Генри Уодсуорт Лонгфелло Песнь о Гайавате. Поэмы. Стихи | ПОЭМЫ
ПЕСНЬ О ГАЙАВАТЕ
(Поэма)
ВСТУПЛЕНИЕ
Если спросите — откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом, диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома? —
Я скажу вам, я отвечу:
«От лесов, равнин пустынных,
От озер Страны Полночной,
Из страны Оджибуэев,
Из страны Дакотов диких,
С гор и тундр, с болотных топей,
Где среди осоки бродит
Цапля сизая, Шух-шух-га.
Повторяю эти сказки,
Эти старые преданья
По напевам сладкозвучным
Музыканта Навадаги».
Если спросите, где слышал,
Где нашел их Навадага, —
Я скажу вам, я отвечу:
«В гнездах певчих птиц, но рощам,
На прудах, в норах бобровых,
На лугах, в следах бизонов,
На скалах, в орлиных гнездах.
Эти песни раздавались
На болотах и на топях,
В тундрах севера печальных:
Читовэйк, зуек, там пел их,
Манг, нырок, гусь дикий, Вава,
Цапля сизая, Шух-шух-га,
И глухарка, Мушкодаза».
Если б дальше выспросили:
«Кто же этот Навадага?
Расскажи про Навадагу!» —
Я тотчас бы вам ответил
На вопрос такою речью:
«Средь долины Тавазэнта,
В тишине лугов зеленых,
У излучистых потоков,
Жил когда-то Навадага.
Вкруг индейского селенья
Расстилались нивы, долы,
А вдали стояли сосны,
Бор стоял, зеленый — летом,
Белый в зимние морозы,
Полный вздохов, полный песен.
Те веселые потоки
Были видны на долине
По разливам их— весною,
По ольхам сребристым — летом,
По туману — в день осенний,
По руслу — зимой холодной.
Возле них жил Навадага
Средь долины Тавазэнта,
В тишине лугов зеленых.
Там он пел о Гайавате,
Пел мне Песнь о Гайавате, —
О его рожденье дивном,
О его великой жизни:
Как постился и молился,
Как трудился Гайавата,
Чтоб народ его был счастлив,
Чтоб он шел к добру и правде».
Вы, кто любите природу —
Сумрак леса, шепот листьев,
В блеске солнечном долины,
Бурный ливень и метели,
И стремительные реки
В неприступных дебрях бора,
И в горах раскаты грома,
Что, как хлопанье орлиных
Тяжких крыльев, раздаются, —
Вам принес я эти саги,
Эту Песнь о Гайавате!
Вы, кто любите легенды
И народные баллады,
Этот голос дней минувших,
Голос прошлого, манящий
К молчаливому раздумью,
Говорящий так по-детски.
Что едва уловит ухо,
Песня это или сказка, —
Вам из диких стран принес я
Эту Песнь о Гайавате!
Вы, в чьем юном, чистом сердце
Сохранилась вера в бога,
В искру божью в человеке;
Вы, кто помните, что вечно
Человеческое сердце
Знало горести, сомненья
И порывы к светлой правде,
Что в глубоком мраке жизни
Нас ведет и укрепляет
Провидение незримо, —
Вам бесхитростно пою я
Эту Песнь о Гайавате!
Вы, которые, блуждая
По околицам зеленым,
Где, склонившись на ограду,
Поседевшую от моха,
Барбарис висит, краснея,
Забываетесь порою
На запущенном погосте
И читаете в раздумье
На могильном камне надпись,
Неумелую, простую.
Но исполненную скорби.
И любви, и чистой веры, —
Прочитайте эти руны,
Эту Песнь о Гайавате!
I
ТРУБКА МИРА
На горах Большой Равнины,
На вершине Красных Камней,
Там стоял Владыка Жизни,
Гитчи Манито могучий,
И с вершины Красных Камней
Созывал к себе народы,
Созывал людей отвсюду.
От следов его струилась,
Трепетала в блеске утра
Речка, в пропасти срываясь,
Ишкудой, огнем, сверкая.
И перстом Владыка Жизни
Начертал ей по долине
Путь излучистый, сказавши:
«Вот твой путь отныне будет!»
От утеса взявши камень,
Он слепил из камня трубку
И на ней фигуры сделал.
Над рекою, у прибрежья.
На чубук тростинку вырвал,
Всю в зеленых, длинных листьях;
Трубку он набил корою,
Красной ивовой корою,
И дохнул на лес соседний.
От дыханья ветви шумно
Закачались и, столкнувшись,
Ярким пламенем зажглися;
И, на горных высях стоя,
Закурил Владыка Жизни
Трубку Мира, созывая
Все народы к совещанью.
Дым струился тихо, тихо
В блеске солнечного утра:
Прежде — темною полоской,
После — гуще, синим паром,
Забелел в лугах клубами,
Как зимой вершины леса,
Плыл все выше, выше, выше, —
Наконец коснулся неба
И волнами в сводах неба
Раскатился над землею.
Из долины Тавазэнта,
Из долины Вайоминга,
Из лесистой Тоскалузы,
От Скалистых Гор далеких.
От озер Страны Полночной —
Все народы увидали
Отдаленный дым Покваны,
Дым призывный Трубки Мира.
II
ЧЕТЫРЕ ВЕТРА
«Слава, слава, Мэджекивис!» —
Старцы, воины кричали
В день, когда он возвратился
И принес Священный Вамнум
Из далеких стран Вабассо, —
Царства кролика седого,
Царства Северного Ветра.
У Великого Медведя Он украл
Священный Вампум,
С толстой шеи Мише-Моквы,
Пред которым трепетали
Все народы, снял он Вампум
В час, когда на горных высях
Спал медведь, тяжелый, грузный,
Как утес, обросший мохом,
Серым мохом в бурых пятнах.
Тихо он к нему подкрался,
Так подкрался осторожно,
Что его почти касались
Когти красные медведя,
А горячее дыханье
Обдавало жаром руки.
Осторожно снял он Вампум
По ушам, по длинной морде
Исполина Мише-Моквы;
Ничего не услыхали
Уши круглые медведя,
Ничего не разглядели
Глазки сонные — и только
Из ноздрей его дыханье
Обдавало жаром руки.
Кончив, палицей взмахнул он,
Крикнул громко и протяжно
И ударил Мишс-Мокву
В середину лба с размаху,
Между глаз ударил прямо!
Словно громом оглушенный,
Приподнялся Мише-Моква,
Но едва вперед подался,
Затряслись его колени,
И со стоном, как старуха,
Сел на землю Мише-Моква.
А могучий Мэджекивис
Перед ним стоял без страха,
Над врагом смеялся громко,
Говорил с пренебреженьем:
«О медведь! Ты — Шогодайя!
Всюду хвастался ты силой,
........................
ЭВАНДЖЕЛИНА
(Поэма)
ВСТУПЛЕНИЕ
Темен девственный лес. Шумящие сосны и кедры,
Мохом обросшие, в темно-зеленых своих одеяньях,
Словно друиды стоят, величаво и скорбно вещая,
Словно певцы в старину, с бородами седыми по пояс.
Слышно, как неподалеку грохочет прибой океана,
Низким горестным гулом вторя стенанию леса.
Темен девственный лес. Но где же сердца, что здесь бились
И трепетали, как лань при звуках спешащей погони?
Где под соломенной кровлей дома поселенцев акадских,
Жизнь которых текла не спеша, как река среди леса, —
Вместе с земными тенями образ небес отражая?
Стены разрушены, нивы заглохли, и люди исчезли,
Словно рассеяны бурей осенней, взвивающей в воздух
Прах и листья, чтоб их унести и развеять над морем.
Ныне от славной деревни Гран-Прэ лишь преданье осталось.
Если вы верите в силу любви терпеливой и долгой,
Если вы верите свято в преданность женского сердца,
Слушайте грустную повесть, звучащую в шелесте сосен,
Слушайте Быль о Любви в Акадии, крае счастливых.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ I
В благословенной Акадии, на берегах бухты Минас,
В уединенной тиши посреди плодородной долины
Скрылась деревня Гран-Прэ. Луга, простираясь к востоку,
Имя давали селенью и тучные пастбища стаду.
Дамбы, насыпанные руками крестьян, преграждали
Путь бушующим волнам прилива; но в должное время
Шлюзы впускали море гулять по зеленой равнине.
К югу и к западу были сады и широкие нивы —
Льна и злаков посевы; а к северу — лесом заросший
Горный массив Бломидон поднимался; там, на вершинах
Тучи свои расставляли шатры, и Морские туманы
Вниз глядели, не смея спуститься к счастливой долине,
Где, средь угодьев своих, лежала деревня акадцев.
Срублены были дома в ней из кедра и крепкого дуба —
Так, как крестьяне в Нормандии строили испокон века.
Крыши двускатные, сильно вперед выдаваясь,
Дверь защищали от ливней и тень у порога давали.
Там, вечерами, когда заходящее летнее солнце,
Свет последний даря, золотило вертушки на крышах,
Женщины в белоснежных чепцах и передниках пышных —
Алых, зеленых и синих — сидели за пряжей, готовя
Лен для ткацких станков, чей стук, из домов раздаваясь,
С ровным жужжанием прялок сливался и с девичьем пеньем.
С важностью сельский священник по улице шел, и детишки
Игры свои прерывали, когда он протягивал руку,
Чтобы благословить их, — и робко ее целовали.
Жены и девы вставали с его приближеньем, усердно
Кланяясь пастырю. С поля домой возвращались мужчины;
Солнце гасло, и сумрак густел над землей. С колокольни
Благовест проникновенно звучал, и над каждою крышей
Как фимиам, воскуряемый к небу, струей поднимался
Дым голубой очага, как символ довольства и мира.
Так в простоте и любви акадские жили крестьяне,
Жили в любви они к богу и людям, не зная ни страха
Перед тираном, ни зависти, этой проказы республик.
Не было нужды у них в замках и засовах. Жилища
Вечно стояли открыты, как и сердца их владельцев;
Самый богатый там жил как бедняк, самый бедный — в достатке
Чуть в стороне от деревни Гран-Прэ, ближе к Минасской бухте,
Располагались ферма и дом старика Бенедикта
Беллефонтена; и с ним жила, управляя хозяйством,
Дочь его, Эванджелина, краса и гордость округи.
В семьдесят зим своих бодр и силен еще был старый фермер,
Крепок и статен, как дуб, осыпанный хлопьями снега,
Седоволосый, смуглый лицом, как дубовые листья.
Дивно была хороша она, дева семнадцати весен;
Очи ее чернели, как ягоды дикого терна,
Но не кололи, — а мягко лучились приветливым светом
Из-под каштановых прядей; и все в ней отрадой дышало.
Ах, как была прелестна она в знойный полдень июля,
Возле жнецов появляясь с крынкой домашнего пива!
И[ди в воскресное утро, когда деревенская церковь
Звоном торжественным воздух кропила, как пастырь духовный
Веткой иссопа кропит прихожан после праздничной службы, —
Как была хороша она, проходя по деревне
С четками и Псалтырем, в белой нормандской наколке,
В синем платье, с серьгами старинными, что по наследству
Переходили от матери к дочери сквозь поколенья!
Но поистине ангельской прелестью и красотою
Вся светилась она после исповеди, безмятежно
Возвращаясь домой с благодатью господнею в сердце.
Словно небесная музыка, мимо она проходила.
Дом Бенедикта стоял на широком холме возле моря —
Прочный, из брусьев дубовых построенный; и сикомора
Возле порога росла, вьюнком оплетенная цепким.
Вход и веранда украшены были нехитрой резьбою;
Тропка отсюда вела через сад и в лугах исчезала.
Под сикоморой стояли ульи с двускатною кровлей —
Вроде тех, что у пыльных Европы дорог укрывают
Ящик для бедных или же статую Девы Марии.
Ниже по склону холма был глубокий и чистый колодец
С темной замшелой бадьей — и колода, где лошади пили.
С севера, дом от ветров защищая, толпились амбары,
Хлев, конюшня и двор, где лежали старинные плуги;
Блеяли овцы в овчарне; а рядом, в пернатом серале,
Важно выхаживал толстый индюк и петух кукарекал,
Как в старину, когда Петр, услыхав его, горько заплакал.
Полные сеном амбары стояли, как маленький город;
Крепкие лестницы их, под укрытьем широких карнизов,
Наверх вели, в благовонные житницы, полные хлеба.
Тут же была голубятня, откуда любви воркованье
Вечно неслось; а флюгера, под ветром вращаясь,
Пели песню свою о превратностях и переменах.
Так в мире с богом и с ближними жил, не ведая горя,
Старый фермер акадский с милою Эванджелиной.
Многие парни, когда она в церкви склонялась в молитве,
Глаз от нее не могли оторвать, как от некой святыни;
Счастьем было руки ее или одежды коснуться!
Часто поклонники в благоприязненном мраке
К двери являлись ее и, замерев в ожиданье,
Сердце пытались унять, чтобы громко оно не стучало;
Или, во время престольного праздника, в пляске веселой
Руку ее, осмелев, пожимали, шепча торопливо
Нежных признаний слова, растворявшихся в музыке танца.
Но лишь один Габриэль был девушке мил и любезен,
Юный сын кузнеца Лаженесса Базиля, который
Был уважаем весьма в деревне Гран-Прэ и в округе;
Ибо во все времена, у всех племен и народов
Было всегда ремесло кузнеца в особом почете.
Дружбу водили давно Базиль с Бенедиктом.
Их дети Сызмальства вместе росли, как брат и сестра;
преподобный Фелициан, исполнявший в приходе и роль педагога,
Грамоте вместе учил их по книге святых песнопений.
Но, лишь допет был псалом и урок ежедневный затвержен,
Быстро дети бежали в кузницу дяди Базиля.
Там, застыв у дверей, они восхищенно смотрели,
Как, в коленях зажав коня вороного копыто,
Ловко он гвозди вбивал, а рядом обод тележный,
Словно огненный змей, свивался в кольцо среди углей.
Часто в осенних потемках, когда снаружи казалось,
Будто бы кузница брызги огня рассыпает сквозь щели,
Сидя в тепле, возле горна, следили они за работой
Шумных мехов, и когда их пыхтенье стихало
И, пробежав по золе, гасли искорки, —дети смеялись
И говорили, что это — монашки, входящие в церковь.
Часто зимою на санках с горы онц мчались стрелою
И далеко, разогнавшись, катились по снежной равнине,
К шумным птенцам забирались под крышу амбара, надеясь
Камешек тот отыскать, который с берега моря
Ласточка в клюве приносит, чтоб зренье вернуть своим крошкам;
Камешек этот волшебный найти — большая удача!
Быстро годы промчались, и дети уж больше не дети.-
Юношей стал Габриэль с лицом веселым, как утро,
С неунывающим взглядом, решительным и отважным.
Женщиной стала она в желаньях своих и надеждах.
«Солнцем Святой Евлалии» звали ее — по примете,
Что это солнце сулит садоводам обилие яблок;
Мужу в дом принесет она, думали, счастье и радость,
Щедрое солнце любви и детишек румяные лица.
.................................
.................................
И, просияв благодарно, глаза его тихо погасли, —
Словно задуло светильник ворвавшимся в комнату ветром.
Все миновало теперь: надежда, печаль и тревога,
Жгучая жажда души и долгая казнь ожиданья,
И безутешная боль, и терпеливая мука.
К сердцу прижала она своего бездыханного друга
И прошептала, склонясь: «Благодарю тебя, отче!»
Темен по-прежнему девственный лес; но далёко отсюда
Спят в безымянных могилах влюбленные рядом друг с другом.
На католическом кладбище, скрытом глухою стеною
От городской суеты, — лежат они, всеми забыты.
Жизнь рядом с ними проносит, как шумный прилив океанский,
Тысячи страстных сердец — там, где застыли сердца их,
Тысячи пылких умов — там, где умолкли их мысли,
Тысячи рук трудовых — там, где их труд завершился,
Тысячи ног усталых — там, где закончился путь их!
Темен по-прежнему девственный лес; но в краю, где стоит он,
Люди иные живут, с иным языком и укладом.
Лишь на туманном прибрежье Атлантики вечно шумящей
Горстка акадцев осталась с тех пор, как отцы их вернулись
После скитаний на родину, чтоб умереть в ее лоне.
Там в рыбацких домишках по-прежнему вертятся прялки,
Девушки ходят в нормандских чепцах и передниках пышных,
И у огня вечерами историю Эванджелины
Слушают молча, — а рядом грохочет прибой океана,
Низким, горестным гулом вторя стенанию леса.
<<<---
Cтарый 4емодан
