Cтарый 4емодан
Памяти Нутетеина, эскимосского певца, морского охотника
ПОЛЯРНЫЙ КРУГ
1
При северном ветре Берингов пролив походил на быструю, многоводную реку — волны катились вдоль берега, сглаживая прибой. Большие прибрежные камни, опасные для причаливающих вельботов, еще более обнажились. Узкая полоска гальки расширилась — вода отступила от берега, устремившись из Ледовитого океана в Тихий.
На темных волнах — белые барашки. По утрам в осенние дни, перед приходом льда, они обманывают наблюдателя, заставляя его напрягать взгляд, пристально всматриваться в белеющие просторы пролива.
Нанок стоял у дощатой стены домика полярной станции и смотрел вниз. Ветер был то настойчив, почти резок, то ласково трогал за рукав, словно приглашая: ну иди, иди, вон твоя тропка к морю, заросшая травой, она помнит тебя, зовет...
Папок медленно пошел, оглядываясь по сторонам. Нынлю — древние эскимосские жилища, не так-то легко они могут исчезнуть с лица земли. Кое-где даже сохранились следы старых покрышек из моржовых шкур. Вон нынлю, где жил школьный товарищ Асыколь... А вот и жилище, где родился сам Нанок. Нал оврагом, над гремящим ручьем, виднелись развалины.
С бьющимся сердцем Нанок шел к ним. От нынлю остались каменные стены — задняя и боковая. Внутри — темный мусор, смоченный холодным дождем и солеными морскими брызгами. Вход в нынлю обозначали два гладко отполированных валуна. На них в детстве сиживал Нанок, глядя на простор Берингова пролива. Что-то звякнуло под ногами. Нанок нагнулся и поднял полуистлевшую от ржавчины жестяную банку из-под табака. На ней уже ничего нельзя было разглядеть, но Нанок живо представил себе яркую картинку — породистого джентльмена в цилиндре, принца Альберта. Дед уверял, что это был лучший трубочный табак, который можно было жевать.
На том месте, где был полог, почва чуть выше и мягче: под моржовой кожей лежал толстый слой тундрового мха. Его не до конца развеяло ветром. Нанок поковырял носком ботинка — мох утрамбовался... Интересно, сколько времени простоял нынлю? Сколько поколений азиатских эскимосов, предков Нанока, ложилось на эту холодную землю, застеленную слоем мха? В те годы, когда он жил здесь, под пол из толстой моржовой кожи уже не добавляли подстилки — этого самого мха было достаточно.
Странное чувство охватило Нанока. Щемящее, царапающее сердце. Слезы подступили к глазам, и в радуге возникло видение из детства...
Раннее утро. Весна. Лучшая пора в Беринговом проливе. Моржовые стада идут в Ледовитый океан на отмели, богатые жирными моллюсками. Вельботы гоняются за зверем. Солнце почти не заходит — круглые сутки висит над водой, перебираясь с северо-восточной стороны на юго-западную.
Выйдешь после короткого сна из жилища — и перед тобой такая ширь, как будто ты взлетел над землей, над беспредельным пространством воды и воздуха, и паришь над островами в проливе, словно красноклювая птица-топорок. За спиной теплое гнездо, сооруженное из камня, китовых костей, кусков дерева, выброшенных морским течением на берег, моржовой кожи и оленьих шкур, согретое пламенем каменного жирника и горячими телами людей.
Блеск воды и ясного голубого неба бьет по глазам, больно смотреть, щуришься, но пройдет некоторое время — привыкнешь, широко откроешь глаза и вберешь в себя это пронизанное светом пространство, почувствуешь себя птицей.
В тихие дни — а весной почти каждый день тихий — с моря доносятся далекие хлопки выстрелов. Но когда плотный сырой туман падает на пролив, пропадает эхо, и звуки глохнут на пороге вогнанного в камень нынлю.
На узкой галечной гряде — остатки таюших льдин. Слышны звонкие голоса. Ставят белые палатки уэленцы, инчоупцм, нешканцы. Горят костры — люди варят свежее мясо, кипятят чай, наслаждаются теплом, светом и сытостью. Галька пропиталась кровью и салом. Собаки и толстые чайки лениво смотрят друг на друга.
Мальчик словно летит вниз, примечая дальние вельботы, дымки от выстрелов, скользит взглядом по Диомидовым островам, американскому берегу пролива, снова возвращается взглядом на свою землю, круто падает к оврагу, к устью ручья, смешивающегося с морской водой.
Эскимосы Наукана селились на уровне птичьих гнезд.
Их жилища напоминали гнездовья кайр: углубления в скалах, чуть припорошенные примятым пухом.
Лучшее время — весна.
Но и зимой тоже неплохо. Прямо с порога жилища садись на санки с полозьями из моржовых бивней и мчись в торосистый пролив к голубым льдинам, присыпанным снегом. Правда, взбираться обратно тяжело — тропинки обледенели, ноги скользят, и кто-то тянет книзу, хватая за полу камлейки.
В пургу лучше не выходить из нынлю. На памяти Нанока человек пять — стариков и детей — унесло ветром и разбило о торосы зимнего пролива.
Человеку, впервые попавшему в Наукан, казалось невероятным, что можно жить на такой крутизне. Но люди жили здесь испокон веков, рождаясь и умирая между небом и морем.
Здесь Нанок ходил в школу — маленький деревянный домик, прилепившийся к скалистому склону недалеко от навигационного маяка и памятника первооткрывателю пролива Семену Дежневу.
Закончив семилетку в родном Наукане, Нанок уехал в Анадырское педагогическое училище.
Пока он учился, Наукан переселили в Нунямо: на крутизне невозможно было строить большие деревянные дома.
Родители Нанока перебрались в чукотское селение у входа в залив Лаврентия.
В каникулы Нанок поехал туда и застал своих родичей грустными. Все вспоминали Наукан и весной плавали туда охотиться на моржа. Вечером собирались в клубе и пели старинные эскимосские песни, возвращая себя на берег пролива, на высоту красноклювых топорков. Певец и танцор Нутетеин изображал чайку, борющуюся с ветром. Все науканцы знали, что так можно видеть чайку, только летая рядом с пей или находясь на вышине науканских нынлю.
Закончив педучилище. Нанок уехал в Ленинград и поступил в пединститут на исторический факультет. Он изучал историю древнего мира, Древней Греции и Рима, Древнего Востока, средние века, новую и новейшую. И все чаще он вспоминал покинутый Наукан, в котором осталась история арктического народа...
Нанок вернулся после окончания института в помолодевший, ставший городом Анадырь. Новые каменные дома встали над лиманом. Сопки, окружавшие старое общежитие, срыли. Посреди города, словно не успевшая заржаветь гигантская консервная банка, сверкал в низких лучах солнца алюминиевый экспериментальный жилой дом Арктикстроя.
Наноку предложили работу в окружном краеведческом музее. В годы, когда Нанок учился в педагогическом училище, старенький Анадырский музей помещался в деревянном домике прямо под окнами училища. У порога лежал побелевший череп кита, кости каких-то животных, а на дверях была прибита жестяная вывеска: Чукотский окружной краеведческий музей.
Домик обладал удивительной вместительностью. Когда перевезли экспонаты в новое здание, оказалось, что новое помещение в общем-то маловато, хотя раз в пять было больше старого.
Нанок получил отдел дореволюционного периода: шкафы с шаманскими бубнами, связки засаленных амулетов, меховую одежду, почти истлевшую от неправильного хранения, облысевшие кухлянки, торбаса, малахаи, древние головные уборы из птичьих перьев, которые шили в Наукане еще в пору его детства.
От старых ломких вещей пахло далекими, полузабытыми воспоминаниями: копотью жирника, тюленьим жиром, утренним чадом разгорающегося в нынлю костра.
Надо было устраивать настоящий музей, обновлять экспонаты.
Нанок с головой ушел в работу.
Ему дали комнату в новом доме. Окна выходили на памятник Первому Ревкому, на лиман с низким дальним берегом, на черный мыс Обсервации с белыми нефтяными цистернами на вершине.
В окно дули северо-западные ветры, выстуживая комнату, как в детстве, когда в пологе угасал жирник и холодный воздух проникал внутрь жилища, покрывал блестящим инеем деревянные стойки в углах и висевших на стыках духов-охранителей, вырезанных из мореного моржового клыка.
Нанок торопливо завтракал: макал кусок белого хлеба в сгущенные сливки с сахаром, запивал горячим чаем и бежал в музей.
А вечерами, возвратившись с работы, читал книги об эскимосах, написанные разными авторами. Среди них были те, кого царизм «запрятал» на Северо-Восток, — Богораз и Иохельсон, писатели и этиологи, путешествовавшие в разнос время по зарубежному Северу, советские этнографы и языковеды.
В первую свою командировку Нанок взял новенький, только что вышедший из печати эскимосско-русский словарь и книгу Кнуда Расмусссна «Великий санный путь».
Он начал читать эту книгу, коротая время до вылета самолета в Анадырском аэропорту.
Кнуд Расмуссен... Нанок услышал о нем впервые на лекциях в институте. Сын эскимоски и датского миссионера, родившийся в ледяной Гренландии, считал себя эскимосом и был одержим идеей пройти по всем землям Арктики, где расселился этот удивительный народ. Пытливый взгляд мальчика пронизывал ледяные горы, окружавшие Якобсхавсн, уносился вдаль, в те земли и страны, где жили отважные ловцы морского зверя и охотники на дикого оленя-крибу.
Он хотел пройти полярным кругом. Но не по условной географической линии, а узкой полосой, по границе безжизненной арктической пустыни и населенной земли.
Детские годы Кнуда Расмуссена внешне походили на детство Максима Нанока. Они видели одинаковые кожаные байдары и деревянные вельботы, катались на санках с полозьями из двух половинок распиленного моржового клыка... Быть может, эти сани и подсказали Расмуссену идею великого санного путешествия по заснеженным бескрайним дорогам Севера? И наверное, Кнуд держал такой же мяч, что и Нанок, расшитый бисером и длинным белым волосом с шеи тундрового оленя, опоясанный орнаментом.
Позавчера в Уэлене, сидя в гостинице в ожидании попутного вельбота в Наукан, Нанок читал:
«.. .Раннее утро на вершине крутого мыса Восточного, крайнего сибирского предгорья на востоке.
На вершинах уже выпал первый снег; невольно думаешь о первом холодке осени. Воздух резкий и прозрачный, даже бриз не курчавит Берингова пролива, где медленно плывет по течению к северу пак.
Спокойной мощью дышит ландшафт; далеко на горизонте маячит в солнечной дымке остров Большой Диомид, за которым в проливе проходит граница между Америкой и Азией.
С того места, где стою, я из одной части света заглядываю в другую. Вот за Большим Диомидом синеет, как туманная отмель, другой остров — Малый Диомид, принадлежащий Аляске. ..
У подошвы скалы, на которую я только что поднялся, я вижу идущих чукчанок в меховых одеждах оригинального покроя; на спинах у женщин мешки из оленьих шкур, которые они набивают злаками и ягодами...
На узкой косе, между плавучим льдом с одной стороны и зеркальной водой лагуны — с другой, расположился поселок Уэлен. Он только еще просыпается; в конусообразных палатках из моржовых шкур зажигаются один за другим костры для варки пищи.
Недалеко от поселка над закруглением холмистой гряды видны резкие силуэты пасущихся домашних оленей; они пережевывают мох, а пастухи, покрикивая, окружают их, чтобы перегнать на новое пастбище.
Для всех этих людей сегодня обычные будни, звено в их повседневной жизни; для меня — переживание, которому я едва осмеливаюсь верить. Ведь этот ландшафт и эти люди означают, что я в Сибири, к западу от самого окраинного эскимосского племени, и, стало быть, моя экспедиция завершена.
Высокая скала, на которой я стою, и чистый воздух вокруг меня раздвигают мой кругозор, и я вижу след, оставленный нашими санями на белом снегу по краю земли, на самых далеких обитаемых окраинах Севера.
Я вижу тысячи мелких становищ, давших содержание нашему путешествию, и меня охватывает великая радость: мы встретились со сказкой»...
Это было осенью 1924 года. Значит, родители Нанока вполне могли видеть Кнуда Расмуссена. Но почему не сохранилось никаких воспоминаний об этом? В памяти родичей Нанока были десятки рассказов о белых торговцах, о приходе удивительных кораблей, в том числе о белом пароходе какой-то туристской фирмы. А вот о приезде Расмуссена — ничего. Позавчера Нанок расспрашивал о нем старожилов Уэлена: знатного мастера-костореза Гэмауге, охотника Каляча... Гэ-мауге вспоминал свои поездки в Америку, торговцев, которых знал, а вот Расмуссена не мог припомнить. На прощание старый косторез подарил Наноку фотографию: молодой Гэмауге в полном охотничьем снаряжении в торосах Берингова пролива. Это была добротная фотографическая почтовая открытка, издание какой-то зарубежной фирмы. На обороте было напечатано: «Дикари Северо-Восточной Азии на охоте».
В своих записках о посещении Уэлена Кнуд Расмуссен никаких имен не оставил.
В конце книги он называет одного эскимосского шамана, живущего в Номе.
Расмуссен спросил его:
«— Из чего состоит человек?
— Из тела, как видишь, из имени, которое ты унаследовал от умершего, и еще из чего-то, из непостижимой силы, которую мы зовем «ютир» — душа, которая дает всему жизнь, форму, внешность.
— Как, по-твоему, живут люди?
— Они расщеплены, потому что смешивают все в одну кучу, слабы, потому что не умеют отдаваться чему-нибудь одному. Великий охотник не должен быть одновременно великим женолюбцем. Но никто не в силах перестать это делать. Люди подкрепляют себя амулетами и становятся одинокими, не став взрослыми. В стойбище должно быть как можно больше разных амулетов. Однородность расщепляет силы, равенство обесценивает...
—г Веришь ли ты сам в какую-нибудь из тех сил, о которых говоришь?
— Да, в силу, которую мы называем «Сила» и которую нельзя объяснить простыми словами. Это — великий дух, создавший мир, погоду, всю жизнь земную, столь могущественный, что речь его к людям звучит не в простых словах, но в снегопаде, дожде, бушевании моря, во всех явлениях, которых человек страшится, а также в солнечным свете, сверкании моря, лепете и играх малых, невинных, ничего не сознающих детей. В хорошие времена Сила, не имея ничего сказать людям, исчезает в своем бесконечном ничто и пребывает там, пока люди не злоупотребляют жизнью, но чтят хлеб свой насущный. Никто не видел Силы; местопребывание ее — загадка; она — в одно и то же время — с нами и бесконечно далеко от нас...»
Этого шамана звали Наягнек.
На последней странице книги «Великий санный путь» было написано:
«Через некоторое время религия их (эскимосов) станет сагой: белый человек, нивелируя все, подчинит себе все страны, людей, их мысли, фантазию, веру. Я чувствую себя счастливым, что мне выпало на долю посетить стойбище за стойбищем в такое время, когда души эскимосов еще сохраняли свою великую первобытность. Поэтому мы и пережили чудесное ощущение, связанное с познанием той истины, что на всем огромном протяжении от Гренландии до Тихого океана нашли единый народ с единым языком...»
1924 год.
«Как выглядел тогда Уэлен?» — подумал Нанок.
В косторезной мастерской, где столы и камни резчиков были припорошены костяным снегом, старый Гэмауге ответил:
— А чего гадать? Посмотри туда.
Он показал кривым пальцем с толстым сизым ногтем на девушку у окна:
— Таня Печетегина рисует старый Уэлен.
Перед Таней на столе лежал готовый клык. Краски были нежные, словно успели чуть выцвести. На клыке был старый Уэлен, каким его видел Кнуд Расмуссен. Льдины стояли у берега, сопки были покрыты первым снегом. И женщины шли со склонов пологих сопок, неся кожаные мешки с ягодами, листьями.. .
Таня подняла голову, улыбнулась и перевернула клык другой стороной. Теперь перед. Наноком предстал сегодняшний Уэлен: ряды деревянных домиков на той же косе; среди них выделялись новые двухэтажные дома, здание новой школы и даже недостроенные корпуса новой косторезной мастерской... Но тот же лед стоял у берега, и вершины сопок были присыпаны свежим снегом... Женщины шли домой, только вместо кожаных мешочков несли в руках полиэтиленовые: сквозь прозрачную пленку просвечивали алые ягоды морошки. Да и одежда кое в чем отличалась: на многих женщинах вместо цветастых камлеек были пальто и нейлоновые куртки, а на ногах — резиновые сапожки.
«Надо бы купить этот клык для музея», — подумал Нанок, перевернув клык на ту сторону, где были нарисованы яранги. В детстве Нанок приезжал с родителями в такой Уэлен. Они жили в палатке на берегу моря и ходили смотреть на электрический ветродвигатель, который устрашающе махал крыльями, со свистом рассекая воздух.
Вон он, этот первенец чукотской электрификации. Таня Печетегина разместила его среди яранг на том несуществующем ныне пустыре, где он встречал все ветры.
Нанок ездил в Уэлен нз несуществующего ныне Наукана.
И вдруг его охватило такое желание побывать на старом месте, что он был готов пойти в Наукан пешком через горы. Но в это время года путешествовать опасно: на вершинах уже выпал снег, в ветреную погоду там пуржит, и можно замерз* иуть.
Вельбот, шедший в районный центр, высадил Нанока в Нау-кане.
Косые волны жадно лизали берег и уносились к югу, на вольный простор Тихого океана. Плотный воздух, упругой стеной напиравший на него, был густо напоен содецым запахом близкого льда, ароматом водорослей и чем-то еще, очень дорогим, волнующим.
Скрылся с глаз маяк, домик полярной станции, крест, поставленный командой гидрографического судна «Шилка» в 1910 году в честь Семена Дежнева, и новый маяк-обелиск с бронзовым памятником великому землепроходцу.
На галечном берегу кое-где виднелись моржовые черепа, побелевшие кости зверей, убитых бывшими жителями Hay-кана.
Нанок нашел камень и присел.
Здесь место, где он родился. Здесь та точка, откуда для него начинается Родина и откуда он пошел в дальний путь,— не на санях, как Расмуссен, а на кораблях, самолетах, поездах, автомобилях.
У Нанока есть свой полярный круг, по которому он хотел бы пройти сам, исследовав и повторив историю своего народа. Народа, которому совсем еще недавно было отказано быть равным и близким всем другим народам земли.
Он еще ни с кем не делился своим замыслом, хотя задумал это, когда только еще собирался поступать на исторический факультет. Склонившись над книгами в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, вглядываясь в рисунки на моржовых клыках. Нанок пытался угадать мысли и чувства своего далекого предшественника, морского охотника, источником жизни которого был холодный, покрытый льдами океан. У него, этого предшественника, есть своя родословная. Какая же она у эскимосов?
Возвращаясь в общежитие по улицам Ленинграда, Нанок размышлял об истоках жизни своего народа, останавливался у освещенных витрин, бездумно глядя на манекены, одетые так, как не одевается ни один человек на улице. Точно так же, необычно тщательно были одеты духи-охранители, запрятанные в глубине полога науканского нынлю.
Начало полярного круга Нанока лежало на этих крутых тропах, продолжалось в школе, в педагогическом училище, потом в Ленинграде н вот снова здесь, на родине. Но это совсем не значило, что круг замкнулся. Нет, круг был шире того, что обозначен тонкой линией на глобусе или географической карте. Мысленно очерченный полярный круг, по которому только начал идти Нанок, еще таил в себе открытия. Может, придется не раз отдаляться от этого места, уходить вдаль, подниматься ввысь в поисках истины.
Вспомнилась сказка, слышанная от бабушки Чульхэны.
Говорят, жили в этом месте два друга, два молодых охотника. Они были сильны и удачливы. Для них уже был тесен простор Берингова пролива, и их каяки, говорят, иной раз доходили до моря Бофорта, где в узких проливах круглый год стоит лед. И решились молодые эскимосы на дерзость: задумали обойти весь мир. Близкие и односельчане уговаривали отказаться от безумной идеи, но юноши были непреклонны и отвечали так: «Кто-то должен идти первым...» И ушли люди. На третий день было по ним поминальное угощение, ибо считали, что они больше не вернутся в Наукан. - Шли годы, все реже вспоминали о путешественниках, разве лишь в назидание тем, кто дерзил старшим и без меры бахвалился своей удалью. Померли их отцы, отправились сквозь облака их матери, за ними ушли старшие братья и сестры... Об этих решивших обойти весь мир уже говорили, как о потерянных в далеком прошлом. И вдруг в один из ясных зимних дней люди увидели на фоне ясного неба две согбенные фигурки, опирающиеся на посохи. Они смотрели вниз, на жилища, и что-то говорили друг другу, а потом стали медленно спускаться по тропинке, мимо старинного кладбища, на котором белели кости ушедших сквозь облака...
Спустились те двое к нынлю.
Одежда на них была чудная, на обуви заплатка на заплатке, и, по всему видать, пришли они с дальней стороны. Удивительно еще было то, что пришельцы разговаривали на эскимосском языке! Но самое поразительное, они начали узнавать людей и называть их по именам. А потом признались, что они — те самые, которые ушли путешествовать много-много лет назад. Те, кто помнил их, едва могли узнать в двух старцах сильных юношей, ушедших на пружинистых ногах в дальний путь.
И тогда один из их сверстников-науканцев воскликнул:
— Где же потеряли вы свою молодость?
И ответили старцы:
— Свет велик. И мы состарились в пути. Но прожили интересную жизнь. Пока мы шли, мы набирались мудрости и знаний. Теперь мы вернулись домой, чтобы передать их будущим поколениям... И из всех больших и малых истин, о которых мы узнали, самая великая та, что нет лучшей земли на свете, чем родная земля, и нет большей радости, чем снова вернуться к ней...
Поучительная сказка. Ее, кстати, приводит и Кнуд Рас-муссен в своей книге «Великий санный путь». Значит, она бытует и среди эскимосов Гренландии...
Резкий хлопок прервал размышления Нанока. Он посмотрел в сторону маяка и увидел красную ракету.
Ждали вертолет. Видимо, он уже вышел из Уэлена.
Нанок поспешил наверх, карабкаясь по заросшей жесткой травой тропинке. Проходя мимо своего родного нынлю, он еще раз остановился. В правом углу на разворошенном ветром мху лежал старый каменный жирник с отбитым краем. Скол был светлый — туда не проник нерпичий жир. Можно было бы взять этот жирник для музея, чтобы как-то вещественно оправдать поездку в Наукан, но... Пусть уж так лежит...
Начальник полярной станции встретил Нанока на улице.
— Вертолет будет через час. А пока пошли завтракать.
Стол был уже накрыт. Пахло кофе и горячими пончиками.
Они горкой лежали на большой тарелке. Жена начальника станции поймала взгляд Нанока и объяснила:
— Тут у нас истопником работал уроженец здешних мест Симиквак. Он и научил меня печь пончики. Вкусно и нехлопотно. .
Помолчав, спросила:
— Нашли что-нибудь интересное?
Нанок отрицательно мотнул головой.
— Неужели ничего не осталось?
— Я особенно и не искал.
— В этом году сюда собирается экспедиция этнографического музея, — сказал начальник полярной станции. — Я получил письмо от Жоржа Сергеева.
Жоржа Сергеева Нанок хорошо знал. Когда он был школьником, Жорж приезжал с археологической экспедицией, копался в древнем становище на полпути между Уэленом и Науканом, разрывал древние захоронения в окрестных уэлен-ских холмах. А теперь Сергеев— директор этнографического музея. Он приглашал Нанока работать вместе, но тот отказался: так хотелось домой, к родителям.
Пили чай. Послышался телефонный звонок. Звонил радист.
— Вертолет идет, — сообщил он.
Нанок оделся, взял чемоданчик и вышел па улицу.
Через десять минут он летел в Уэлен.
2
Нутетеин сидел на завалинке и кашлял.
Он ждал Нанока.
Старик сильно сдал за последние годы: осунулся, похудел.
— Видал наше селение? — глухо спросил Нутетеин.
Нанок молча кивнул.
— Что там осталось?
— Следы от жилищ... Жирник видел в моем нынлю.
— К нам не заглядывал?
— Нет.
— Наверное, уже ничего нет, — вздохнул Нутетеин.
И тут в памяти возник день, когда они навсегда покидали Наукан.
Долго не могли отчалить. Плакали женщины и дети, выли собаки. Кто-то вдруг вспомнил, что оставил нужную вещь, вельбот причаливал обратно, человек бросался вверх по тропинке, а тут собака выскакивала на берег и кидалась к покинутому жилищу. За ней бежали люди, ловили ее, но она никак не могла сообразить, почему это вдруг все уезжают.
Сам Нутетеин сидел на корме вельбота, сжимая румпель. Он кричал жесткие, властные слова, пытаясь успокоить и утихомирить людей, а сам чувствовал, как по щекам текут слезы, смешиваясь с солеными брызгами волн...
— Пошли чаю попьем, — пригласил старик.
Домик у Нутетеина был такой же, как у большинства уэленцев: .комната, просторная кухня, очаг — большая плита, в которой горел жаркий каменный уголь.
Из комнаты доносилось бормотание радио. Нанок невольно прислушивался, потому что говорили по-эскимосски.
— Соседи разговаривают, с Аляски, — кивнула старуха, жена Нутетеина.
— Интересно?
— Бывают любопытные новости, — простодушно ответила она. — Про смерть Мылыгрока передавали как-то. Часто песни поют.
«Земля наша оказалась богатой подземным черным жиром,— вещал невидимый эскимос. — Этот божий дар должен быть обращен на пользу нашего народа. Белые люди не должны забывать о тех, кто издавна владеет этой холодной землей, обживает ее и делает пригодной для жизни человека... Взгляд живущего в небесах обращен на сыновей и дочерей своих, и мы обращаемся к нему с молитвой...»
— Приняли чужого бога, — осуждающе вздохнула старуха.
— Значит, Мылыгрок умер? — спросил Нанок.
— Умер, — ответил Нутетеин. — Унес свои песни сквозь облака...
Их было трое. Лучшие певцы в бассейне Берингова пролива — Мылыгрок, Атык и Нутетеин. Года три назад умер Атык, и вот теперь не стало Мылыгрока, дружеского брата чукчи Атыка...
Когда-то отец Атыка совершил поездку в Кыгмин, эскимосское селение на Аляске, и подружился с охотником на белого медведя Татмираком. Сдружились люди, ибо слава отца Атыка .... .
.................................
<<<---
