Cтарый 4емоданПикскилл, США
РАССКАЗ УЧАСТНИКА СОБЫТИЙ
Перевод Е. КАЛАШНИКОВОЙ
Редактор Д. ЖАНТИЕВА
Предисловие автора
С 27 августа по 4 сентября 1949 года мне пришлось быть действующим лицом в очень странном и даже страшном происшествии, которое можно считать важной вехой в послевоенной истории Соединенных Штатов. Еще не одно поколение будет вспоминать и обсуждать события в Пик-скилле, и дело историков, обладающих более широким кругозором, выявить подлинное значение этих событий.
Для меня все это еще настолько свежо, что я до сих пор несколько субъективно воспринимаю происшедшее. Это было первое крупное открытое выступление американского фашизма; но составляло ли оно часть заранее обдуманного плана, или же тут просто нашли себе выход давно уже накапливавшиеся силы,— я не знаю. Только время поможет найти правильный ответ на этот вопрос, как и на многие другие вопросы, связанные с Пикскиллом.
Мое личное участие в пикскиллском инциденте вначале явилось чисто случайным, но оно перестало быть случайным, когда события развернулись. Не часто пиЛтелю выпадает случай — счастливый или роковой — оказаться в самой гуще тех событий, о которых он должен писать. Но если уж это произошло и если писатель умеет смотреть и видеть, то налицо все данные для создания такого рассказа о событиях, который может оказаться чрезвычайно ценным. Из этих соображений я и написал свой отчет о восьми днях Пикскилла. Я, однако, не претендую ни на социальный анализ случившегося, ни на исчерпывающее изложение всех фактов. Как правило, я говорю здесь только о том, что происходило на моих глазах — о том, чему я сам был свидетелем. Если кое-где я отхожу от этого метода, то лишь ради связности повествования; если я делаю некоторые выводы — это мои личные выеоды, основанные главным образом на моем личном опыте.
Мне хотелось бы подчеркнуть, что я прежде всего стремлюсь к тому, чтобы дать верную картину событий — опять-таки в пределах моих собственных наблюдений и умозаключений. Мы живем в такое время, когда каждое высказывание, исходящее от представителей левых кругов, тотчас же берется правыми под сомнение или же прямо клеймится как порочное; а поскольку в Америке почти все средства общественной информации находятся в руках реакции, вряд ли можно рассчитывать, что этот отчет будет охотно признан объективным описанием того, что' случилось в Пикс-килле. Да, по правде говоря, я никогда и не претендовал на какую-то олимпийскую «объективность». Мой подход к вещам уже много лет определяется моими убеждениями, и я никогда не делал секрета из этого. В Пикскилле трудно было бы оставаться объективным* объективность — не для тех, кто борется за свою жизнь. Я там руководствовался своими убеждениями, руководствуюсь ими и теперь.
Но я считаю, что наличие определенных убеждений не мешает, а скорее помогает выяснению истины. Целые груды бумаги уже исписаны в связи с пикскиллским инцидентом; все эти материалы доступны исследователям, и я тут не собираюсь заниматься их обработкой. Я хочу рассказать о том, что я видел.
Некоторым читателям может показаться удивительным, почему я так долго откладывал написание этой книги. Я могу ответить лишь одно: необходима известная перспектива для того, чтобы связно рассказать о таких событиях. Кроме того, я был занят другой литературной работой, а затем мьЛ помешало федеральное правительство, пожелавшее, чтобы я отсидел три месяца в тюрьме — для примера и острастки всем, кто не желает мириться с фактом существования полицейского государства.
Уже находясь в тюрьме, я услышал, что «Большое жюри» уэстчестерского округа, много месяцев занимавшееся разбором пикскиллского дела, выработало, наконец, два обвинительных заключения. Говорили, будто бы обви- . нения эти направлены против Поля Робсона и меня, и я до сих пор помню дни, прошедшие в напряженном ожидании — подтвердится этот слух или нет. Он не подтвердился, что меня и обрадовало и в то же время удивило, так как вся эта пикскиллская история с начала и до конца была сплошной провокацией. Но я отнюдь не тешу себя иллюзией, что последняя страница пикскиллского инцидента уже написана.
I
Безмятежнее начало
В августе 1949 года мы с женой решили устроить себе летний отдых, так необходимый нам обоим. Жена поехала в Европу, а я снял домик в Кротоне на реке Гудзон, милях в шести от Пикскилла, и поселился там с обоими детьми и няней. Я в то время писал книгу об отношении литературы к действительности и рассудил, что мне полезно будет провести месяц в тишине и покое, деля свое время между работой и детьми, вдали от политики, которая обычно так много места занимает в моей жизни.
Я не ошибся в своих расчетах. Август выдался мягкий и ясный, полный солнечных дней и прохладных предвечерних часов, и я чувствовал, как благотворно отзывается на мне перемена обстановки. Домик, в котором мы жили, уютно прилепился к поросшему деревьями склону холма, из окон верхнего этажа открывался красивый вид на реку Гудзон. По утрам я работал над своей книгой, а дети играли внизу на лужайке. После обеда мое время принадлежало им, чаще всего мы шли купаться на соседний пруд. Мы вместе ужинали, потом дети укладывались спать, а я проводил вечер дома за чтением, а изредка в беседе с каким-нибудь случайно завернувшим приятелем — словом, как я уже сказал, жизнь текла безмятежно. Я много читал, работал; книга подвигалась к концу.
Однажды — это было примерно в середине месяца — раздался телефонный звонок. Я снял трубку, женский голос осведомился: «Это Говард Фаст у телефона?» — и, получив утвердительный ответ, спросил, не соглашусь ли я председательствовать на концерте, который должен состояться в наших местах недели через две.
— А- что за концерт? — полюбопытствовал я.
— Наш традиционный ежегодный концерт.
— А то он имеет в виду, ты, ослиный зад, что через несколько дней они перемрут с голоду,— сказал штабной сержант спокойно и затем преувеличенно спокойно добавил, обращаясь к субалтерну: — Ты, приятель, если хочешь знать, просто-напросто дрянь, распросукин сын, куча дерьма — вот ты что такое!
Розовые щеки юнца вспыхнули и стали пунцовыми. Он остолбенел, уставился на обоих сержантов, пробормотал: «Послушайте!..» — или что-то в этом роде, еще с минуту поглядел на них, затем повернулся на каблуках и отошел.
Поезд тронулся, и мы поспешили к своему купе. Военный техник грустно уселся на мешок с почтой и стал насвистывать: «Не сажайте меня за решетку». Штабной сержант подошел к умывальнику, где у него лежал кусок льда и несколько банок томатного сока, и начал открывать одну банку.
— На кой чорт ты с ним поругался? — спросил я его наконец.
— А что, чай не с кем будет больше пить? Не с кем вести любезные разговоры?
— Ты ненавидишь не тех, кого надо. Это просто глупый смазливый мальчишка.
— Хочешь томатного соку?
— Конечно. Я постараюсь вообразить, что это коктейль.
— А ты-то чего распетушился? — спросил меня военный техник.
— Ничего, ничего... Только какие же мы, в сущности, самовлюбленные чистоплюи! О боже мой, какие чистоплюи!..
— А ну его к чорту!—сказал штабной сержант.— Огорчается, что любезных собеседничков лишился.
............
<<<---
