил, что настал момент ее поцеловать и взять за руку в доказательство моей готовности дать ей полное удовлетворение. Но в тот же миг она мне закатила столь звонкую пощечину, что, вне себя от возмущенья, я едва сдержался, чтобы не дать ей сдачи. Наспех и не глядя на нее, я переодеваюсь; она проделывает то же самое, и мы спускаемся вниз. Но, несмотря на все мои умывания холодной водой, ни для кого не укрылся след полновесной ладони, побывавшей на моей щеке.
Перед уходом, отведя меня в сторону, она заявила твердо и решительно, что ежели я имею желание быть выброшенным из окна, то мне стоит только появиться у нее, а ежели происшедшее получит огласку, то она подошлет ко мне убийц. Я очень старался не дать ей поводов ни к тому, ни к другому, но не смог помешать тому, чтобы обмен рубашками стал общеизвестным. Не встречая меня больше у нее, все решили, что она вынуждена была дать это удовлетворение синьору Кверини.
Я провел пост частью с двумя своими ангелами, все более и более счастливый ими, частью за изучением опытной физики в монастыре делла-Салуте, а вечера посвяшал ассамблеям у синьора Малипьеро. Но на пасхе, желая сдержать слово, данное графине Монтереале, и стремясь опять поведать мою милую Лючию, я уехал в Пасеано. Там я нашел общество совершенно иное, нежели прошлой осенью. Старший сын, граф Даниэле, женился на графине Гоцци, а один молодой и богатый фермер женился на крестнице старой графини и был допущен в общество вместе с женой и свояченицей. Ужин мне показался чрезвычайно долгим. Меня поместили в той же комнате, и мне не терпелось увидеть Лючию, с которой я уже не собирался обойтись, как с ребенком. Не встретившись с ней вечером, я не сомневался, что ома придет наутро к моему пробуждению: но вместо нее кого я вижу перед собой? Толстую, грязную служанку.
Я расспрашиваю ее о новостях в доме, но она отвечает мне на местном наречии, и я ничего не могу от нее добиться.
Обеспокоенный, я спрашиваю себя, что могло статься с Лючией? Уж не обнаружена ли наша близость? Не больна ли она? Не умерла ли? Молча я одеваюсь и твердо решаю разыскать ее. «Ежели ей запрещено со мной видеться,— говорю я себе,— я отомщу; ибо, так или иначе, я найду средство поговорить с нею, и мстительность заставит меня сделать с нею то, что честь, несмотря на любовь, помешала мне сделать раньше». Но вот появляется привратник; лицо его печально. Я спрашиваю, как поживает его жена, дочь; при ее имени глаза его наполняются слезами.
— Она умерла?
— Дай бог, чтобы было так!
— Но что она сделала?
— Она сбежала со скороходом графа Даниэле, и мы не знаем, где она теперь.
Подходит его жена, наш разговор растравляет ее горе, и она падает в обморок. Привратник, видя искреннее мое участие в их беде, сообщает мне, что всего неделя, как она стряслась над ними.
— Я знаю Орла,— говорю я,— он негодяй. Просил ли он у вас ее руки?
— Нет, ибо он знал, что мы не дали бы своего согласия.
— Я удивляюсь Лючии.
— Он соблазнил ее, и только после ее бегства мы заподозрили правду: она очень располнела.
— Значит, они давно уже виделись?
— Он познакомился с ней так месяц спустя после вашего отъезда. Он, верно, ее околдовал, ибо Лючия была непорочной голубкой. Вы сами, думаю, можете засвидетельствовать.
— И никто не знает, где они?
— Никто. Бог ведает, что с ней сделает этот мерзавец. Горюя столь же, сколь и добрые эти люди, я вышел наружу и углубился в лес, дабы рассеять свою скорбь.
Покуда я не столкнулся с несчастием Лючии, я тщеславился, даже гордился тем, что настолько мог владеть собою, чтобы не посягнуть на ее невинность; но теперь я устыдился и раскаялся в своей сдержанности и дал обет в будущем вести себя умнее в подобных случаях. Что особенно сокрушало меня, так это перспектива, в которой видел я несчастную мою девочку, в нищете, быть может, в позоре, проклинающей мою память и ненавидящей меня как первую причину своих бед. Роковое сие событие побудило меня избрать новую систему поведения, которая впоследствии часто заводила меня слишком далеко.
Я повернул назад и присоединился в саду к шумному обществу, которое так радостно меня встретило и привело меня в такое хорошее настроение, что за столом я развлекал всех. Скорбь моя была столь велика, что я должен был либо прыгать и скакать, либо уехать. К тому же наружность молодой новобрачной, а еще более ее характер, совершенно для меня непривычный, подлили мне масла в огонь. Сестра ее была красивее, но невинность ее меня отпугивала: я предвидел здесь слишком много хлопот.
Новобрачной же было лет девятнадцать-двадцать, и она привлекла общее внимание своими претенциозными манерами. Она была болтушка, и память ее была нашпигована умными изречениями, которыми она старалась щеголять зачастую сверх всякой меры; святоша, к тому же влюбленная в своего мужа до такой степени, что не умела скрыть недовольства, когда тот за столом восхищался ее сестрою, она давала достаточно поводов для насмешек. Муж ее был вертопрах, который, может быть, и очень любил свою жену, но считал, что хороший тон требует выказывать безразличие, и, в тщеславии своем, находил удовольствие давать ей поводы к ревности. В свою очередь, она боялась сойти за дурочку, если не будет обращать на них внимания. Светское общество ее стесняло именно потому, что она хотела выказать себя созданной для него. Когда я нес всякий вздор, она внимательно меня слушала и, не желая показаться ограниченной, смеялась невпопад. Ее странности, неловкости и претензии возбудили мое любопытство, и я стал за ней ухаживать.
В день Вознесения мы поехали всем обществом посетить синьору Бергалли ', одну из знаменитостей итальянского Парнаса. При возвращении нашем в Пасеано, которое должно было состояться тем же вечером, моя прекрасная фермерша выразила желание поместиться в четырехместной карете, где уже сидели ее муж и сестра, тогда как я один занимал изящную одноколку. Я поднял шум, крича, что это знак недоверия ко мне, и окружающие поставили ей на вид, что она не должна меня так позорить. Она уступила, а я велел форейтору ехать кратчайшим путем и, выбрав дорогу через Чеквинский лес, отделился от остальных экипажей. В момент нашего выезда небо было совершенно чистое, но
_______________
1 Луиза Бергалли (1703—1779), дочь сапожника, поэтесса и художница; вышла замуж за Гаспара Гоцци, брата Карло.

не прошло и получаса, как поднялась гроза. Такие грозы часты на юге. Когда они разражаются, то, кажется, готовы ниспровергнуть землю и все стихии, но вскоре небо опять проясняется, освежается воздух, и все кончается ничем. Таким образом, эти южные грозы приносят гораздо более блага, чем зла.
— О, небо! — воскликнула моя фермерша,— нам не миновать грозы.
— Да,— отвечал я,— и хотя экипаж крытый, дождь все-таки испортит ваше красивое платье. Мне это весьма досадно.
— Платье — пустяки, но меня пугает гром.
— Заткните уши.
— А молния?
— Форейтор, хорошо бы нам где-нибудь укрыться.
— Ближайшее жилье отсюда в полумиле, синьор; и прежде, чем мы его достигнем, гроза пройдет.
Он продолжал спокойно погонять лошадей, и вот уже сверкает молния, гремит гром, и моя фермерша дрожит. Дождь начинает лить как из ведра. Я снимаю плащ, чтобы прикрыться им спереди, и в то же мгновенье нас ослепляет молния, падающая в ста шагах от нас. Лошади взвиваются на дыбы, а бедная моя спутница бьется в судорогах. Она кидается ко мне, сжимает меня в объятиях. Я нагибаюсь поднять упавший плащ и, пользуясь удобным случаем, задираю ей юбку. Она делает движение, чтобы опустить ее, но в ту же минуту новый удар грома разражается и отнимает у нас последние силы. Стараясь прикрыть ее моим плащом, я привлекаю ее к себе, покачивание экипажа способствует моим движениям — и она падает на меня в самой счастливой позе. Я не теряю времени и, делая вид, что поправляю часы в кармане, готовлюсь к атаке. С своей стороны, чувствуя, что если не примет экстренных мер, то ей не ускользнуть от меня, она делает последнее усилие. Но, попридержав ее, я говорю, что ежели она не притворится лишившейся чувств, то форейтор, оглянувшись, сможет все обнаружить. И, предоставив ей удовольствие называть меня нечестивцем, негодяем, чем угодно, я одержал самую полную победу, какой когда-либо атлет мог похвалиться.
Дождь продолжал лить потоком, сильнейший ветер дул нам прямо в лицо, а она, принужденная сохранять свою позу, говорила мне, что я позорю ее доброе имя, ибо форейтор может все увидать.
— Я слежу за ним,— отвечаю,— он и не думает оборачиваться, и даже если бы это случилось, плащ спасает нас от его взглядов. Будьте благоразумны и продолжайте оставаться в забытьи, ибо я не выпущу вас.
Она как будто начинает уступать и только спрашивает меня, как могу я не бояться молнии.
— Она в союзе со мной,— отвечаю.
Ей уже хочется верить, что я гозорю правду, страх ее проходит и, ощущая мой экстаз, она спрашивает, скоро ли я перестану. Я улыбаюсь и отвечаю, нет, желая добиться ее доброго согласия до конца грозы.
— Покоритесь, или я уроню плащ.
— Ужасный человек, вы сделали меня несчастной на весь остаток дней моих; довольны ли вы теперь?
— Нет.
— Чего же вы еще хотите?
— Каскада поцелуев.
— Как я несчастна! Ну ладно, вот они.
— Теперь скажите, что вы мне прощаете, и согласитесь, что делили со мною наслаждения.
— Вы это сами знаете. Да, я прощаю вам.
Тогда, вернув ей свободу и любезно оказав ей известного рода услуги, я попросил ее ответить мне тем же, что она выполнила с улыбкой на устах.
— Скажите, что вы меня любите,— говорю я.
— Нет, потому что вы безбожник и вас ждет ад.
Беседуя таким образом, мы приехали в Пасеано на час
ранее остального общества. Выйдя из экипажа, моя красавица убежала к себе в комнату. Покуда я искал в кошельке скудо для форейтора, я заметил, что он смеется.
— Чего ты смеешься? — спросил я.
— Будто не знаете?
— Вот тебе дукат, и держи язык за зубами.