Cтарый 4емоданРациональное мышление современного читателя, отвыкшего от синкретической образности художественного сознания, нуждается не в оправдании прошлого, нет,— в пояснениях, доступных аналитическому мышлению. По этому поводу можно сказать многое, но ограничимся следующим.
Современные психологи3 сходятся в том, что личность человека складывается из нескольких важных признаков, постепенно создающих каждую конкретную личность. Темперамент дается рождением, это то, что оправдано генетически,— за этим отец с матерью да многие предки, которых следует чтить; способности воспитываются в близкой социальной среде и окончательно складываются к моменту творческой зрелости человека. Важно такие способности заметить, развить, дать им ход, и это также лежит на обязанности родителей. Характер проявляется в поведении, в деле — в этом видно уже отношение к тем, кто находится за пределами дома; характер тоже складывается, но уже в социально важном труде.Направленность этой деятельности исамосознание человека — два последних признака личности, неопределенны в XVI веке, этот век еще не развил личностного отношения к миру у человека, каждый живет в своем социальном кругу, довольствуясь узкими границами своего цеха или сословия. Вот почему, казалось бы, чисто биологическая основа человеческого бытия занимает столь много места и в Домострое: это корень человеческой жизни, ее традиция, но — в случае общей беды — защита и оплот. Родитель, дав чаду темперамент, должен его отшлифовать, образовав способности, а затем и проверить их на общественной деятельности в характере своего дитяти.
Домашнее воспитание, описанное в Домострое, так или иначе исполняло две первые воспитательные функции: развивало возрастно-половые и индивидуальные свойства ребенка, то есть вырабатывало темперамент и задатки, а затем устанавливало статус человека в обществе, наполняя его социальными «ролями» и ценностными ориентациями, то есть формировало характер, создавая личность как воплощение определенного социального типа. Что же касается дальнейшего, то есть человека как субъекта деятельности, отношение средневекового воспитания к творческим возможностям человека (т. е. к соединению сознания и деятельности в высшем синтезе различных его свойств) было отрицательным. В конечном счете это и предопределило конец подобной педагогики, не достигавшей необходимого уровня интеллектуального образования. Средневековому обществу никогда не нужны индивидуальности, для него они представляют опасность.
Новаторский смысл Домостроя в том и состоит, что, не в пример своим источникам, он по-новому понимает характер и уже включает в социальную практику то, что психологи называютнаправленностью, тем самым подступая к понятию осамосознании.В этом значение средневековых домостроев, подготовлявших культурный ренессанс в странах Европы. В самом деле, характер в Домострое по традиции еще целиком «чин и нрав» сословный, а не личный (и автор не случайно пользуется формой множественного числа, говоря о нравах или ремеслах), однако сущность нового отношения к жизни уже ясна, направлена на развитие собственно своих способностей, хотя и в пределах еще узкой, профессиональной деятельности. То же относится и к верхнему уровню личности — самосознанию. Смешно говорить о нем применительно к тексту самого Домостроя, однако ведь не совсем случайно, что именно Домострой — из первых русских памятников, в котором широко представлено вынесенное из посланий апостола Павла выражение «чистая совесть». «Со всею любовию и чистою совестью», «о душевных совестех», «в чисте совести», «хожением с чистою совестию» — такие сочетания часты в начальных главах книги, которые и призваны обосновать новое отношение человека к людям и к миру (Богу) с позиций личного нравственного чувства. До XVI века слово совесть означало примерно то, что сегодня мы передаем словом сознание(тоже калька, но не с греческого, как совесть, а с латинского языка).
<Домострой неполон без окружающих его памятников низовой народной культуры. Из-за многих переделок исходного текста языческая сторона быта приглушена в Домострое, больше того — она порицается, и только отдельные намеки доходят до нас. Для полноты картины приоткроем то, что за занавесом — в глубине эпохи, осененной крестом и властным жезлом.
Как регламент семейной, хозяйственной и религиозной жизни средневекового «дома» Домострой предполагает знание реалий быта и лиц, которые должны следовать описанному ритуалу. Современное осуждение Домостроя и связано с тем, что памятник существует в ином мифо-ритуальном мире, обслуживается символами, давно замененными другими. Чтобы хоть отчасти восполнить незнание эпохи, кроме Чина свадебного и других приложений к Домострою, публикуем здесь и тексты, либо совпадающие по типу с Домостроем (Лечебник и Назиратель), либо изъясняющие схематические определения самого Домостроя (отреченные книги Древней Руси, в том числе и Травник).
Оказывается, что и как регламент — Домострой вовсе не одинокое произведение средневековой литературы. Тщательно расписанные обязанности хозяина, земледельца, родителя, подданного и пр.— вот содержание многих книг. Средневековое миросозерцание, исключавшее всякого рода самодеятельность, заставляло доверчиво приникать к рекомендациям, строго регламентирующим даже мастерство и творчество.
Большинство источников дается в отрывках, поскольку не ставится цели во всем объеме ознакомить с повериями, знаниями и опытом средневекового быта. Однако и по фрагментам можно судить, насколько важно требование средневековой литературы: практическая ценность произведения определяет его художественные достоинства и его авторитетность. Все тексты представляют собою произведения художественного творчества; в соответствии с особенностями средневекового мышления они образно описывают любую сторону быта, отражая синкретизм мировоззре-
ния и слова, еще не обретшего терминологической точности или описательной ясности изложения. Этот быт характеризуется полной слиянностью со всеми природными стихиями, частью которых является и сам человек. Вместе с тем — и это основное противоречие эпохи — все природное воспринимается еще как враждебное, злое, бесовское, противоположное человеческому, божественно-духовному, «доброму». Исключительно трудно, например, уточнять значения словдобро и зло в том или ином контексте: это самого общего значения слова, которые и отражают указанную противоположность между стихийным, природным — и тем, что уже организовано человеческим талантом и трудом, представляя собою островок культуры в море природы. В этом и проявляется синкретизм средневекового слова-мысли-дела, лишающий нас возможности точно квалифицировать оттенки добра и зла — вред? нужда? порок?
Ко многим советам этих книг отнесемся снисходительно, как к нашему детству, когда мы и сами, доверяя значению слов, искренне верили в то, что магнит притягивает даже любовь, чтоодолень-трава< одолеет любого врага, аразрыв-трава< отворит перед нами любую дверь.<
Чин свадебный — это ритуальное действо, запечатленное в словесной форме и представленное как типичная для русского средневековья свадьба. Хотя из многих вариантов именования новобрачных: молодые, новобрачные, князь и княгиня,— предпочитается церковное «новобрачные», в некоторых списках краткой редакции находим и более ранние термины: князь и княгиня. Так назывались новобрачные из любой социальной среды; это общераспространенная терминология ритуала, которая со временем изменялась, хотя самый ритуал сохранял основные свои признаки с древнейших языческих времен. И в наших текстах очень мало слов-речей, да и те состоят в основном из ритуальных именований, то есть являются установленными обычаем формулами взаимных отношений. Герои празднества как бы приноравливаются друг к другу, привыкают к совместному бытию, сдержанно присматриваются к будущим родичам. Главные герои — новобрачные — вообще бессловесны, за них говорят и действуют дружки, свахи, тысяцкий и даже поезжане — люди иногда совершенно посторонние.
В сохранившемся виде Чин свадебный представляется литературным текстом, еще окончательно не выкристаллизовавшимся как памятник литературы, например, хотя бы до той степени, какая характерна для сказок: ведь и сказки некогда повествовали всего лишь о последовательности и содержании каких-то ритуальных действий, являлись устно хранимой «записью» определенного священнодействия.
И действительно, наиболее древние тексты Чина очень кратки, по существу фрагментарны, как бы выхватывают из сгущающихся сумерек прошлого только функционально важные, опорные моменты символического действия. Эти тексты, по-видимому, входили в состав сборников, впоследствии образовавших текст Домостроя, но в окончательный текст Домостроя (по сильвестровской редакции) не вошли, Сильвестр не признал за ними права на существование в ряду социально важных событий домашней жизни. По счастью, некоторые рукописи с текстом Домостроя сохранили остатки подобных записей, поскольку традиция не препятствовала совмещению этих памятников в одном сборнике; более того, в первой редакции Домостроя такие фрагменты составляют самостоятельную, 67-ю главу. Подробное изложение Чина сохранилось в единственном списке XVII века, так что мы можем сегодня сравнить разные редакции текста и тем самым установить последовательность формирования этого важного этнографического и литературного памятника.
Итак, Чин — это текст-ритуал, а не текст-размышление, здесь важно движение, действие, событие как своего рода обобщение символического акта породнения и магического воздействия на плодородие и богатство дома. Языческие обычаи в описании свадьбы, несомненно, преобладают над христианскими, даже священник в застолье оттеснен на задний план, туда, на край стола, «за миски» — явное указание на вторичность его участия в чисто языческом пире.
В тексте находим много следов его древности. Здесь сохранились древние меры счета, органически вводящие нас в атмосферу старинной сказки: три девять (в тридевятое царство в тридесятое государство сказки), сорок сороков соболей (именно шкурок, которыми и мерили пушнину древние новгородцы, здесь реальность счета еще не оторвалась от быта), последовательно проведено выделение всех четырех сторон света и попарность в противопоставлениях действующих лиц события, золотые и красные одежды всех участников праздника как символ плодородия и богатства, но черно-белый фон самих молодых, как бы посвящаемых в многотрудную монастырскую жизнь, четкие противопоставления поезжан посаженым, дружек свахам, свах священникам, уже неясный по основной функции своих действий тысяцкий и т. д.— древние, уже перешедшие в простую игру > состязания между «своими» и «чужими» родичами.
Помимо всего прочего, Чин дает подробный перечень вещей, предметов, одежд, участвующих в ритуальном действе, составляющих его декоративный фон, они представлены картинно и выпукло в своей имеющей какой-то смысл последовательности и всегда точно обозначены словесно, потому что именование — такой же ритуальный акт, как и само венчание: оно проявляет сущность вещи, ее назначение, ее тайный смысл, открывает для всех и тем самым делает жизненно важным, необходимым не только в быту, но и в бытии.
Однако Чин — памятник литературы, по этой причине он избегает не свойственных письменной литературе описаний некоторых «нелитературных» элементов свадьбы. По свидетельству очевидцев, для которых русская свадьба была непривычным зрелищем, прежде всего для иностранцев, весь обряд брачного торжества был переполнен такими подробностями, которые им казались безнравственными и попросту бесстыдными. Об этом пишет в XVII веке Олеарий. Можно предполагать, что и другие подробности русской свадьбы по тем или иным причинам были опущены в литературном тексте; например, опущено тщательное перечисление свадебных блюд, которые в некоторых списках Домостроя даются в качестве приложения к основному тексту; по Чину может показаться, что свадебный пир состоял только из сыра, пирогов, рушеного лебедя да соков с фруктами — именно в такой последовательности описаны здесь опорные, основные, имеющие ритуальный смысл блюда. Не приводятся здесь и тексты песен, сопровождавших свадьбу, их мы знаем по другим источникам. Тем не менее и это, своего рода либретто свадебного ритуала оказывается интересным памятником средневекового русского быта и литературы.
Много интересных сведений содержится вНазирателе — сельскохозяйственной энциклопедии средневековой Европы, попавшей к нам через Польшу в XVI веке, а первые лечебники, также связанные с латинской традицией, были переведены у нас в том же XVI веке (первый перевод сделан придворным лекарем Василия III Николаем Булевым из Любека — в 1534 г. с издания 1492 г.). Переводные книги неоднократно дополнялись новыми частями, «указами», переводными и оригинальными, и стали известны под общим названием Прохладных вертоградов, то есть «лекарственных цветников», буквально — «укрепляющих, лечебных», в соответствии с латинским названием одного из оригиналов — Ногtus Amoenus. По существу, заглавие связано с жанром травников, а не лечебников. Прохладные вертограды особенно распространились к середине XVII века. С течением времени в них все больше включались статьи русского происхождения, а сами тексты сокращались, подвергались переработке со стороны языка, в конце концов совпадая с народной литературой. Многие церковнославянизмы заменились русскими словами, упрощались сложные синтаксические конструкции, написание приближалось к разговорному произношению. Из лечебников делались многочисленные выписки, составившие сборники (их дошло в два раза больше, чем списков самого Вертограда) и травники, содержавшие только часть лечебников — описание трав и пользование ими в лечебных целях. «Такая книга, как народный лечебник,— заметил Глеб Успенский,— не может не иметь значения для всех, интересующихся народом, потому что это — коллективное создание народного ума, многие годы работавшего самостоятельно над известной областью знания».
Сведения о травах и снадобьях, о заговорах при лечении, о недугах и болезнях собирались некогда в запрещенных церковью «зельниках» (или «зелейниках» — от словазелье, т. е. настойка на травах). Сборники эти переписывались тайком, распространялись с риском прослыть колдуном или ведьмой. По существу, это жанр устного народного творчества, потому что передавать секреты лечения устным путем казалось безопасней. Особенно травники выражают присущее крестьянину отношение к природе, свое с ней родство, нерасчлененность в сознании многих явлений природы.
Для понимания смысла текстов в Травнике важны не просто слово или термин (которого здесь нет, он заменяется символическим названием растения, отчего так трудно определить его реальный вид); здесь важен образ, представленный в ритуально обозначенном действии; действием определялась и форма выражения — в древнейшем ее виде, формулой-заговором. Многие тексты сопровождаются заговорами и приметами, которые связаны как-то с самим растением, с условиями и временем его собирания; чем таинственнее трава, тем больше в ней и пользы; потому что вообще по лекарственным своим свойствам лечебные травы оказываются универсальными, тем более универсальны недоступные и неведомые травы.
Деловой практицизм, пропитанный фантастическим суеверием, дает самые невероятные сочетания признаков применительно к отдельным предметам вещного мира, и в этом смысле травники отражают крайнюю степень средневековой фантазии. Самые разные признаки неожиданно совмещаются при обозначении растений, особенно в символическом их названии, типа Петров крест, Царские очи, Адамова глава. Давно переведенные славянами названия вроде латинскогов названии травы Valeriana, что передавалось как> одолень-трава, со временем перенесли на корень купавки, а затем и кувшинки; забывались старые легенды, и плакун-трава и богородская трава описываются как разные растения, хотя это сменявшие одно другое названия одного и того же растения: трава проросла там, где Богородица плакала; столкновение народных и заимствованных названий иногда поразительно и встречается в одном и том же тексте, как, например, цикута и «свиная вша».
По материалам травников и лечебников более, чем по другим источникам, можно судить о частной жизни средневекового человека. Много сведений мы получаем об отрицательных или, наоборот, об идеальных сторонах его жизни; характерен перечень болезней, которыми страдали: моровое поветрие (т. е. эпидемии чумы, холеры, тифа), колотые, рубленые, резаные раны, полученные в бою или в драке; «битому человеку от кнутья», а богатому — от переедания. Язык травников древний, значения слов и оборотов отражают нерасчлененную множественность смыслов, заключенных в слове-символе, иногда прямо противоположного характера.
Большое место в низовой и четьей средневековой литературе занимали так называемые «отреченные», то есть сокровенные книги; это перевод греческого словаапокрифа —скрытые; не признаваемые боговдохновенными, они включались в индексы запрещенных для чтения книг (древнейший из известных у нас индекс— 1073 г.). Почти все такие тексты попали на Русь из Византии, но переводили их у южных славян, по-видимому, в еретических богомильских кругах («болгарские басни»), сторонники которых, исповедуя дуализм злых и добрых небесных сил, были склонны использовать народные поверия и легенды. Кроме текстов, связанных
с Библией и по-своему описывавших события священной истории, существовал ряд сочинений, также переводных, отражающих научные представления мифологического сознания, уже христианскими писателями справедливо оцениваемых как суеверия. На первом месте среди таких книг стоят книг,и гадальные. Хотя гадать можно было на любом тексте (известны, например, гадальные псалтири), тем не менее к числу собственно гадальных (греч.бронтология) относились различныеволховники, путники, зслейники, мыс ленники, сносудцы и пр., которые толковали, что именно следует ждать от той или иной травы, встречи, сна, удара грома и пр. Гадали по крику ворон, по поведению петуха, по брошенной в огонь и растрескавшейся лопатке овцы.
6
Памятник классической литературы — а Домострой относится к их числу — каждое новое поколение читателей воспринимает по-своему. Сегодня мы уже не видим в Домострое однозначно отрицательных характеристик, но — в зависимости от установки— полярно оцениваем положительные его черты.
Для одних это — возвращение к принципам «мещанской морали», которые оказываются необходимыми в известные моменты: «Не кради, не бей жену, не пей, соседей не обманывай, не хватайся за оглоблю при каждом вопросе, не сморкайся в скатерть, когда тебя в гости позовут и т. д. В сущности, весь набор порядочности человеческой и есть мещанская мораль. Она не руководствуется стремлением переделать человечество — ну, и что же, разве только то хорошо, что ведет на баррикады? В ней заложены человеческие вечные ценности, и самое главное — здравый смысл» .
Другие воспринимают традиции Домостроя глубже и основательнее. В трудах русских философов, часто без ссылки на текст Домостроя, вполне понятной в условиях гонений на домостроевщину, представлено объяснение многих особенностей русского миросозерцания — на фоне проблем, затронутых в Домострое. Не говоря уж о славянофилах, даже рьяные западники, как это ни парадоксально, упрекая своих современников во многих пороках и слабостях, по существу, сожалели о тех временах, когда у их соотечественников были «домашний очаг», «привычки и правила», «симпатия и любовь»,— а теперь «все протекает, все уходит, не оставляяследа ни вне, ни внутри нас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев...» .
Прежние представления о чужом и своем оказались разрушенными. Мир и Дом поменялись местами, и Дом опрокинут в Мир, обеднив его. Утрачивая Дом, человек становился бездомным изгоем, опустошенным бродягой. «Гулящие люди» бродят по свету, и Мир предстает неуютным, связи разорваны, и нет ни родства, ни природы — Рода, о котором во всех его ипостасях так тоскуют писатели XX века, от Пришвина до Распутина.
Заглянем лишь в некоторые работы Вл. Соловьева и Н. Бердяева, чтобы убедиться в органической связи их воззрений с традиционной русской культурой .
Их философия буквально пронизана идеями «домостроя» — экономикой нравственности,— поскольку и сам Домострой шире домостроевщины. В представлении людей, не чуждых русскому самосознанию, «домострой» — не закон, а завет, которому не подчиняются, но которому следуют строже, чем закону, потому что он глубже проник в душу и направляет жизненные усилия всех обитателей Дома: не обывателей, но обитателей, и не только быт — бытие их волнует прежде всего.
«Прошлое всегда продолжает жить и действовать»,— замечает Бердяев, поскольку— «история дана нам не извне, а изнутри» — она в нас самих. «Пафос злобной ненависти к прошлой культуре»,— продолжает философ,— объясняется незнанием этой культуры, но знать ее необходимо как историю своего же духа, ведь «человек менял одежды и идеи, но сам изменялся мало», «до сих пор родовая мораль определяет нравственные оценки, до сих пор призрачные чувства владеют людьми. Мораль племени еще сильна». Русская философия этична и продолжает этим традиционный тип русской рефлексии, для которой идеал важнееидеи (как противоположность материи). Для Вл. Соловьева идеал — нерассудочное, а убеждение,основанное на народном предании, которое в известные исторические периоды откладывается в религиозных народных формах. Если говорить о возможности развития и совершенствования человека ли, народа ли,— развитие всегда «существенное в самом себе», тогда каквнешнее не влияет на создание нового качества и только задерживает это развитие. «Россия XVI века, крепкая религиозным чувством, богатая государственным смыслом, нуждалась до крайности и во внешней цивилизации, и в умственном просвещении»,— говорит Соловьев; именно таково исходное положение, с которого начиналось развитие новой России. Домострой провел эту грань старой и новой России, но важно было проследить пути органического развития традиции изнутри себя самой.
«От века даны твердыни и устои жизни: семья, живым, личным отношением связывающая наше настоящее с прошедшим и будущим; отечество, расширяющее и наполняющее нашу душу содержанием души народной с ее славными преданиями и упованиями; наконец, церковь, окончательно избавляющая нас от всякой тесноты, связывая и личную, и национальную жизнь с тем, что вечно и безусловно. Итак, о чем же думать? Живи жизнью целого, раздвинь во все стороны границы своего маленького я, «принимай к сердцу» дело других и дело всех, будь добрым семьянином, ревностным патриотом, преданным сыном церкви, и ты узнаешь на деле добрый смысл жизни, и не нужно будет его искать и придумывать ему определения. В таком взгляде есть начало правды, но только начало, остановиться на нем невозможно — дело вовсе не так просто, как кажется». Дело в том, объясняет Вл. Соловьев, что «между человеком и тем, в чем смысл его жизни, не должно быть внешнего, формального отношения», «добрый смысл жизни [...] не может быть принят извне по доверию к какому-нибудь внешнему авторитету, как что-то готовое: он должен быть понят и усвоен самим человеком, его верою, разумом и опытом. Это есть необходимое условие нравственно-достойного бытия» — нужно воспитание «ума его и совести».
От этой общей характеристики кругами расходятся более частные определения и черты подобного «бытия». Последовательное развитие личности определяется расширением социальных его границ: «На первой ступени он ограничивается для каждого своим родом, на второй — своим отечеством, а лишь на третьей личность человеческая, достигшая ясного сознания своей внутренней бесконечности, стремится соответственным образом осуществить ее в совершенном обществе с упразднением уже всяких ограничений не по содержанию только, но и по объему жизненного взаимодействия», так что «подчинение обществу есть возвышение лица»,так что и нормы, описанные в Домострое,— это момент сопряжения отечества и государства, когда социальная жизнь поставила задачу совместить прежде несоединимые грани «государя» и «господаря». Развитие рода в народ видоизменило первичные общественные «клеточки», и теперь «государственный порядок превращает род в семью»— и в этом смысл «наряда», представленного в Домострое: сопряжение государства с родом порождает качественно новое социальное состояние, которое прежде всего повышает рольсемьи. «Самое слово государство — господарство в первоначальном своем значении указывает на домовладыку, который, конечно, не был представителем равновесия борющихся домочадцев, а был полновластным хозяином родового общества». Создавшееся положение могло пониматься двояко: как возвышение родовых связей — и как их унижение. В Москве и Новгороде отношение к этому во многом было противоположным, что и отразилось в различных редакциях Домостроя. Однако главное остается, и Вл. Соловьев подчеркивает, что «жесткая оболочка родовой организации лопнула и распалась, но нравственное зерно семьи осталось и останется до конца истории». Действительно, мир Домостроя еще не верит в честность и справедливость государственной защиты — положиться можно только на себя и на свою семью.
В рассуждениях Вл. Соловьева много мыслей о роли надежды и веры — нравственного и религиозного начала в духовной жизни человека. Нравственное начало как противоположное экономическому до времени покрывает безудержность корысти и потребительства, с которыми, между прочим, столь же резко борется и Домострой. В сохранении такого положения большую роль должна сыграть и «женственность женской ипостаси человека», причем «эгоизм вдвоем» (описательное обозначение «страсти») Соловьев осуждает, в полном соответствии с установками Домостроя: страсть как результат личного выбора — не всегда положительная черта жизни. «Обожение» женщины связано с нравственной ее обязанностью — в браке «вступает огромная задача, разрешаемая только постоянным подвигом, который в борьбе с враждебною действительностью может победить, лишь пройдя чрез мученичество». Вместе с тем «нравственное значение брака состоит в том, что женщина перестает быть орудием естественных влечений, а признается как существо абсолютно ценное само по себе, как необходимое восполнение индивидуального человека до его истинной целости». Мы уже видели, что именно так понимает двуединство супругов средневековый Домострой.
Н. Бердяев еще острее ставит вопрос о разрыве морали личной и государственной: «Никто не мог никогда толком объяснить и оправдать, почему несомненные пороки и грехи для личности — гордость, самомнение, эгоизм, корыстолюбие, ненависть, кровожадность и насильничество, ложь и коварство оказываются добродетелями и доблестью для государства и науки. Это есть самая большая ложь мировой истории», поскольку с христианской точки зрения «личная мораль всегда была права по сравнению с моралью государственной». Во времена Домостроя (о котором и Бердяев не говорит напрямую) единство Духа и Души еще создавало известную цельность личности — «категории этической и духовной»,— в отличие от современного нам человека, нравственные константы которого разнесены по самым разным его характеристикам: «Человек разорван в клочья. Всё начинает входить во всё. Все реальности в мире сдвигаются с своего индивидуального места ...1. Человек проваливается в окружающий его предметный мир». «Отречение от человека приводит к безумной пустоте понятий», до такой степени, что за понятием скрывается всякое представление о сущности. Ну кому, например, придет в голову, что суета современного «государственного» человека вокруг «экологии» является обратной стороной его же хлопот относительно «экономики»? А ведь в этих словах (понятиях) один и тот же греческий корень (ойкос — дом), который в цельном и непротиворечивом виде представлен как раз в древнерусском домострой. Домострой — «строительство» экономической и нравственной жизни в полном единстве с природой, а иногда и вопреки «культуре».
Как ни возражали бы мы против наивности средневековых представлений о «мире и доме» («мир как дом»)—они больше соответствуют реальностям жизни, чем многие современные проекты обновления жизни.
Н. Бердяев и просто видел необходимость в возврате, «по-новому, к некоторым элементам средневекового аскетизма [...]. Только это может предотвратить окончательное истощение творческих сил человека». «Истинная аскеза, связанная с личностью, есть героическое начало в человеке», и никакой ренессанс невозможен без длительной подготовки в аскезе.
Понимание свободы как своеволия индивидуума также не свойственно русскому в его традиции: «Свобода личности есть долг, исполнение призвания», а долг служения определяется установками совести и чести(«работе совести соответствуют обязанности, работе чести — права»).
Здесь возникает проблема среднего человека, на личности которого сходятся все мифы и символы каждой данной культуры — они ведь «приспосабливаются к среднему человеку: настоящее освобождение есть освобождение от всех порабощающих мифов и символов», однако и при этом непременно сохраняются важнейшие нравственные установки, прежде всего — честь и совесть, воспитанные в парадигме культурных традиций. Например, необходимо помнить, что «труд имеет религиозный смысл, но цель — в освобождении от тяжести труда», что каждому человеку «нужно быть в добре — и излучать добро» и т. п. Главный вывод Н. Бердяева — о сравнительных достоинствах средневековой «природы» и современной «культуры»,— может быть, глубже других затронул смысл загадочной «русской души». «Душа России,— заметил философ,— как бы не хочет создавать культуру через распадение субъекта и объекта (т. е. природной среды.— В. К.). В целостном акте хочет русская душа сохранить целостное тождество субъекта и объекта. На почве дифференцированной культуры Россия может быть лишь второстепенной, малокультурной и малоспособной к культуре страной. Всякий творческий свой порыв привыкла русская душа соподчинять чему-то жизненно существенному —- то религиозной, то моральной, то общественной правде. Русским не свойствен культ чистых ценностей. У русского художника трудно встретить культ чистой красоты, как у русского философа трудно встретить культ чистой истины. И это во всех направлениях. Русский правдолюбец хочет не меньшего, чем полного преображения жизни, спасения мира...» В том и состоит основной вывод из национальной рефлексии, неоднократно выраженный устами наших философов: «Самая большая религиозная и нравственная истина, до которой должен дорасти человек, это — что нельзя спасаться индивидуально» (Н. Бердяев).
...Но прочтем Домострой — и убедимся, что те же мысли свойственны этому памятнику, хотя и выражены они в формах, характерных для художественной культуры XVI века.
Таким образом, социально-нравственный портрет русского человека складывался исподволь. В литературе он имеет длительную традицию существования, за века впитал в себя множество идеальных черт, восходящих как к народному представлению о человеке, так и к христианским нормам нравственности и порядочности. Своеобразной попыткой их синтеза и явился в свое время Домострой — памятник с названием-символом, неустранимым ни в какие времена. Даже русская философия Серебряного века рисует тот же самый положительный идеал, сложившийся в русской традиции. Идеал хорошего, к которому следует стремиться, в этом понимании всегда предпочитается критике и осуждению (понятия «критики» нет). В центре внимания человека не факт или мысль, а дело; слово и есть дело, ибо понимается как сочетание слова, мысли и дела (логос):в его свершении важна личная совесть, а не навязываемая средой сознательность; не абстрактной справедливости ищет человек на пути к идеалу, а строго взвешенного соответствия долга и права (этот долг исполнить); например, право говорить должно подкрепляться правом решать — иначе незачем и говорить (поскольку знание не отождествляется с процессом говорения; это не более как информация); в любом деле важнее всего его качество, а не количество произведенного; сама жизнь идет «по мечте» — это не «течение по жизни», и красота здесь важнее пользы; духовная правда выше рассудочной истины, а душевность существеннее меркантильных расчетов; милосердие не понимается узко как бескорыстие, а честь человека вовсе не в славе. В центре всех представлений о мире, изменяя названия и постоянно обогащаясь содержательно, всегда остается соборность — как внутренняя слиянность человека с социальной организацией, от которой к отдельному человеку исходят силы и разум. Понять средневекового человека вне рамок его бытия невозможно.
Однако на основе всех древнерусских источников, и Домостроя прежде всего, типичный «портрет» средневекового человека, его душевный мир рисуются четко: «Человек «самовластен» — своей волей совершает поступки, ведущие к добру или злу, к правде или неправде;
именно «деяния» определяют положительную или отрицательную оценку данной человеческой личности;
из всех свойств человека самым ценным признается ум («разум», «смысл») — он лучше видит, чем зрение, лучше слышит, чем слух; вместе со словом разум отличает человека от животного, ум следует развивать «наказанием» (учением), а словом надо пользоваться С осторожностью, помня его силу, которая может быть и полезна, и вредна человеку;
труд — основа жизни («праздный да не яст»), отсюда резкое осуждение лени, праздности, пьянства — всего, что отвлекает от труда; человек обязан уметь владеть собою, быть искренним, нелицеприятным в отношениях с окружающими, помогать каждому, кто нуждается в помощи, не рассчитывая, «достоин» ли он ее.
Все «страсти», нарушающие эти нормы человеческого поведения, глубоко анализируются с точки зрения их вредного воздействия и на самого человека, и на его ближних» 4.
Время идет, и то, что вчера представлялось нам архаичным, полузабытым, а то и реакционным, сегодня неожиданно предстает как эталон трудолюбия, честности, хозяйственной практичности — и неизбывного романтизма, чистоты в наивности и доверчивости неискушенного человека. Время меняет краски — и мы пересматриваем свой взгляд на то, что осуждали вчера. Мы ясно видим, что дело вовсе не в домостроевщине, а именно в том, что остается ценным сегодня, что представляет собою общечеловеческие ценности бытия. Мы видим, что в Домострое нет домостроевщины. «Трудно предвидеть,—• заметил В. О. Ключевский,— каков будет человек через тысячу лет; но отнимите у современного человека этот медленно и трудно нажитой скарб обрядов, обычаев, всяких условностей — и он растеряется, утратят все свое житейское уменье, не будет знать, как обойтись с ближним, и будет принужден все начинать сызнова» .
Как бы то ни было и как бы ни думали иначе люди пристрастно-недобросо-вестные, но, целиком выражая идеи и чувства своих современников, авторы Домостроя хотели лишь одного: доступным им образом выразить вечную мысль — как жить по совести и умереть достойно.
В. Колесов
Далее>>>
