ТЭРЫКЫ

...И тогда отчаявшийся и измученный, по-терявший человеческий облик несчастный, унесенный на льдине в море, превращается в тэрыкы — покрытого шерстью оборотня... Из старинной чукотской легенды
1

Поднявшись на припорошенную ночным снегом льдину, Гойгой оглянулся. За грядой прибрежных торосов еще можно было различить яранги. На белом поле, окаймленном на горизонте синей зубчатой полосой дальних хребтов, жилища казались темными пятнышками, повисшими между небом и землей. Каждый раз Гойгой останавливался на этом месте, чтобы кинуть последний взгляд на стойбище. И каждый раз сердце щемило от чувства нежной жалости к такому крохотному знаку жизни в белой пустыне. Так было и поздней осенью, когда только устанавливался крепкий лед, способный выдержать чёловека, так бывало в середине зимы, когда солнце напоминало о своем существовании лишь долгой, не гаснущей красной полосой на стылом, тусклом, темном небе... Так было и сейчас, в пору длинных солнечных весенних дней, в пору таяния снегов. Исчезали яранги из поля зрения и как бы переселялись в сердце и в память охотника. На долгом пути к звериным следам, едва заметным на морском льду, он мог их мысленно созерцать.

Гойгой сошел со льдины, приладил к ногам лыжи-снегоступы и зашагал к синеющему вдали морю. Каждой весной как бы заново начинается жизнь. Этой весной он нашел и познал женщину. Случилось это на прошлогодней траве тундрового пригорка. Вокруг еще лежали чуть просевшие сугробы, вышина неба была полна птичьего гомона, а в толще снегов чуялось рождение живой, текучей воды. Все это мешалось с ощущением необыкновенного восторга, блаженства и горячей нежности к Тин-Тин, к девушке, которая пришла с Дальнего хребта. Теперь все три брата, трое жителей прибрежного стойбища на самом краю земного пространства, женаты. Старшие — Кэу и Пины — обзавелись семьями еще несколько лет назад.
Братья вели простую жизнь морских добытчиков. Не всегда удачна была охота, особенно зимой, когда мороз сковывал лед, не оставляя ни трещинки для нерпы. Приходилось варить старые лахтачьи ремни, глодать моржовые кости прошлогодней добычи. Женитьба Гойгоя на дочери племени оленных людей сулила подмогу в трудное зимнее время, ибо, как говорилось, «у кочевых оленеводов еда сама ходит возле яранг».
До того как Гойгой познал женщину, он с радостью уходил в море. Но сегодня, неся в себе тепло недавней утренней близости, помня своим телом мягкость женской плоти, трудно было заставить себя больше не оглядываться. Как хорошо, что в мыслях можно возвращаться к сладким утренним часам, когда твое дыхание смешивается с дыханием Тин-Тин, когда слияние тел горячо! Знают ли и ведают ли это птицы, звери, камни, реки, облака? Может, только человеку дано такое счастье?

Или нет? Тут не нужны слова: легкий трепет, неведомый ток, струящийся из-за прикрытых густыми ресницами глаз, говорит больше, чем долгие речи. В воспоминаниях каждый уголок любимого тела волнует, заставляет вспыхивать жарким огнем глубину сердца. Горячая кровь струится по всему телу, рождая тепло нежности. Но прекраснее всего — глаза. Густая чернота таит в себе огонь, предназначенный только для избранного, круглое лицо, обрамленное черными, тугими, как китовый ус, волосами, меняется каждое мгновение, будто поверхность открытой воды под нежной ладонью весеннего ветра. И глаза, и лицо, и мелкие то появляющиеся, то быстро исчезающие морщинки у крыльев носа, и звонкий, как падающий на лед поток чистой воды. голос — все это вместе с внутренним необъяснимым теплом так хорошо, что голова кружится, будто сам вознесся на высоту и паришь над тундрой, над набухшими, еще пе вскрывшимися реками, синими обнажившимися льдами бесконечных озер, над склонами гор с пробивающимися ростками новой травы, над черными камнями скал, на которых никогда не задерживается снег... Летишь над птичьими стаями, облаками, над изборожденным трещинами морским льдом, в благоговейной тишине у края лучей полярного сияния...
Гойгой с Тин-Тин еще не поставили своей яранги и жили у брата Пины, занимая угол мехового полога. Каждый вечер, забираясь в жилище, окутываясь нежным мехом оленьих шкур, они погружались в свой собственный мир, часто забывая о том, что в этом ограниченном оленьим мехом пространстве еще двое живых, быть может не меньше их любящих друг друга.
Но об этом не думалось в объятиях, в сладком слиянии, захватывающем дыхание.
Старшие братья иной раз незлобно посмеивались над своим младшим, и он краснел, стараясь не показать смущения.
Имя ее было Тин-Тин. Так называется прозрачный пресный лед, звонкий и хрупкий, играющий разноцветьем в лучах яркого весеннего солнца. Имя ее — самый прекрасный из всех звуков, какие доводилось слышать Гойгою.
Жизнь Гойгоя до женитьбы была ровной, как полет стрелы, пущенной из тугого лука. Лишь иногда по утрам, когда сознание освобождалось от сонного забытья, полного смутных сновидений, невнятных бормотаний, он чувствовал, что за завесой, отделившей сон от яви, осталось что-то таинственно-прекрасное. Но оно таяло, как легкое облако, оставляя чувство странной неудовлетворенности, напряжение в теле, которое долго держалось, иной раз причиняя настоящую боль. И все же Гойгой радовался каждому своему пробуждению так, словно он заново рождался и впереди была целая жизнь. По вечерам, когда усталость валила с ног, уже думалось о новом утре, о новом пробуждении. Все радовало Гойгоя: рождение дня, когда яркая красная полоска прорывалась солнечными лучами и безмолвие огромного пространства наполнялось неслышимой торжествующей песней наступающего дня; мягкая моховая подстилка летней тундры, упруго пружинящая под ногами, словно отзывающаяся на твое прикосновение; журчание ручья, плеск волн; первый мягкий, еще ласкающий кожу прохладным прикосновением белый снег; зимняя метель, словно призывающая помериться силой; треск раскалывающегося под бременем набухшей воды речного льда...

Радовали Гойгоя и звери, и птицы, рыскающие, прыгающие, бегущие по тундре, ныряющие в водах рек, озер и морей. В зимние вечера, когда угасал огонь, трепещущий над кусочком мха в каменной плошке-светильнике, из дальнего угла полога сочился голос старшего брата, Повествующий о происхождении приморского народа, охотников на морского зверя, о зарождении племени пасущих оленей, о доблести и смелости настоящего мужчины, кормильца, добытчика, продолжателя человеческого рода среди множества зверья и безмолвной природы, В ночных сказаниях звери и птицы говорили человеческими словами и утверждалось, что многие из них лишь приняли другое обличье по разным житейским причинам.
В один из пуржистых зимних вечеров услышал Гойгой поразивший его сказ о тэрыкы — оборотнях — бывших людях, превратившихся в волосатых чудовищ. Повествование изобиловало страшными подробностями, и Гойгой постарался к утру забыть его, чтобы проснуться с радостным и чистым чувством иетускнеющей новизны жизни. Правда, потом, на охоте, когда он подползал с копьем-гарпуном к настороженнсму зверю, откуда-то из глубины сознания выплывал страшный рассказ и лежащий на льду лахтак казался человеком... Особенно это было поразительно и страшно, когда Гойгой ловил выражение звериных глаз.
С появлением Тин-Тин все эти страхи и утреннее тревожное состояние уступили место другим чувствам, полностью принадлежащим Тин-Тин, будущей охоте и последующему радостному возвращению, когда любимая ждала у порога жилища.
Гойгой чувствительной кожей лица и обонянием ощущал близость открытой воды. Она была впереди, за обрывающимся ледовым припаем, живая, зеленая, глубокая и таинственная.
Это совсем другой мир, разительно отличающийся от земного, населенный иными существами. Человеческий глаз видел лишь лежащее на поверхности, мысль проникала едва ли на глубину, достаточную для солнечного луча, а дальше был мрак, населенный загадочными существами, соперничающими своей причудливостью с миром, созданным воображением сочинителей волшебных сказок.
Мир морских глубин был враждебным и загадочным для человека. Вот почему морской охотник, очутившись в воде, становился беспомощен, словно иные, неведомые силы брали над ним власть. Мудрые старики утверждали, что это так и есть: оказавшийся в водной стихни уже не рассчитывал на спасение, покорялся своей участи.
Море искрилось под солнечными лучами, освещая бликами низко летящие птичьи стан.
Чем ближе подходил охотник к воде, тем явственнее чувствовалось мощное дыхание океана, от открытой воды веяло свежим запахом воспоминаний о прошлогоднем лете, когда волны выбрасывали на берег длинные петли морской травы.
Гойгой подошел к высокому ледяному берегу. Вода то поднималась, то опускалась, будто дышала огромная, простирающаяся до самого горизонта грудь, и вместе с водой качались птицы, обломки льдин и лежащие на льдинах моржи.
То и дело выныривали лахтаки и нерпы, но держались далеко от ледового берега, вспугнутые охотником.
Солнце стояло по-весеннему высоко. Лишь на стыке неба с водой плыли то ли отдаленные льдины, то ли отдаленные облака. Воздух ие двигался, но тишины не было — кричали птицы, шуршали льдины, плескалась вода, фыркали моржи. Все вокруг жило, радовалось жизни, пробуждению от зимней спячки, приходу тепла, весны.

2

Проводив мужа, Тин-Тин долго стояла возле яранги, наблюдая за отдаляющимся охотником. Гойгой становился все меньше, мелькая между торосов, надолго скрываясь за грядами нагромождений льдин, возникая на фоне чистого неба ясно видимым пятном. И хотя на нем была камлейка из выбе^ ленной шкуры молодой нерпы, она все же выделялась среди льда и подтаявшего снега.

Вот Гойгой поднялся на высокую льдину. Он стоял там долго, и Тин-Тин казалось, что он издали смотрит на нее. Успокоившееся было сердце снова заволновалось, разгоряченная кровь бросилась в голову, затуманивая взор, вызывая сладостное чувство покорной слабости. И все, что было совсем недавно в жарком меховом пологе, явственно вспомнилось, захлестнуло, как огромная мягкая волна нежности и счастья. Это было так сильно и неожиданно, что Тин-Тин пошатнулась, дыхание перехватило и она едва удержалась на ногах, уцепившись за ремень, на котором висел камень, удерживающий крышу яранги.

Когда глаза очистились от нежданной пелены, Гойгоя на вершине льдины уже не было. Будто его поглотила ледовая даль или он растворился в белизне пространства, как тает кусок белого снега, попавший в воду.

Тин-Тин вернулась в ярангу, взяла кожаные ведра и спустилась на морской лед. В лужах-снежницах с пресной водой отражалось голубое небо и солнце. Прежде чем набрать воды, Тин-Тин долго всматривалась в ^вое отражение, вспоминала лицо Гойгоя и мысленно разговаривала с ним. Все, что говорилось в стесненном чувствами сердце, никогда не произносилось вслух, ибо это было кощунственно. Множественные боги, расселенные по небесному своду, затаившиеся в горах, в камнях, в травах и цветах, зорко следили за поведением человека, готовые наказать его за невольный промах... А как хотелось сказать эти слова! Сказать, что нет слаще его прикосновений, тепла его мужественного тела, его кожи, лоснящейся, мягко прилипающей к твоей, женской коже, сказать, что нет прекраснее звуков, чем его прерывистое дыхание в мгновение горячего слияния, нет более приятного созерцания, чем бесконечно смотреть в глаза с огненной точкой в бездонной черноте зрачков, на лицо с мягкими, полными, еще сохранившими детские очертания юношескими щеками, пухлые и мягкие, как перезревшая морошка, губы, темный пушок над верхней губой в глубокой ложбинке, лоб, обрамленный густыми черными волосами...
Мысленно наговорившись с мужем, Тин-Тин зачерпнула воды кожаными ведрами, сама испила холодной, ломящей зубы студеной влаги и направилась к яранге, в которой уже просыпались Пины и его жена. По положению младшей женщины в большой семье Тин-Тин обязана была исполнять самую тяжкую работу, но это ее нисколько не тяготило, ибо рождена она была в тундре, в олеином стойбище, где на женщине лежали куда более существенные тяготы — разбирать и укладывать кочевое жилище, собирать дрова для костра, часто с трудом выдирая из-под снега длинные плети стелющейся березки, ежедневно выбивать тяжелый меховой полог на снегу...
В приморском жилище на костре жгли выброшенные осенними штормами куски деревьев, выросших и погибших вдали от этих студеных берегов.
Тин-Тин готовила в холодной части яранги утреннюю еду и тихо напевала:
Ты растаял в ледовой дали угаснувшей искрой, А тепло все ж осталось во мне. Улетела гагара в поисках пищи в дальнее море. Оставив в скалах гнездо.

.....................................

.....................................

Это было слишком. Пины вскочил на ноги и схватил Тин-Тин за волосы. — Где копье?
Аяна высунула голову в чоттагин, запричитала.
Подозрение с болью вырастало в уверенность, и Пины цепенел от страха... Так вот почему Тин-Тин так холодна и безразлична в ночных объятиях! Она ходит к нему, и они предаются любви в снегах, как белые медведи!
Тин-Тин молчала. Она даже не стонала, когда разъяренный Пины бил ее. Упавшие на лицо густые черные волосы закрывали глаза, из которых лились потоки слез.
Пины схватил кусок лахтачьего ремня, связал Тин-Тин и конец закрепил за главный ствол, подпирающий ярангу.
— Если мне не хочешь сказать — скажешь Кэу, старшему брату, — бросил он, выходя из яранги.
Собака подошла к Тин-Тин и лизнула в залитое слезами лицо. Шершавый теплый язык раздвинул спутанные волосы, открыл глаза. В полумраке яранги, при свете вьюги Аяна, злорадно улыбаясь, точила о камень плоский женский пэкуль — нож.
— Сама судьба посылает мне отмщение за несчастье мое, за все мои унижения, — приговаривала женщина, водя лезвием каменного пэкуля по точильному камню.— Сначала выколю твои бесстыжие глаза, чтобы ты перестала видеть свет и погрузилась в вечную тьму. А потом я вскрою тебе твою грудь, полную дурных мыслей и яда...
Тин-Тин вспомнила, как Аяна ловко разделывала убитых зверей, одним ловким ударом вскрывала грудную клетку нерпы, и содрогнулась.
— Послушай меня, — заговорила Тин-Тин. — Если хочешь вернуть себе Пины, ты не должна убивать меня.
Женщина перестала точить пэкуль.
— Лучше освободи меня, и я навсегда уйду отсюда, из этой яранги, из этого мира, — горячо уговаривала Тин-Тин.
— Ты лжешь! — вдруг закричала Аяна и замахнулась пэ-кулем. — Не было еще в мире такой женщины, чтобы добровольно ушла от мужчины! Нет! Тин-Тин закрыла глаза, приготовившись к смерти.
И ей даже ненадолго померещилось, что смерть пришла к ней в образе холодного, смешанного со снегом ветра. Но это лишь приоткрылось жилище, и в чоттагин ввалились припорошенные снегом Кэу и Пины.
Прыжком Пины достиг Аяны и выбил из ее руки занесенный над Тин-Тин пэкуль. Срединный столб крепко держал привязанную женщину. Пины рывком поднял ее голову:
— У тебя было время подумать.
Тин-Тин не отвечала. Кэу подошел вплотную и всмотрелся в ее глаза:
— Напрасно упрямишься. Помни —Гойгоя нет! Тот, кого ты принимаешь за него, — это тэрыкы! Тэрыкы!
Если бы они увидели его хоть одним глазом! Тин-Тин вздохнула и закрыла глаза.
Ветер затихал. Эта первая зимняя пурга не бывает долгой, будто природа лишь пробует силу перед настоящими зимними бурями.
Теперь и Кэу подумывал о том, что он видел в нарождающейся пурге не призрак... Рано или поздно старый опыт подтверждается. И для того, чтобы люди не забывали завещанное предками, судьба посылает испытание верности обычаям и подтверждение, казалось бы, невероятным поверьям.
Но почему боги, которых он вопрошал, ничего не сказали о тэрыкы? Или он услышал лишь то, что он хотел услышать?

Гойгой приоткрыл отяжелевшие от долгого сна глаза и заметил, что у входа в пещеру как-то посветлело: видно, буря пошла на убыль. Если это так, то Тин-Тин должна скоро появиться. Бедная Тин-Тин!
И причина этого — он, Гойгой, ставший тэрыкы.
Лучше было бы уйти ему сквозь облака. Но тэрыкы умирает только от руки человека. Так сказано в легендах. Но почему боги, превратив его в тэрыкы, оставили ему человеческое нутро, мысли, привязанности и жалость к другим людям? Или он оказался не настоящим тэрыкы? Страдания от размышлений, от жалости к Тин-Тин, к братьям, которые должны его убить, — зачем все это надо переживать существу, так непохожему на человека? Вправе ли он взять с собой Тин-Тин и подвергнуть ее лишениям, которых она скорее всего не перенесет? Путешествие через зимнюю тундру будет далеко не легким. Придется терпеть и голод, и холод, спать в снегу... Выдержит ли все это Тин-Тин? Вправе ли он идти против судьбы, которая предназначила ему стать тэрыкы, а ей остаться среди людей?
Мысли сверлят голову, точно полчища кусающихся острыми жалами насекомых впиваются в живое тело.
Гойгой подполз к входу в пещеру и выглянул. Ветер гнал поземку, полируя возведенные за пуржистую ночь сугробы. Поверх стелющегося, змеящегося снега было ясно и видно далеко. За ближними синими торосами угадывалось крепко замерзшее море, простирающееся далеко за горизонт. Оттуда, заливая белые снега розовыми лучами, поднималось позднее зимнее солнце. Распухшая нога пылала огнем.
Он вышел из пещеры, опираясь на копье, и глубоко вдохнул вольного, смешанного со снегом ветра. Он шел к стойбищу навстречу смерти. Так он решил.
И чем дальше он уходил от своего убежища, тем светлее становилось у него на душе, будто и там утихала пурга. Солнце светило сзади, и от этого большая тень шла впереди Гойгоя и делала его издали великаном. Он улыбался, с удивлением чувствуя холод пронизывающего ветра.
Поутру из полога выполз Пины. Ясный свет струился из дымохода. Посередине яранги, в окружении сгрудившихся возле нее собак, спала Тин-Тин. Она вздрагивала, вскрикивала во сне, но, прислушавшись, Пины ничего не мог разобрать. Легкое облачко жалости мелькнуло в сознании Пины, но он быстро отогнал его, вспомнив упорство Тин-Тин. Он прислушался: легкий шорох ветра и шелест снега по насту.
Вдруг одна из собак подняла голову, навострила уши. За ней вторая, третья. Проснулась и Тин-Тин, встревоженно огля дываясь вокруг.
Собака с рычанием выскочила наружу. За ней бросилась вся стая, оглашая просыпающееся столоище громким лаем.
Пины выглянул наружу.


Тэрыкы шел с холма, медленно спускаясь к ярангам. Он опирался на копье. Пины прикрыл глаза козырьком ладони, пытаясь разглядеть лицо оборотня, но встающее низкое солнце слепило глаза и впереди тэрыкы шла его огромная тень.
Пины вернулся, взял копье и лук со стрелами.
Из своей яранги вышел вооруженный Кэу.
Братья медленно двинулись навстречу тэрыкы.
Тин-Тин сразу догадалась обо всем. Она рванулась, но ремни крепко держали ее. Она закричала.
— Хочешь увидеть свое чудовище? — злорадно спросила Аяна и одним взмахом руки разрезала стягивающие Тин-Тин ремни. — Иди, иди к своему тэрыкы, — ухмыляясь, произнесла женщина. — Пусть братья убьют тебя с ним... Ты уже не человек, так погибни тоже!
Гойгой был уже на расстоянии голоса от братьев, идущих ему навстречу с копьями и настороженными луками. Он хотел сказать им, чтобы они убили его сразу, не мучили.
— Похоже, что он говорит, — сказал Пины.
— Тэрыкы не имеют речи, — твердо ответил Кэу.
И тут Гойгой увидел ее.
Тин-Тин мчалась с развевающимися волосами. Как тень от уносимого ветром облака, она промчалась мимо братьев с криком:
— Не убивайте его! Он ваш брат! Не убивайте его!
Гойгой схватил Тин-Тин. Ее глаза были полны слез. В последний раз он видел их, в последний раз он видел мир, облака, ощущал холодный ветер, в последний раз видел братьев, которые целились в него.
Собравшись с силами, Гойгой отбросил от себя Тин-Тин шагнул навстречу братьям. И в то же мгновение он почувствовал, как в грудь с тупым звуком впились две стрелы. Боли не было. Был удивительный ясный свет, в котором он поплыл, слыша удаляющиеся крики людей.
Тин-Тин подбежала к Гойгою, но на его широко открытых глазах уже не таяли снежинки.
Под этим нетающим снегом с лица Гойгоя сходила шерсть, и он представал перед Тип-Тин и изумленными братьями таким, каким он уходил в то весеннее утро...

Третья стрела, пущенная из лука Пины, легко пробила кэркэр, и Тин-Тин упала лицом вперед, на Гойгоя.
В синей прозрачной глубине тин-тин, В замерзших лучах прошлогоднего солнца, В неясном звоне морских соленых льдин — Услышать жизнь... В ярком солнце и в белом снеге. На вершинах высоких гор, В порыве ветра и в шорохе трав, В криках птиц и в песне женщины — Услышать жизнь... И, возносясь к звезде Полярной, В обиталище ушедших душ, В россыпях звезд, в сиянии неба, В Невозвратном пути — Все слышать и слышать жизнь!