Cтарый 4емодан

Бальмонт/ Солнечная пряжа |Жизнь и поэзия Бальмонта

---

продолжение


Уже в первые годы двадцатого столетия Бальмонт серьезно заинтересовал Максима Горького. Живя еще в Нижнем Новгороде, М. Горький вступился в прессе за поэта, подвергавшегося нападкам критики. Горькому нравились бальмонтовские стихи, в частности «Кузнец», «Альбатрос», «Воспоминание о вечере в Амстердаме». Осенью 1901 года в Крыму, в Ялте, Горький и Бальмонт впервые встретились. Вместе с Чеховым они ездили в Гаспру к жившему там Льву Толстому. «Познакомился с Бальмонтом,— сообщал Горький в письме.— Дьявольски интересен и талантлив этот нейрастеник! Настраиваю его на демократический лад...» Протестуя против того, чтобы в поэзии «все внимание устремлялось на музыкальность и звучность» в ущерб социальной значимости произведений. Горький писал позднее: «Что такое Бальмонт? Это колокольня высокая и узорчатая, а колокола-то на ней все маленькие... Не пора ли зазвонить в большие?» «Большой, конечно, поэт, но раб слов, опьяняющих его»,— говорил Горький о Бальмонте. Горький считал Бальмонта мастером языка и, несомненно, имел его в виду, в числе других поэтов-символистов, когда писал о том, что символисты обогатили литературный язык «массой новых словосочетаний», создали «чудесный стих». Беседы Горького с Бальмонтом не прошли для поэта бесследно. Влияние автора «Песни о Соколе» мы чувствуем в стихотворениях Бальмонта «Человечки» и «В домах» с их яростным антимещанским пафосом. Да и самый мотив Солнца в книгах Бальмонта возник, может быть, не без воздействия горьковского творчества.

V

Свержение самодержавия в России в феврале 1917 года Бальмонт встретил с энтузиазмом. Однако перспективы революции были ему неясны, основ революционной большевистской программы он не понимал. В переходные месяцы до Октября он тяготеет скорей к силам контрреволюции. Октябрь был воспринят им враждебно. Пролетарская революция показалась ему слишком суровой, разрушительной, подавляющей личность. Вследствие всеобщей разрухи поэту с семьей порой приходится терпеть холод и голод, но работы он не прекращает. Не раз Бальмонт выступал в ту пору и перед большой аудиторией: в день Первого мая 1920 года в Колонном зале Дома Союзов в Москве он читал свое стихотворение «Песнь рабочего молота», на другой день приветствовал стихами артистку М. Н. Ермолову на ее юбилейном вечере в Малом театре. Литераторами было устроено даже чествование Бальмонта, отмечавшее тридцатилетие со дня выхода его первого, «ярославского», поэтического сборника. Однако весной 1920 года Бальмонт попросил у наркома просвещения заграничную творческую командировку и 25 июня вместе с женой Е. К. Цветковской и дочерью Миррой выехал из Москвы. Предполагалось, что Бальмонт проведет за рубежом не больше одного-двух лет, но уже в марте 1921 года он порывает с родиной и переходит на положение эмигранта.

С русской белогвардейской эмиграцией в Париже, где обосновался Бальмонт, настоящего лада у него не было. По сути, не сошелся он и с жившими там русскими писателями, за исключением Куприна. «Изношенные снобы, себялюбцы, слепцы и ничтожество»,— отзывается Бальмонт об эмигрантах. Не нравится ему и общая атмосфера в Западной Европе. Его артистическое чувство возмущено здесь вездесущим господством мамоны и чистогана, приземленного мещанства. Враг урбанизации, он страдает от гнетущего размножения автомашин и гибели живой природы в городах, от обезличенности людских масс. «Никто не читает ничего,— сообщает он в письме в Россию в 1927 году.— Здесь все интересуются спортом и автомобилями. Проклятое время, бессмысленное поколение, как я презираю его. Я чувствую себя приблизительно так же, как последний Перуанский владыка среди наглых испанских пришельцев...»

Его тянет в Россию. Он тоскует по родине, тоскует постоянно. «Я хочу России, я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного. Здесь пусто, пусто. Духа нет в Европе. Он только в мученической России». Такими словами в декабре 1921 года начинается многолетняя серия писем Бальмонта Е. А. Андреевой. «Думаю о России,— пишет он в 1925 году.— О великом счастье слышать везде русскую речь, о том, что я русский, а не гражданин Вселенной и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, весьма глуповатой Европы». Прежняя жизнь в России и дальних странствиях ему кажется теперь «лазурной», а нынешнее пребывание на чужбине — «пригнетенным, стесненным, никчемным».

Бальмонт часто живет в большой нужде. Когда приходит лето, он устраивается — для дешевизны — в богом забытых, глухих рыбачьих селеньях у моря в Бретани или в Вандее. Слушает «широкие шелесты океанской волны», «переглядывается с синицами». Собирает в лесу хворост на топливо, выращивает цветы, читает Библию и русскую летопись Нестора, «все новые книги о Пушкине».

Я в старой, я в седой Бретани,
Меж рыбаков, что скудны, как и я.
Но им дается рыба в океане,—
Лишь горечь брызг — морская часть моя...

«Как верно, очаровательно сейчас в русском лесу, в русской деревенской глуши. Вот где я бы хотел быть»,— признается в письмах Бальмонт, хотя, конечно, была своя прелесть и в природе тех мест, где он поселялся. «Дюнные сосны» — так называется превосходное стихотворение Бальмонта, в котором обо всем этом чудесно рассказано. Там звучит такая тоска по щебету русских птиц, по голосу кукушки, по желтым солнышкам и белым лунам русских ромашек! За границей Бальмонт увлекся изучением фольклора и культуры Литвы, Полыни, Югославии, Болгарии, посещает эти страны, пишет о них. В Болгарии он с волнением ощущает близость родины, «ибо все здесь похоже на Россию,— и благовест, и пашни, и лица, и улыбки, и язык».

Меньше чем за десять лет до кончины, еще не чувствуя приступов болезни, Бальмонт пишет Е. А. Андреевой: «Какой я сейчас? Да все тот же. Новые мои знакомые и даже прежние смеются, когда я говорю, сколько мне лет, и не верят. Вечно любить мечту, мысль и творчество— это вечная молодость... Бородка моя правда беловата, и на висках инея довольно, но все еще волосы вьются, и русые они, а не седые. Мой внешний лик все тот же, но в сердце много грусти».

Поздние стихи Бальмонта обнаженнее, проще, человечнее и доступнее того, что он писал раньше. Они чаще всего о России, и в них яснее проступает та бальмонтовская «славянская позолота», о которой упоминал когда-то Иннокентий Анненский.

Хочу густого духа
Сосны, берез и елей.
Хочу, чтоб пели глухо
Взывания метелей.
Пастух пространств небесных,
О. ветер далей русских.
Как здесь устал я в тесных
Чертах запашек узких.

Особенность Бальмонта — бросать как бы небрежно какие-то вдохновенные, редкостно прекрасные отдельные строки — проявляется теперь даже ярче. А некоторые его стихотворения — те же «Дюнные сосны» или «Русский язык» — можно назвать маленькими шедеврами.

Бальмонт перевел несколько томов П.-Б. Шелли, он переводил Эдгара По, испанских драматургов, древнеиндийскую драму Калидасы «Сакунтала», стихи Уолта Уитмена. Он создал первый полный перевод «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели, восторженно принятый в Грузии. Но Бальмонт и прозаик: у него имеется немало ярких путевых очерков, художественной и автобиографической прозы. Поздняя его проза читается необыкновенно легко: она чудесно раскована, свободно дышит, полна гибкого языкового движения... «Душевная мощь боярыни Морозовой, широкоплечая сила казачества и необъятная ширь Сибири, где целуется небо с землей...» Эта беглая и тонкая, изобличающая острое внутреннее зрение поэта, характеристика художника Сурикова служит тут неким малым примером. Таков же стиль Бальмонта в его переписке. Можно понять, почему сетовала Марина Цветаева в 1936 году, видя, как пропадают мысли и метафоры Бальмонта, высказанные им в устных беседах. «Если бы сейчас за ним записывали, получилась бы одна из прекраснейших его книг».



далее xxx>>>

Мои сайты