Cтарый 4емодан
РАССКАЗЫ
КУСОК ПИРОГА
Я уже дедушка. Много елок повидал я на своем веку. И вот сейчас, прислушиваясь, как моя маленькая внучка лепечет о елочных игрушках, я вспоминаю одно рождество.
Было мне тогда лет шесть-семь. Я был высок ростом и казался старше. Товарищи завидовали мне, но меня это не радовало.
— Ты уже большой! — говорила мать и приказывала качать маленькую сестренку.
— Такой детина, а играет в песочек! — укоризненно замечал отец и посылал меня на огород копать картошку.
Я мог часами играть в песке, воображая, что полю, окучиваю и копаю картошку,— это мне никогда не надоедало; но стоило хоть немного поработать на огороде, как сразу начинала болеть спина. И переставала, только когда попадалась большая картофелина с шишкой. Я втыкал в нее четыре палочки, и она превращалась в лошадь. Потом из другой картошки, поменьше, я делал жеребенка и ржал, гарцевал, тпрукал, топал ногами, возился в мягкой земле до тех пор, пока мама не звала меня домой.
Как-то зимой я сидел на печи и, воображая себя пароходом, гудел и катался взад-вперед по горячему просу, рассыпанному для просушки. Нет ничего лучше проса' на печи, разве только льняное семя: оно такое гладенькое и скользкое. Можно зарыться в него по шею, насыпать за пазуху, набрать полный рукав или просто пересыпать с руки на руку.
— Поди-ка сюда, Миколка! — позвала мама.
«Опять Нюрку качать!» — подумал я и, насупившись, слез с печи.
Мама погладила меня по голове, и из волос на пол посыпалось просо.
«Ну и будет же мне сейчас!» — подумал я. Но мама на просо не обратила никакого внимания.
— Сегодня мы, сыночек, пойдем в гости.
— У меня же сапог нет,— сказал я.
— Отцовские обуешь, я тебе портянки намотаю...
— Отцо-вы сапо-ги! Отцо-вы сапо-ги! — запел я, прыгая на одной ноге по комнате.
Сапоги у отца были с блестящими голенищами, а на передах красовались совсем новые латки. Я ни разу не надевал их, а выходя на улицу, влезал в мамины чувяки.
— Пойдем сейчас в гости! — попросил я.— Пусть Ва-силь и Сергей увидят меня в отцовых сапогах.
— Нет,— ответила мама,— мы пойдем вечером. А теперь ты лучше послушай, что я тебе скажу: мы пойдем к тетке Килине на елку. Только гляди не осрами меня там.
— А как это «осрамить»?
— Тетка богатая, а мы бедные. У них лавка своя, а отец твой в батраках целое лето спину гнет. Ты картошку без масла ешь, а у них каждый день мясо. Но пусть тетка не подумает, что мы перед ними заискиваем. Мы хоть и бедные, а богатеям не поклонимся.
Я не очень понимал, что говорила мать, но слушал внимательно.
— Когда на стол поставят что-нибудь вкусное, ты не накидывайся, словно не ел три дня. Тетка будет угощать: «Бери, Микола, мясца», а ты отвечай: «Спасибо, тетя, я не голоден». Она скажет: «Да бери, не стесняйся», а ты ей опять: «Я не стесняюсь, тетечка, мне просто не хочется». А как она сама положит тебе кусочек, тогда ешь. Да не спеши!.. Всего не доедай, оставь немного на тарелке.
— Как это — немного? — спросил я.— Сколько же?
— Ну «сколько, сколько»! — рассердилась мама.— Да хоть с наперсток!
— А борщ?
.— Вот глупенький! С ложку оставь.
«Ага,— думаю,— мяса с наперсток, а борща 9 ложку».
— Когда съешь все, что положили, тетка скажет: «Возьми еще кусочек», ты не бери — отвечай: «Спасибо, тетечка, не могу больше, никак не могу». А подадут еще пироги или другое что, гляди сам не хватай — жди, пока положат. Съешь — и больше не проси. Вытерпишь все это?
У меня даже слюнки потекли при упоминании о мясе и пирогах, но я соглашаюсь.
— Вытерплю,— говорю.— А пирога тоже с наперсток оставить?
Мать улыбнулась:
— Да ешь уж весь.
— А отец разве не пойдет в гости?
— Нет, он не пойдет,— говорит мама.
— Почему не пойдет? Что ж он, пирогов не хочет?
— Хочет или не хочет, это дело не твое. Тетка и муж ее — лавочники. Они людей обманывают. А твой отец честный. В прошлом году он их при народе обдиралами назвал и теперь не хочет идти в гости к богатеям. Он не из таких, чтобы кланяться. И я не пошла бы, да беда гонит: мука у нас скоро кончится,— где занять? Только у Килины. А не пойди сегодня в гости, скажет: загордились — и ничего не даст.
«Ну и хорошо,— думаю себе,— а то что бы я надел, если б отец не остался дома?»
Дождались вечера. Мать обмотала мне ноги холстиной и натянула сапоги.
— Не всякий ходит в таких сапогах! — говорю я с гордостью и, важно ступая, прохожу по всей комнате, поглядывая на отца, который лежит на кровати.
— Да, не всякий,— глухо отвечает отец и отворачивается лицом к стене.
— Петрик лопнет от зависти, когда увидит меня в этих сапогах! Они богатые, а мы зато в сапогах!
Отец молчал, а мама жалостливо поглядела на меня, потом схватила на руки, поцеловала и говорит:
— Пойдем, пойдем, а то уж поздно.
Она повязала мне голову большим платком, и мы вышли. Соседский Василь увидал меня в сапогах и от зависти стал смеяться:
— Вот так пугало! И зачем ты два сапога надел? Ты бы и в один влез!
Я смотрю на него, а сам слушаю, как сапоги по снегу скрип-скрип!
— Пугало! — кричит Василь.— Отцовы сапоги надел! Э-ге-ге-ге!
А я глянул на него спокойненько и сказал:
— Слушай!.. Скрип-скрип! Слушай!.. Скрип-скрип... скрип...
Он перестал смеяться и начал тихо повторять за мной:
— Скрип-скрип... скрип...
А это всего лишь снег под сапогами скрипел. Глупый Василь все глядел вслед, пока мы с мамой не свернули на другую улицу.
Как только мы вошли к тетке, все так и уставились на мои сапоги. А тетка, худая, черная, глаза злые, посмотрела на меня, покачала головой и говорит:
— Ах ты бедняга!
— Вот так бедняга! — смеюсь я.— В таких сапогах — со скрипом!
— Иди поиграй с Петриком. Иди,— быстро проговорила мама и подтолкнула меня к двери в другую комнату.
Там посредине комнаты стояла елка!
Петрик подошел ко мне, померился, кто выше, потом отошел, окинул меня взглядом и, выпятив губу, сказал:
— Ну и что ж? Ты хоть и выше, зато я толще.
Я рассмеялся:
— Да я, если захочу, за две недели растолстею. Вот у Филиппа-мельника боров был совсем худой, а как покормили его две недели картошкой, толще тебя стал. Надо только побольше картошки есть.
Петрику и сказать нечего. Он подошел к елке и стал рассматривать игрушки. На елке золотые и серебряные орехи, пряничные кони, медведи, зайцы. А свечки! Красные, желтые, синие, зеленые!.. И все горят, даже в глазах рябит от блеска.
Петрик посмотрел на меня и спрашивает:
— Хороша елка?
Я пожал плечами и говорю:
— У нас дома лучше.
— У вас? Елка? — переспросил он и захохотал так противно, что захотелось ударить его.
Но мама велела быть вежливым.
— Мне отец вот какую книжку купил! — И я показал руками, какая большая у нас книжка.— Посмотрел бы ты, что там за елка нарисована! На ней пароход висит. А у вас где пароход? Ну-ка покажи, где пароход?
Петрик скривился и процедил сквозь зубы:
— Книжки покупают, а сами картошкой давятся!
Я рассердился и ответил:
— Мы хоть и бедные, да богатеям не кланяемся! Захотим — книжки покупаем, захотим — картошку едим. ^Гго захотим, то и делаем! — И я показал ему язык.
Он тоже показал язык. Я только было замахнулся на него кулаком, а из столовой тетка зовет:
— Идите ужинать!
Меня посадили рядом с Петриком, а маму — на другой конец стола. Я сижу и вспоминаю: «Борща — ложку, мяса — с наперсток, а пирожок можно весь». А из кухни так пахнет, что у меня в животе все переворачивается.
И вдруг принесли не борщ, а лапшу. Я смотрю на маму и не знаю, оставлять или нет. О лапше-то ведь ничего не говорили. Если б я с мамой рядом сидел — спросил бы, а так неловко.
— Налить тебе еще, Миколка? — говорит тетка.
— Спасибо,— отвечаю,— тетя. Я уже наелся.
. Потом подали жареного поросенка. Я съел немножко, как мама велела. А Петрик уплетает, словно три дня не ел.
— Ты, Миколка, не стесняйся, бери еще,— угощает тетка.
— Спасибо, тетя, я не голодный.
А у самого слюнки так и текут!
Мама посматривает на меня, улыбается.
Наконец подали пирог. Я такого и не видел никогда: сладкий, с вареньем. Прямо тает во рту! Я даже не заметил, как съел свой кусок, а на столе еще половина пирога.
— Бери пирога, Миколка, бери,— говорит тетка, но нет того, чтобы самой положить.
А мама смотрит на меня грустно-грустно.
«Ну,— думаю,— не осрамлю маму». И отвечаю:
— Спасибо, тетя. Мне что-то не хочется.
— Да возьми еще кусочек! Он же так и тает во рту!
— Спасибо, тетя, я никак не могу.
Тетка к другим гостям повернулась, а я все от пирога глаз не отведу. Петрик уже четвертый кусок уминает. Чавкает, как поросенок. Чтоб не соблазниться, я стал глядеть под стол — там кошка мурлыкала. Смотрю я на кошку, а о пироге забыть не могу. Кошка положила мне на колени лапки и мяучит, словно тоже хочет пирога. Я опять на стол посмотрел. Хоть бы поскорее доели этот пирог! Так нет — все уже наелись, а на блюде еще три больших куска. И так близко от меня! «Тетка же предлагала взять еще,— думаю я.— Раз предлагала, почему не взять? Чтоб мама не сердилась, я половину съем, а половину на тарелке оставлю». Мама в это время повернулась к соседке и так увлеклась разговором, что на меня не смотрела. «Возьму»,— решил я и протянул руку к пирогу. Глядь, а мама на меня смотрит. У меня сердце похолодело. Но рука протянута, и назад ее незаметно не отдернешь. Мне сразу расхотелось есть. В эту минуту я отдал бы и пирог, и поросенка, и елку, только бы рука моя лежала на колене, а не была протянута к пирогу.
Осрамил! Осрамил маму!
Теперь я понял, что такое стыд. Но что было делать? Отдернуть руку — осрамиться еще больше?
Тетка взглянула на меня, улыбнулась насмешливо и говорит сладким голосом:
— Да ты просто боишься, а я думала — и вправду не голоден. Бери, бери, не бойся,— и презрительно так посмотрела на маму.
Мама покраснела и опустила глаза.
Тогда я сказал:
— Да я не себе. Я таких пирогов не люблю. Это я кошке хотел дать, а то она голодная. Можно, тетя, дать кошке?
Лицо у тетки сразу изменилось, и она перестала улыбаться.
— Ну и дурак! — сказала она сердито.— Разве кошки сладкое едят?
— Наша кошка ест,— говорю.— Так я дам?
Мама повеселела.
— Миколка,— укоризненно сказала она,— разве можно такой пирог на кошку переводить?
Все за столом замолчали, а тетка даже побледнела от злости.
Тогда Петрик протянул руку, схватил кусок пирога и дал кошке, а она стала есть.
— Ест! — крикнул Петрик.— Глядите, кошка сладкое ест!
— У нас не только кошка — и котята едят,— говорю я презрительно.— Только косточки из варенья надо вынимать, чтоб не подавились.
А на самом деле у нас и варенья-то никогда не было!
Вс*, кто сидел за столом, поверили, что я и вправку кормлю кошку сладким. Я посмотрел на маму. Она глядела на меня грустными и вместе ласковыми глазами. И вдруг слезы у нее кап-кап...
Когда мы, собравшись домой, вышли в сени, я услышал, как тетка сказала:
.— Такой же разбойник растет, как его отец. Не миновать ему тюрьмы.
Дома я спросил у отца:
— Правда, что тех, кто кормит кошек сладким пирогом, в тюрьму сажают?
— А что? — засмеялся отец.
Мама рассказала все, тогда отец схватил меня на руки, прижал к груди и стал целовать:
— Молодец, сынок! Не меняй свою гордость на сладкий пирог. Потерпи — будет и на нашей улице праздник.
1944
ЗЛЫДНИ
Вустимко сидит во рву, под вербами, и дразнит кукушку.
— Ку-ку! — доносится из густых ветвей.
— Поцелуй слюнявого Луку! — отвечает Вустимко.
— Ку-ку! — снова говорит кукушка.
— Поцелуй слюнявого Луку! — тотчас же повторяет Вустимко.
Мальчику хочется переговорить кукушку, но та все кукует и кукует, и Вустимко ответил ей, должно быть, уже раз сорок. Но сегодня он может так разговаривать хоть до вечера — сегодня его никто не заставит работать. Отец уже с неделю косит у помещика сено и даже по вечерам не приходит домой. Мама — на поденщине у соседей. А Гали, своей старшей сестры, Вустимко, во-первых, не боится, а во-вторых, ей некогда искать его. Она должна и обед сварить, и овцу привязать пастись на огороде, и маленького Грица укачать,— а ей самой только тринадцать лет.
— Ку-ку! — слышится вверху.
Мальчик не успевает ответить, как раздается голос сестры:
— Вустимко! Где ты?
Как же! Не такой он дурак, чтобы так вот сразу и откликнуться. Он подождет, пока Галя не скажет, зачем зовет.
— Вустимко! Завтракать!
О, завтракать он всегда готов! Вустимко тотчас забывает о кукушке и, подобрав длинную рубашку (ему еще только шесть лет, и он ходит без штанов), бежит домой,
Галя встречает его на пороге и прежде всего пытается вытереть ему нос. Вустимко вырывается. И что за привычка у взрослых вытирать ему нос!
Дедушка уже сидит на маленьком стульчике перед низеньким столом. Вустимко и Галя садятся прямо на пол.
От котелка с картошкой, стоящего посреди стола, поднимается вкусный пар, но Вустимко знает, что, пока дедушка не начнет есть, со стола ничего брать нельзя. Он не сводит глаз с одной картофелины, которая так разварилась, что с нее слезла почти вся кожура. Белая сердцевина так и сверкает вкусными кристалликами. А что, если ее возьмет дедушка? Вустимко затаив дух следит за рукой деда. Но старик берет другую картофелину.
Вустимко с радостью захватывает свою добычу и, обжигая пальцы, чистит, обмакивает в соль и запихивает в рот. Но картофелина такая горячая, что на глазах у мальчика выступают слезы. Вустимко поворачивает ее языком, шумно втягивает воздух и наконец глотает.
— Ну и горячо! — говорит он, отдышавшись.
— Студи, дурачок! Под носом ветер есть! — улыбается дедушка.
Галя смеется, дед смеется, и Вустимко смеется.
«Скажет же дедушка!» — думает мальчик и спрашивал
— А где ж там ветер?
— А во рту. Подуешь — вот тебе и ветер,— объясняет Галя.
Дед оглядывается на шкафчик с посудой и несмело спрашивает у внучки:
— Маслица нету?
— Нету, дедушка,— вздыхает та.
Поев, Вустимко опрометью выбегает из дому и несется под вербы заканчивать спор с кукушкой. Но она уже улетела.
Мальчик бежит на дорогу. 3?ам он строит с соседскими Сашком и Омельком домики из песка. Когда это надоедает, ребятишки идут в глинище, вырытое в конце усадьбы Омелькиных родителей. Глинище глубокое, а на дне лягушки. При мысли, что туда можно упасть, Вустимку становится страшно.
Ребятишки швыряют в лягушек комья сырой глины, пока глинище не пустеет. Потом, раздобыв сухие прутья, играют в лошадки — выбегают на дорогу, носятся по ней, стараясь поднять как можно больше пыли.
После обеда Вустимко вспоминает, что соскучился по маме. Он бежит к Мычакам. Это через две хаты. Там Мама на поденщине — обмазывает глиной сарай.
Вустимко останавливается у ворот. Собака привязана — можно зайти.
Мать и еще несколько женщин обмазывают стену. Вустимку тоже хочется мазать. Он берет ком глины, но мать строго кричит на него, и он убегает в хату к Мы-чакам. Лука, слюнявый Лука, которым он дразнил кукушку, сейчас, верно, в хате — во дворе его не видать.
Мальчик останавливается у порога. Мычаки как раз обедают.
На главном месте сидит дед Лука, весь высохший, с седой, пожелтевшей от старости бородою," с запавшими глазами, как у святого в церкви на иконе. Рядом — взрослые сыновья. Старший, Оникий, тоже с проседью уже, только толстый, а не худой, как дед. Дальше — невестки, внуки. Среди них и маленький Лука.
Тетка Ганна, Оникиева жена, бросает на Вустимка взгляд и сразу же отводит недобрые глаза в сторону.
— Из-за нищих и не пообедаешь спокойно! — шипит она.
Вустимко не понимает, к чему она это говорит. Он озирается. Ни в хате, ни во дворе нет ни одного нищего.
Звать Луку сейчас неловко, и Вустимко смотрит на стол. -Ишь, пшеничный хлеб! А что ж им не есть пшеничного— у них своя мельница. Да не только мельница, а еще и машина. Отец Вустимка молотит цепом, а у Мычаков это делает паровая машина. А соломы сколько! Даже весь двор в соломе.
Тетка Ганна вытаскивает из печи большой чугун, наливает в миски похлебку и ставит на стол.
Оникий первый набирает ложку, отхлебывает, но тут же багровеет, и на глазах у него показываются слезы. Он выплевывает похлебку и ругается:
— Пропади оно пропадом! Как горячо!
Вустимку становится весело.
— Студи, дурачок! Под носом ветер есть! — повторяет он дедушкину поговорку и заливается смехом, ожидая, что за ним засмеются все.
Но никто не смеется. Только маленький Лука прыснул и тут же замолчал, получив пинок от матери.
Лицо Оникия наливается кровью. Он останавливает тяжелый взгляд на Вустимке и хрипло спрашивает:
— Ты кому это сказал, щенок?
Вустимку непонятно, за что рассердился на него дядя Оникий. И дед Лука, и тетка Ганна, и все за столом смотрят на него враждебно. Только младшая сноха, тетка Лукия, нагнулась, чтобы скрыть улыбку.
— Яблоко от яблоньки недалеко падает,— говорит Ганна.— Скажу Марии — пусть отлупит.
— Ага, ага! — гнусавит старый Лука.— Да пусть так лупцует, чтобы шкура полопалась! Учить надо... Прости господи.
— Вон из хаты, щенок! — орет Оникий.
Слюнявый Лука хохочет. Но на этот раз мать не
дает ему пинка.
Вустимко растерялся. Что же он такое сказал? За что его выгоняют из хаты?
В это время Ганна встает и внезапно хватает Ву-стимка за ухо. Не помня себя от испуга, мальчик вырывается и со всех ног бежит из хаты. Он подбегает к матери и прячется за нее, вцепившись в юбку.
— Ты чего? — озабоченно спрашивает мать.
Нофазъяренная Ганна уже тут как тут.
— Распустила своего висельника!—вопит она.— Оникий тебе заработок дает, а этот выродок дураком его обзывает! Где же это видано — в собственной хате хозяина обижать! Дураком обозвал хозяина! Наказывай! Наказывай его! При мне наказывай!
Вустимко с минуту колеблется — бежать от матери или оставаться. Нет, мать не даст в обиду, и он еще крепче прижимается к ней.
— Наказывай! — как очумелая визжит Ганна.— Чтобы шкура полопалась!
Мать грязными, вымазанными в глине руками ловит Вустимка за плечи, а когда он пробует вырваться, хватает его за голову. Вустимко выплевывает изо рта глину, начинает реветь. Но мать не обращает на это внимания. Она задирает ему рубашонку, и на спину Вустимку сыплются звонкие удары.
Вот как заступилась за него мама! А он еще искал У нее защиты от сердитых Мычаков... В сердечке-его закипает обида. Шлепки обрушиваются один за другим, но Вустимко не чувствует боли — так он возмущен матерью, Ганной, всеми Мычаками. Разве он хотел кого-нибудь обидеть? За что мать бьет его?
Остальные поденщицы стоят молча, потупясь. Никто не скажет в защиту ни слова. А Ганна все вопит:
— Бей, бей!
Из хаты выбегает слюнявый Лука и, увидав, что Вустимка бьют, хохочет и, приплясывая, выводит:
Раз, два, три, четыре, На скамейку положили, Рубашонку сняли, Выволочку дали!
Вустимко не выдерживает издевательства. Он, изловчившись, кусает матери руку. Та, вскрикнув, отдергивает ее, а Вустимко вырывается и стремглав вылетает со двора.
Он, не останавливаясь, бежит по улице домой и прячется в саду. Вся спина горит. Он осторожно дотрагивается до нее пальцем.
Нет, кожа не полопалась. Теперь он начинает плакать. От боли, от обиды, от несправедливости.
Долго лежит Вустимко в густом вишеннике и беззвучно рыдает.
Спина постепенно перестает болеть. Мальчик глубоко вздыхает, но внутри у него еще все кипит. Он мечтает о том, как вырастет большой и отомстит за все, за все... Мычаков он столкнет в глинище — к лягушкам!.. Всех — и Оникия, и Ганну, и слюнявого Луку. Воображение рисует ему, как жабы вопьются в противные рожи врагов и как те начнут сохнуть, сохнуть и помрут...
Матери он тоже не простит обиды. Он просидит тут до утра, простудится и умрет. Пускай тогда мать поплачет!
Его несколько раз зовет Галя, но Вустимко молчит. Он только переходит из вишенника под вербы и прячется в густых зарослях.
Вечером возвращается мать. Вустимку видно из его убежища, как она рассказывает что-то Гале, дедушке, и они начинают звать Вустимка. Но он молчит. Мать кормит Грица, загоняет в хлев овцу. У матери озабоченное лицо, и Вустимко торжествует. Ага! Поищите-ка его теперь! Нет, он просидит тут не только ночь, но и завтрашний день.
Управившись, мать тоже принимается звать его. Она ищет в саду, заглядывает в колодец.
Когда совсем темнеет, Вустимко уже не видит, что делает мама, и только слышит ее взволнованный голос:
— Вустимко! Где ты, Вустимко?
— Вустимко! — зовут дедушка и Галя.
Потом их голоса затихают. Мальчик сидит под вербами и мечтает о том времени, когда он вырастет большим. Вдруг рядом что-то зашуршало. Вустимко испуганно подпрыгивает на месте и касается ногой чего-то холодного, скользкого. Жаба!
Он бросается бежать к хате. Уже стемнело. В хате не светится — нет керосина, но дверь отворена. На пороге сидит дедушка и, кашляя, разговаривает сам с собой:
— Ну за что его бить?.. Он же глуп еще... Разве он понимает?..
Вустимко прячется за боковую стену хаты. Вот тут он простоит до утра. Но лягушки прыгают и у стены — ему становится жутко. Он подкрадывается к углу, и вдруг чья-то рука хватает его в темноте за рубашонку. Мальчик не успевает вырваться и только втягивает голову в плечи, ожидая новых побоев за то, что не откликался*-
Но мать не бьет его. Она обнимает сына и жесткой ладонью гладит по лицу.
— Горемычный ты мой! — тихо говорит она.
И Вустимко чувствует, как ему на голову капают слезы. Вся злость на маму сразу проходит. Он прижимается к ней и глубоко-глубоко вздыхает.
— Не я тебя била, а нужда наша, злыдни тебя били,— плача говорит мать и прижимается мокрой щекой к его личику.
Вустимко не раз слыхал про злыдней — маленьких бесенят, которые забираются к бедным в хаты. Про всех бедняков говорят, что их обсели злыдни. Но ведь мама била его сама, а говорит, что это злыдни... Потом он догадывается: мама не хотела бить, а Мычаки напустили на нее злыдней, вот она и побила.
— Пойдем домой,— ласково говорит мать и берет его, большого, на руки.
Вустимку становится легко. Он обнимает маму и говорит:
— Не плачьте, мама! Я как вырасту, мы с отцом им всем зададим! И злыдням и Мычакам.
1953
<<<---
