Cтарый 4емодан
СНЕГОПАД В ИЮНЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Снег накрыл тяжело идущий вельбот, нахмурившуюся воду и подернутые туманом берега. Ветер мчался от мыса Беринга, отгоняя ледовое поле, которое только что обошли охотники.
Николай Оле натянул брезентовую куртку поверх теплой фуфайки и принялся устанавливать матерчатый фальшборт, чтобы защититься от брызг. Можно, конечно, отцепить моржей, пустить их на дно, освободить суденышко от тяжелой ноши, но эта мысль появилась лишь на мгновение.
Вельбот двигался рывками: мотор был слабый, типа «Вихрь». По инструкции он предназначался для тихих пресных водоемов.
Рулевой надвинул на кепку капюшон, затянул под подбородком шнур.
Оле мельком глянул на него. Комы прошедшей зимой отмстил свое шестидесятилетие и формально вышел на пенсию. В день своего юбилея он стал также Алексеем Дмитриевичем, так как потребовалось заполнить соответствующие графы в Почетной грамоте. Старик так и не признал своего нового имени, и посейчас все его звали по-старинному — Комы. После торжественного вечера и пиршества Комы сильно навеселе заявился домой и с порога объявил жене:
— Теперь я — Алексей Дмитриевич!
Старуха молча указала ему на другую постель.
— Ты что? — удивился юбиляр.
— Я не собираюсь спать с незнакомым мужчиной, — ответила старуха.
Таким образом. Комы остался Алексеем Дмитриевичем только в официальных документах и в Почетной грамоте, которая была аккуратно заключена под стекло и повешена на стене рядом с барометром.
Снег был мокрый и тяжелый. Оле подумал, что не время еще для снега... ведь двенадцатое июня.
Волна шла сзади, и, глядя на ее пенящуюся вершину, Оле каждый раз внутренне напрягался. Но каким-то чудом волна поднимала вельбот вместе с двумя моржовыми тушами, притороченными по бортам, некоторое время несла на своей вершине, а потом оставляла позади, устремлялась вперед, вдогонку за другими волнами, наперегонки с усиливающимся ветром. И все же, когда волна была повыше, какая-то часть ее попадала внутрь вельбота, и стрелок Каанто без устали работал ручной помпой, откачивая воду в колодец для мотора.
Позади него, ближе к Оле, на банках лежали четыре надутых пыхпыха — единственные спасательные средства на случай, если волна все же накроет вельбот.
Правда, если отцепить моржей...
Оле глянул в лицо Комы. Рулевой смотрел вперед, в стену падающего мокрого снега. Где-то там, куда он смотрел,—• надежный родной берег, баня на берегу моря, жиротопный цех, а выше, на зеленом бугре, — старые одноквартирные дома по одну сторону ручья, а по другую — новые, двухэтажные, с удобными многокомнатными квартирами — мечта каждого жителя села Еппын. Еппын — значит «наблюдательное место». Село получило такое название потому, что именно с этого места древние китобои высматривали стада морских гигантов, мигрирующих к чукотским берегам от Калифорнийского побережья Америки.
В детстве Оле видел, как с вельботов били китов. Потом пришел запрет: китов стало меньше и разрешалось добывать лишь определенное число — только для питания местного населения.
Но с годами опытных охотников становилось все меньше. Часто на виду, у берегов, резвились китовые стада, но выйти в море было некому и не на чем. Все больше упирали на оленеводство, а морской промысел хирел.
Однажды Оле спросил об этом приезжего начальника из областного управления сельского хозяйства с удивительно вкусной фамилией Компотов.
— Экономику надо знать!—отрезал Компотов. — Та вот лучше скажи, почему потеряли оленей в вашей бригаде.
Да, оленей в ту весну было потеряно много. Едва родились телята, как задула весенняя долгая пурга, длившаяся с двадцать пятого апреля по двадцать пятое мая — день з день! Потеряли не только новорожденных телят, но и много взрослых оленей. Оле вернулся обратно в Еппын и снова попросился в вельбот Комы... С завтрашнего дня Оле — в отпуске. Впервые за все время трудовой деятельности!
Сквозь разрывы тумана и летящий снег виднелось ледовое поле, пригнанное ветром к берегу. На рейде Еппына стояли два парохода — «Амгуэма» и «Василий Докучаев». Первый привез горючее, а второй — так называемый генгруз — продовольственные и промышленные товары для местной торговой конторы.
Идти вельботу оставалось еще часа полтора.
Под защитой высокого мыса стало потише.
— Попробуй вскипятить чай! — крикнул с кормы Комы.
Оле выудил из-под носовой площадки чайник и примус.
Ему удалось разжечь примус и водрузить на него закопченный походный чайник.
2
Возвращению Оле в Еппын предшествовали значительные события в его жизни.
Родом Оле был отсюда и еще помнил последние яранги, которые сносили, когда он уже был школьником. В ярангах жили старики-оленеводы. Как-то учительница привела к ним ребят, чтобы показать им, «как жили чукчи при царизме».
В яранге и впрямь было сумрачно. Но уютно горел костер и пахло копченой олениной — редким в прибрежном селении лакомством. В глубине чоттагина* сидел хорошо всем известный старик Гырголтагин и слушал радио.
— Футбол! — сказал он школьникам вместо приветствия. — Как они играют! Как переживают! Слышите — стадион шумит? Вот бы еще раз посмотреть! Стадион в Лужниках!
— Вы, дедушка, лучше расскажите школьникам о прошлом, — попросила учительница.
_____________
* - Чоттагиц — холодная часть яранги.
— А я о чем толкую? — с азартом продолжал Гырголтагин. — Три года уже прошло, как ездил в отпуск! Вон уже сколько времени не видел футбола и отважной женщины из цирка — товарища Ирины Бугримовой!
Года через два и этих яранг не стало. Гырголтагин переселился в одноквартирный домик и снова съездил в отпуск, после чего ушел на пенсию и исчез в тундре, переселившись навсегда в оленеводческое стойбище.
Оле рос в интернате, иногда ходил в гости к своим родителям, людям замкнутым и одиноким, не любившим, когда приходил сын.
— Что путаешься под ногами? — ругалась мать. — Кто ты нам? Как родила—забрали тебя в ясли, потом в детский садик, а теперь — живи в своем интернате!
Оле почему-то чувствовал себя виноватым и старался приходить в отчий дом, когда мать была в хорошем настроении. Иногда вдруг она проникалась материнскими чувствами, обильно и сытно кормила сына, дарила ему меховую шапку, а потом снова надолго забывала о нем.
Оле кончал школу, когда встретил Зину Рочгынто. Точнее говоря, как-то по-новому увидел свою сверстницу и землячку. Она шла впереди него светлой ночью в резиновых сапогах и болоньевой куртке. Поднявшись на первую террасу Еппына, Зина обернулась и улыбнулась.
Оле остановился в удивлении.
Добравшись до своей постели в огромной комнате интерната, где уже не топили, Оле долго не мог уснуть, прислушиваясь к небывалому назойливому присутствию в мыслях и в воображении совсем обыкновенной девочки из его класса — Зины Рочгынто.
Зина не собиралась никуда уезжать из Еппына: ее брали на работу в пошивочную мастерскую. А Оле уходил в армию. Он думал, что его увезут далеко-далеко, а служить пришлось на Чукотке, в пограничном отряде. Вернувшись домой через два года, Николай Оле при'нел к директору совхоза и заявил, что собирается остаться в селе. Поселился пока у родителей. В то лето возвращения Николай Оле кем только не работал! Сначала послали его в строительную бригаду, на новый корпус зверофермы, потом перебросили в оленеводческую бригаду. В тундре поначалу с непривычки было трудно: здесь или надо было работать, или ничего не делать. Поздней осенью, после забоя оленей, Николай Оле вернулся в село. Получив в конторе совхоза заработанные деньги, он растерялся: в жизни у него не было такой суммы. Па радостях, с получки, он накупил всего — зеркальный сервант с побиты- ... .
................................
................................
на себя как бы со стороны и не испытывал ничего, кроме брезгливой жалости.
Он видел себя необычайно ясно, словно через увеличительное стекло, которое к тому же еще обладало способностью высветлять, показывать все, что хотелось спрятать, заглушить, засунуть в глубины сознания. В эти безжалостные часы самоистязания Оле покрывался холодным потом. Он с мучительным любопытством разглядывал безжалостно разъятое собственное «я» и удивлялся, как вообще можно жить на земле с такими мыслями, поступками, с безнадежно замаранной, неотмыва-емой совестью. Оле чувствовал, что он на краю жизни и смерти и что стоит ему чуть перегнуться, как он ринется в небытие, в холодный мрак неизвестности.
Понемногу приходило облегчение, становилось вроде бы теплее. И он думал, что жизнь, какая она есть у него, — и есть настоящая жизнь и что другой не может быть. Ибо так же — лучше или хуже — живут почти все, кто окружает Оле.
И в самом деле, кругом было достаточно радости, чтобы похоронить мрачные раздумья.
С некоторых пор Оле стал бояться смотреть на себя в зеркало. Бывало, неделями он жил в ладу с самим собой, но стоило ему пристальнее вглядеться в собственное отражение, вглядеться в свои глаза, как он вдруг проникался странным, непонятным чувством отчуждения от самого себя. В глубине души Оле понимал, что, будь или существуй это отражение помимо него, в зазсркалье, он презирал бы этого человека и свое отношение к нему не стал бы скрывать.
Вот и сейчас он увидел свое искаженное потоком отражение в воде, отпрянул и побежал туда, где уже тлел костерок, на котором Михаил Павлович собирался жарить «шашлык» из докторской колбасы.
Не говоря ничего, Оле схватил бутылку, налил в стакан водки и выпил ее залпом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Воспитательница разрешила повесить карту над кроватью и даже дала для этого четыре кнопки.
Первая линия, которую провела Надя, уперлась в Магадан. Просыпаясь по утрам, Надя старалась не смотреть на карту, чтобы не вспугнуть надежду на новое письмо и на возможность провести линию дальше на запад, к Москве, а потом к Ленинграду.
Напротив кровати сияло высокое окно, обращенное к морю. В раму попадал край мыса, давшего селению название — Еппын.
Солнце будило Надю. Оно сначала робко, одним лучом, проникало в комнату и шарило по стене. Потом этот луч перепрыгивал на кровать, на пушистое желтое одеяло с большими поблекшими цветами и уже оттуда переносился на Надино лицо, норовя обязательно зацепиться за ресницы. Просыпаясь, Надя отряхивалась от яркого света, как щенок, ненароком упавший в воду. Но свет был такой ослепительный и веселый, что отделаться от него не было никакой возможности.
Каждое утро для Нади было праздником, открытием мира, ожиданием и предчувствием нового. Даже если было пасмурно, дождливо, даже если шел летний, дерзкий и противный в своей неуместности снег.
Тогда Надю будило ее внутреннее солнце, не уступающее по яркости тому, что бродило по небу.
Его яркий луч освещал спящую изнутри, вспыхивал в закрытых глазах и рвался на волю.
Иногда Надя играла со своим внутренним солнцем, притворялась, что не слышит его требований, крепче закрывала глаза, хотя уже давно вся изнутри была пронизана утренним светом, и все ее юное тело, свежий пытливый разум жаждали пробуждения, были полны желания немедленно вступить в новый день.
По правде сказать, Наде некогда было задумываться над тем или иным явлением: она с распростертыми руками бежала навстречу каждому дню, и некогда ей было останавливаться, чтобы осмыслить происходящее. Это будет потом, через много-много лет, и, быть может, даже совсем в другом месте, не здесь, не в милом сердцу, широко открытом миру и морю Еппыне.
Сельский пионерский лагерь только по названию был лагерем. На самом деле это был попросту интернат для детей, которые по каким-то причинам не могли уехать к своим родителям. С ними была здесь одна воспитательница — Мария Степановна Нотанто, таскавшая за собой двух своих малых детишек, — их отец, оленевод Нотанто, в это время находился в тундре на летовке. Мария Степановна была толстая, низкорослая женщина. Родом она была из дальневосточного поселка Чегдомын и в девичестве носила фамилию Носенко. В школе она вела английский язык и среди оставшихся в интернате детей организовала кружок английского языка..
В большой комнате для девочек из восьми стоявших здесб кроватей было занято только четыре.
Надя стояла у окна и смотрела на вершину Еппына. Над сопкой туман рассеялся. Небо над морем было чистым. Значит, сегодня мог прилететь вертолет.
Неожиданно скрипнула дверь.
— Надя!
У нее было хорошее настроение. Она весело сказала:
— Гуд монинг!
— Гуд монинг, Надя, — тускло отозвалась Мария Степановна. — Наденька, вам придется сегодня самим заняться. У меня ребятишки разболелись... Видно, мантака объелись.
Вчера ёппынские охотники добыли кита, первого из числа разрешенных для местного населения. Огромная туша морского великана, вытянутая тремя тракторами на берег, высилась у разделочной площадки. Люди кругом лакомились манта-ком — китовой кожей со слоем сала. Приезжие с опаской клали в рот по маленькому кусочку. Те, кто жил в Еппыне уж'а не первый год, запасались китовым мясом для котлет.
Надя вчера допоздна вертелась на берегу, не ходила даже ужинать, да и не нужна ей была каша после вкусного и жирного мантака!
Она смотрела, как разделывали громадную тушу, подцепляли трактором куски жира и мантака и оттаскивали к жиротопному цеху, возле которого возились похожие от жира и копоти на негритянок, одетые в лоснящиеся, засаленные одежды женщины. Здесь и галька была жирная, темная и липкая. Грязные собаки лениво переругивались между собой из-за лакомых кусочков и сердито лаяли на обнаглевших чаек.
В эти летние дни главная жизнь Еппына сосредоточилась на берегу.
Ранним утром охотники выходили на вельботах в море на охоту.
Чуть позже на берег спускались грузчики: на рейде стояли два парохода. С одного из них они выгружали бочки с горючим, а с другого —так называемый генгруз. Штабеля этого генгруза привлекали ребятишек: среди ящиков можно было играть в прятки, в войну, а то и украдкой со сторожа Куль-тына, глухого и плохо видящего человека, заглянуть в разбитый ящик, осторожно сунуть палец во фруктовое месиво, вытекающее из расколотой стеклянной банки, и лизнуть, подобрать вывалившуюся из ящика печенюшку, а если очень повезет, даже конфету в яркой обертке.
Взрослых интересовал другой товар. Местные жители брали главным образом мебель: столы, стулья, серванты, кухонные буфеты. Самым большим спросом пользовались «стенки», сделанные на Биробиджанском мебельном комбинате. Люди буквально дрались за эти «стенки». *
Арон Каля купил «стенку», и Надя помогла ему донести отдельно упакованные стекла этого громадного сооружения, ради которого пришлось выбросить из квартиры вторую детскую кроватку. Чтобы собрать «стенку»,-Арон Каля затратил почти неделю: многие части были побиты, не хватало даже ручек. И все же, когда она заняла свое место, подавив все остальное в квартире, Арон и мама Зина не могли скрыть гордости и счастья. На плите кипел чайнпк, чуть ли не каждого прохожего под тем или иным предлогом зазывали в дом и угощали возле самой этой полированной «стенки», в отражении многочисленных стекол, за которыми расположились чашки, рюмки, блюдца, тарелки и даже книги домашней библиотеки.
Прямо на берегу, взламывая ящики, покупатели брали мопеды и мотоциклы. Люди утоляли жажду по технике и, даже не оттерев как следует заводской смазки, садились на машины и носились по извилистым и крутым тропам Еппына, рискуя сломать себе шею. Двое мальчишек уже лежали в гипсе в районной больнице, но грохот не утихал: зимой не поездишь на мопеде или мотоцикле, так что надо было получить с машины сполна за оставшиеся погожие дни.
Арон Каля не позарился на мотоцикл и мопед. Он ворчал: «Привозят всякую дрянь! Кому нужны эти мотоциклы. Лишь бы выкачать деньги у населения. А нет привезти хороший снегоход «Буран». Вот это машина!»
Надя видела эту машину. На «Буране» ездил охотник Кай-кай. Снегоход легко мчался по тундре, поднимался по крутому берегу речки, обходил торосы. Это было как раз то, что надо северному жителю.
Но пока «Бурана» у Арона не было, и он держал упряжку в десять собак.
Собаки были посажены на цепь и свирепо рычали на всех, кто проходил поблизости.
Еще интересно было наблюдать, как торговали коврами. В очередь за ними записывались еще зимой, и вот эти долгожданные ковры наконец прибыли. В присутствии председателя сельского Совета распределяли их тут же, у берегового склада. Ковровая торговля привлекала в основном приезжих. Они стоя* 'Ш поодаль, высматривали и запоминали тех, кто брал ковер.
Надя знала: сегодня же к счастливому обладателю нового ковра придет гость с бутылкой. Поздним вечером, сгибаясь под длинным свертком, он будет уходить к учительскому дому, больнице или к дому специалистов. По отчетам выходило, что каждый местный житель Еппына уже давно украсил коврами свое скромное жилище. Но в лучшем случае на стене этого жилища висел тканый рисунок, изображающий какое-нибудь неправдоподобно синее животное, украшенное оленьими рогами.
Арон Каля своих ковров не продавал, и они у него висели везде, где только можно, а один даже лежал на полу.
Он относился к Наде внимательно, делал ей подарки к праздникам, но каждый раз при этом говорил:
— Небось твой непутевый отец не вспомнил, что у тебя особый день...
После такого замечания радость от подарка тускнела, как тускнеет от дыма чистое стекло. К тому же чаще всего в словах дяди Арона была правда.
Вообще Арон и Зина жили хорошо. В доме у них поддерживалась чистота, холодильник был всегда полон. В дни почтовых рейсов к ним в дом приносили огромную пачку журналов и газет, которые при всем желании невозможно было прочитать. На работе Арон был передовиком, Зина тоже числилась лучшей. Оба они избирались в разные комиссии, Арон был депутатом районного Совета. На собраниях семью ставили в пример, особенно когда речь шла об алкоголизме. Нельзя сказать, чтобы Арон совсем не пил. Надя не раз видела его в таком состоянии, что он вразумительного слова не мог произнести. Но у Арона и Зины было железно соблюдаемое правило: в таком виде не появляться на людях.
Мария Степановна не раз говорила Наде:
— Ты почаще ходи к ним! Какая прекрасная семья — культурная, развитая! Ни разу не пропустили банный день!
Это правда. Зина была помешана на чистоте. Когда в дом приходила Надя, она окидывала ее проницательным взглядом и даже, казалось, принюхивалась к ней. Так что Наденька знала, в каком виде приходить к маме.
Казалось бы, таких людей всем следовало любить. Они никому не делали зла, ни у кого не брали в долг без отдачи, что в общем-то было распространено в Еппыне, не сказали о других худого слова... И все-таки Наденька чуяла — не очень любили в селе Арона и Зину, не было к ним теплого, сердечного отношения. Самое удивительное состояло в том, что и Надя в глубине сердца не питала к ним такого же чувства, какое испытывала к своему непутевому отцу.
Портреты Арона и Зины не сходили с доски Почета возле здания сельского Совета и помещались как раз под большими буквами: «ЛУЧШИЕ ЛЮДИ НАШЕГО СЕЛА».
2
Надя возвращалась к себе в интернат, вдоволь наигравшись на пустых железных бочках, сваленных в небольшое озерко за электростанцией. На улице было безлюдно.
Еще издали у доски Почета она заметила маму Зину. Зина что-то делала с доской, и Надя, конечно, зажглась любопытством. Выждав, когда мама отошла, Наденька подбежала к доске и заметила, что мамин портрет и портрет Арона Каля тщательно протерты. Мама сняла налет от соленых морских брызг, и их фотографии выглядели ярче и лучше, чем остальные. Наде вдруг стало стыдно за маму. Как же так? Неужто ей было лень провести платком и по остальным фотографиям? Или она любит только себя и своего Арона?
Наденька достала платок и смахнула пыль с остальных фотографий, и среди них — старика Кайкая, с его жиденькой бороденкой, как у Хо Ши Мина. Иногда на его место помещали портрет молодого Кайвынто. Кайкай и Кайвынто были охотниками. И старый и молодой соревновались всерьез, по-настоящему, и все село внимательно следило за их поединком. Чуть свет оба вельбота устремлялись в открытое море, расходясь в разные стороны, а к вечеру возвращались с добычей к родному берегу. То один, то другой вырывался вперед. Иные попрекали Кайвынто за то, что он соперничает с человеком чуть ли не втрое старше его, но Кайкай наотрез отказался соревноваться с кем-нибудь другим. «Да я еще этих молодых за пояс заткну! — горячился он в совхозной конторе. — Я еще им покажу, что такое настоящий охотник!»
Последней в ряду была фотография тети Сони Кукэны, швеи из мастерской, где шили меховую одежду. Соня родилась в селении Наукен и по национальности была эскимоской. По-чукотски, однако, она говорила так, будто это был ее родной язык. Тетя Соня могла сшить все — от кухлянки до элегантного двубортного пальто из нерпичьей кожи. Она даже бралась шить сценические костюмы для художественной самодеятельности. А когда из села навсегда уезжал старый учитель Петр Александрович Новосадов, она преподнесла ему роскошную кепку, сшитую из разноцветных головных перьев гаги. Кепка была так красива и нарядна, что растроганный учитель сказал, принимая ее:
— Да ей место в музее... Только в музее такой красоте быть.
Слева от тети Сони на доске Почета было пусто. Наденька помнила, что здесь висела фотография зверовода Ивана Номы-лина. Она то появлялась, то исчезала. Если он запивал, фото- ... .
..................................
....................................
... на ее. берегу, склон сопки, постепенно меняющий цвет от зеленого до бурого, с голубыми заплатками мха на камнях. Вода в лагуне мелко рябилась от слабого ветра. В отворенную дверь залетела комариная стая, заполнив кабину вертолета звоном.
Владимир Иванович подтолкнул Оле:
— Ну, иди.
Оле взял чемодан и шагнул вперед.
Надя стояла впереди встречающих, радостная, с широченной улыбкой во все детское личико. В волосах ее неумело завязанный бант, а в руке она держала несколько чуть увядших, со сникшими лепестками тундровых маков.
— Здравствуй, папа, — сказала она, шагнув вперед.
Оле выпустил из рук чемодан. Он не видел никого, кроме дочери, не слышал никаких других голосов, кроме ее голоса. Подхватив на руки Надю, он крепко прижал ее лицо к своей груди. Он чувствовал, что вот-вот расплачется, и не хотел, чтобы Надя видела его слезы.
— Как я рад тебя видеть, как рад, — повторял Оле, не отнимая от себя дочь. — Как ты выросла, молодец...
— Что ты, папа, — отвечала Надя, — прошло только полтора месяца... Вот ты переменился—отдохнул, похудел.
Наконец, успокоившись, Оле опустил на землю дочку, взял чемодан, и они зашагали вперед, высокий мужчина и маленькая девочка.
Оле держал в своей большой шершавой ладони, чуть смягчившейся за полуторамесячное, безделье, крохотную теплую ладошку Нади, и это тепло достигало его сердца, волнуя и снова вызывая слезы.
— Я вела себя хорошо, — отчитывалась перед отцом Надя.— Мы ходили в походы в тундру, собирали коренья и зелень для зверофермы. Я старалась, и тебе обо мне ничего плохого не скажут... Каждый раз первая бежала к вертолету за твоими письмами. Летчики узнавали меня..«
К дому вела короткая дорога по берегу моря, мимо балков, где хранилось охотничье снаряжение. Дальше путь шел мимо бани, складов Чукотторга, а там уже — вверх по зеленому берегу...
Но Надя вдруг резко повернула на крутой склон.
— Ты куда, Наденька? — спросил Оле.
— Мы пойдем здесь, папочка, — сказала Надя.
— Ну пойдем так, — быстро согласился Оле, послушно следуя за теплой настойчивой ладошкой в его грубой руке.
Они торчащим из травы старым белым костям морских зверей: когда-то под* этим бугром хранились запасы мяса...
—Тебе не тяжело, папочка? — спросила Надя.
— Нет, я же отдохнувший, — улыбнулся в ответ Оле, едва поспевая за дочкой.
Она вела его к Зданию совхозной конторы. Оле подумал, что Наденька хочет, чтобы как можно больше народу увидело, что он приехал. Он послушно шагал, безмерно радуясь и размышляя о том, что самое прекрасное в любом путешествии — это возвращение.
На пути возникла старая доска Почета со знакомыми, поблекшими от дождей и ветров фотографиями. Здесь Надя замедлила шаг, пошла совсем тихо, и вдруг...
Где-то Оле читал о том, что перед смертью в памяти человека, перед его мысленным взором в короткое мгновение проходит вся жизнь в полузабытых подробностях, в мельчайших деталях.
И в ту минуту, когда Оле увидел на доске Почета свою старую фотографию, на которой он был запечатлен в солдатской форме, перед ним в одно мгновение прошла вся его жизнь.
Но Оле не умер, он остался жить...
<<<---
