Cтарый 4емоданНАРОД С ГОР
Это случилось со мной в одной древней-древней стране, по которой я бесконечно долго ехал поездом в обществе военного техника, штабного сержанта и тысячи фунтов почты Соединенных Штатов. Поезд останавливался каждые шесть миль, и всякий раз не было твердой уверенности, что он когда-нибудь тронется. Выяснялось, что мы стоим в Агре, или в Лакноу, или в Патне, или еще где-нибудь,— неважно где: в такой стране все города похожи друг на друга. Как только мы въезжали в город, чтобы простоять там час, или шесть часов, или, может быть, всю ночь, разносчик в зелено-красно-белой форме, в огромном белом тюрбане, увенчанном пышным пером, великолепный, как гвардеец на смотру, вскакивал на подножку нашего вагона и предлагал:
«Чаю, сахиб?» или «Кушать, сахиб?» Что именно он предлагал — чай или закуску,— зависело от того, что мы требовали у такого же разносчика на предыдущей станции за десять или даже за пятьдесят миль отсюда. Время дня не имело никакого значения. В этой стране, обласканной солнцем и цивилизованной англичанами, всегда было время чаепития: и глубокой ночью и на рассвете — и если человек в тюрбане говорил: «Чаю, сахиб?» — у него непременно был поднос в руках, и он ловко делал свое дело — жонглер, акробат и официант в одном лице — и всегда точно знал, стоит ли у вас в купе пустой грязный поднос.
Мы много говорили о безукоризненной организации обслуживания в этой, по существу, неорганизованной стране. В соседнем купе ехали два английских офицера, и я даже с ними заговорил об этом. Один был младший лейтенант, субалтерн, как у них называется, другой — полковник.
— Никогда об этом не думал,— сказал полковник.— Не понимаю, почему, собственно, это вас так волнует?
— Это вроде игры,— объяснил я.— Ведь больше не о чем разговаривать.
Можете порасспросить дежурного на следующей станции.
— Это слишком просто. Тогда нам не о чем будет говорить.
Оба англичанина были очень любезные и очень приятные люди. Иногда я заходил к ним в купе и сидел там час — другой. У них было несколько бутылок шотландского виски и джина, и они угощали с таким видом, будто вы доставляете им величайшее удовольствие тем, что опустошаете их запас. Но им было трудно понять наш образ мыслей, нашу психологию. Полковник, например, прожил в Индии тридцать лет, но ему никогда не приходило в голову поинтересоваться, как это по всей железнодорожной сети, охватывающей тысячу городов и деревень, можно было так наладить подачу чая. Мы были потрясены этим как примером организации, пожалуй, самой образцовой на всем театре военных действий, но на них организация не производила такого впечатления.
Военный техник и штабной сержант не любили англичан, и им казалось неубедительным все, что я говорил о любезности наших соседей.
— Лимонадники 1 всегда любезны,— согласился штабной сержант.— От их любезности не продохнешь.
— Уж это факт,— сказал военный техник.— В жизни они любезничают. На войне любезничают. И горло вам перережут с любезной улыбкой.
— Если уж они такие любезные, ты бы их спросил, существует ли расписание у этой разбитой телеги.
— Я спрашивал. Они говорят, что, наверно, расписание было, но сейчас, во время войны, все разладилось.
— Это как поезд из Ларедо в Мексико-сити: вы добавляете к расписанию тридцать два часа и пересчитываете все заново. Но надо быть Эйнштейном, чтобы узнать, когда придет поезд.
__________________
1 Пренебрежительная кличка, которую американцы дают англичанам. (Прим. ред.)
— А насчет этой чайной техники ты их не спрашивал?
— Они не знают. Посоветовали расспросить дежурного на следующей станции.
— Одно слово — лимонадники,— сказал штабной сержант.
Кажется, сейчас они этим заинтересовались. Они такие. Нужно некоторое время, чтобы они чем-нибудь заинтересовались. Я вот сейчас пойду к ним пить чай, заодно и поговорим еще об этом.
Я как раз сидел у них в купе и пил чай, когда мы подъехали к станции, где это случилось. Мне они в самом деле нравились. С ними так приятно было беседовать о пустяках. Когда они задавали вам вопрос, они, по существу, не ожидали никакого серьезного ответа. Они умели говорить на разные темы и поддерживать беседу. Полковник сказал, что ему нравится Бенгалия: там хорошо охотиться — но когда он узнал, что я не охотник и вовсе не интересуюсь охотой, он готов был извиниться. Он никогда не говорил ничего, что могло бы вас задеть. Но именно поэтому они ставили вас в невыгодное положение.
Если вы говорили, что народ беден, они участливо соглашались: «Да, ужасно беден!»—и говорили о народе с уважением и сочувствием, совсем не так, как сержанты говорили о них.
Субалтерну было лет двадцать, и он весь был чистенький и розовенький, со светлыми усиками, всегда ровный и ласковый, что бы ни происходило кругом. Его не трогали ни грязь, ни нищета, ни голод, ни зной, ни зрелище стервятников, расклевывающих трупы погибших от голода,— это зрелище нам часто приходилось наблюдать из окна. Он остался невозмутим даже в Лакноу, где под тентом были сложены трупы трех- или четырехсот английских солдат — жертв чумы. Эта сладкая ласковость так пронизала все его существо, была так органична для него, что он был приветлив даже с обоими сержантами, хотя они принадлежали к младшему командному составу.
Военный техник заметил по его адресу, что он хлюст.
— Кто? — переспросил я.
— Ну, хлыщ, франт.
— Альфонс он, вот кто,— добавил штабной сержант.— Типичный кот.
— Он просто джентльмен, и все.
— А кто сказал, что у альфонса не могут быть хорошие манеры?
«Да нет, совсем он не такой,— мысленно возразил я.— Просто любезный молодой человек».
Мы постепенно уменьшали нашу курьерскую скорость — примерно шестнадцать миль в час,— так как приближались к станции. Субалтерн сказал, что это станция Кру-мар, и тут же добавил извиняющимся тоном, просительно улыбнувшись:
— Я, видите ли, пытаюсь запомнить все станции.
— Их слишком много,— сказал полковник.
— Мне казалось, кто-нибудь должен же их знать: кондуктор, например, или проводник.
— Или расписание,— сказал я.
— Дурацкая трата времени,— решил полковник.
Так или иначе, все станции были одинаковы. На севере тянулись пустыни, на юге — рисовые поля, но всегда на каждой станции была деревянная платформа с тремя баками с водой: один — для солдат-индусов, другой — для солдат-мусульман, третий — для английских солдат; всегда там вертелись продавцы съестного, если только в округе было что есть, продавцы воды, продавцы прохладительных напитков. И всегда толпились люди — бесконечный поток людей, стремящихся куда-то или откуда-то. Закутанные в белые одежды — чистые на одних, грязные на других,— женщины в белом и мужчины в белом, они бродят вокруг станции. Они приходят рано. Оки приносят с собой еду; в воздухе стоит запах риса, приправленного пряностями. Они ждут и ждут. Когда поезд подходит, они бросаются к нему, набиваются в купе, виснут на подножках.
Так было и на этой станции, но только тут прибавилось нечто новое. Около сотни низкорослых людей, темнокожих и нагих, с копьями и маленькими кожаными щитами, с луками и стрелами, набросились на поезд, но в их напоре чувствовалась какая-то усталость и безнадежность, и это сразу бросалось в глаза.
— Ах ты, чорт! — сказал полковник.
Субалтерн мягко улыбнулся, глядя, как проводники решительно отталкивают и оттирают маленьких людей от поезда.
— Дикобразы какие-то,— сказал полковник,— как по-вашему, откуда они взялись?
Он явно был больше заинтересован, чем субалтерн, который только заметил:
— Пожалуй, им следовало бы надеть что-нибудь на себя.
— Зачем? — спросил я.
— Ну, для приличия и вообще...
Проводники не были ни жестоки, ни грубы, они были просто решительны. Они оттеснили маленьких людей прочь, а у тех как-то быстро иссякли силы, и они довольно легко отказались от дальнейших попыток.
Я вышел из купе англичан и вернулся к своей почте.
— В этой стране,— сказал военный техник,— может случиться все что угодно. Бог мой, все может случиться! Может пойти дождь из футбольных мячей.
— А что говорят лимонадники? — спросил штабной сержант.
— Говорят, что нечего этим людям ходить раздетыми.
— Видно, они заложили в ломбард свою одежду. Пойду посмотрю.
Мы заперли нашу почту и вышли втроем.
— А как обстоят дела с поездом? — спросил военный техник.— Сколько он здесь проторчит?
Поезд, конечно, мог простоять и час, и два, и три, но, во всяком случае, такое зрелище нельзя было пропустить.
Рядом со станцией тянулась широкая полоса спекшейся на солнце земли, кое-где поросшей мелкой пожелтелой травой. Именно здесь, посреди этой полосы, маленькие люди раскинули свой лагерь, развели костры и разбили несколько палаток. Их было сотня или полторы, целое племя, селение, целый народец, как сказали бы некоторые; они явились сюда, стар и млад, от седых стариков до грудных младенцев.
Это был малорослый народ. Среди мужчин не нашлось бы ни одного выше пяти футов, женщины напоминали больших кукол, и дети тоже были похожи на кукол, только маленьких и хрупких. На взрослых лежала печать усталости и безнадежности, но крошечные дети были как все дети и даже иногда смеялись. Их коричневатая кожа отливала желтизной, а в глазах чудилось что-то китайское, но эти люди не были китайцами. Их вообще трудно было причислить к какому-нибудь известному, изученному и описанному народу. Они не носили никакой одежды, если не считать повязки на бедрах у мужчин и кусков шкур на некоторых женщинах, но они не понимали, что они нагие, они просто не знали, что такое нагота, это было ясно. Они еще не дошли даже до каменного века. Копьями им служили деревянные палки, обожженные на концах. Их луки походили на игрушечные, а на стрелах не было ни наконечников, ни оперения. Щитами им служили куски сухой, недубленой кожи, а горшки для приготовления пищи были грубо вылеплены из глины. Обуви они не знали и ходили босыми. Слабые следы растительности виднелись на лицах у мужчин.
Я никогда раньше не видел таких людей. Не видел и штабной сержант, не видел и военный техник. Они пришли из зари человечества. Друг с другом они были ласковы, добры и нежны. Они ласкали друг друга, они обнимали друг друга, они утешали друг друга. И они были очень голодны. В горшках у них было пусто, они были страшно, невероятно голодны. Их кости выпирали наружу, их плоть высохла. Даже в этой голодной стране они были голоднее тех, кто просто голодал, и всех их ждала голодная смерть.
Мы бродили среди них, и нас провожали взгляды их больших, кротких карих глаз. Мы остановились около одной женщины с голой плоской, высохшей грудью, и военный техник показал на младенца, которого она держала на руках, и сказал:
— Господи боже мой, этот малыш давно уже мертв! Этот малыш так давно мертв, что от него смердит.
«Что это за люди?—спрашивал я себя.— Кто они такие? И откуда они?»
— На этой жаре и от тебя через четыре часа засмердит,— сказал штабной сержант.
— Ну, теперь я все видел.
— О да, конечно, ты все видел! Где бы ты ни был, ты видишь все. У тебя широкий арканзасский кругозор. Увидел ты галстук на человеке — тебе и кажется, 4то ты уже все увидел.
Военный техник сходил в вагон и принес кое-какие продукты из нашего пайка и немного сладостей. Мы открыли консервы и сорвали обертку с шоколада, но маленькие люди не стали есть. Нам пришлось уговаривать их, и наконец они взяли все и отдали детям, и пока дети ели, мужчины и женщины плакали и бормотали что-то на своем странном языке. Мы спрашивали разносчиков чая, и железнодорожных служащих, и местных жителей, толпившихся вокруг станции, но никто не знал, что это за люди, кто они такие и откуда пришли.
Тут раздался свисток паровоза, означавший, что через какое-то время — через пять минут или час — поезд тронется. Мы пошли обратно и когда поравнялись с нашим вагоном, то увидели, что перед ним стоят оба английских офицера, они разговаривают с каким-то штатским. Полковник сказал мне:
— Чудной сброд, верно?
— Кто?
— Да эти дикобразы.
— Почему вы называете их дикобразами?
— Надо же их как-нибудь называть!
Розовощекий субалтерн улыбнулся.
— Никто толком не знает, кто они и откуда,— сказал штатский.— Мы не понимаем их языка, а они не понимают нашего. Дурацкое положение. Они пришли откуда-то с гор, должно быть, голод донял их, и, наверно, они что-то такое слышали, что поезд — это такая штука, которая может перенести человека с одного места, где нечего есть, на другое место, где много пищи, вот и явились.— Он добавил после некоторого раздумья:—Уже шесть дней, как они осаждают каждый проходящий поезд.
Штатского звали Джонсон, и он был каким-то представителем местной власти. Полковник познакомил его со мной, но с сержантом знакомить не стал.
— Что вы собираетесь с ними делать?—спросил я.
— Что тут сделаешь,— сказал Джонсон.— Они не могут ехать на поезде без билетов, а если бы и могли, куда бы они поехали? С продуктами везде туго. Во всяком случае, мой округ не обязан заботиться о них...
Затем мы вместе с полковником пошли по направлению к его купе, соседнему с нашим. Субалтерн замешкался. Смущенным и извиняющимся тоном он сказал что-то в том смысле, что эти люди недолго протянут.
— Ужасно жаль, и все такое, но они еле волочат ноги. Что ж, в сущности, тем лучше для них, для этих несчастных...
— Что вы имеете в виду?.— спросил военный техник.
— А то он имеет в виду, ты, ослиный зад, что через несколько дней они перемрут с голоду,— сказал штабной сержант спокойно и затем преувеличенно спокойно добавил, обращаясь к субалтерну: — Ты, приятель, если хочешь знать, просто-напросто дрянь, распросукин сын, куча дерьма — вот ты что такое!
Розовые щеки юнца вспыхнули и стали пунцовыми. Он остолбенел, уставился на обоих сержантов, пробормотал: «Послушайте!..» — или что-то в этом роде, еще с минуту поглядел на них, затем повернулся на каблуках и отошел.
Поезд тронулся, и мы поспешили к своему купе. Военный техник грустно уселся на мешок с почтой и стал насвистывать: «Не сажайте меня за решетку». Штабной сержант подошел к умывальнику, где у него лежал кусок льда и несколько банок томатного сока, и начал открывать одну банку.
— На кой чорт ты с ним поругался? — спросил я его наконец.
— А что, чай не с кем будет больше пить? Не с кем вести любезные разговоры?
— Ты ненавидишь не тех, кого надо. Это просто глупый смазливый мальчишка.
— Хочешь томатного соку?
— Конечно. Я постараюсь вообразить, что это коктейль.
— А ты-то чего распетушился? — спросил меня военный техник.
— Ничего, ничего... Только какие же мы, в сущности, самовлюбленные чистоплюи! О боже мой, какие чистоплюи!..
— А ну его к чорту!—сказал штабной сержант.— Огорчается, что любезных собеседничков лишился.
<<<---
