Cтарый 4емоданРАССКАЗЫ
СКВОЗЬ ЧАЩУ
Идя в темноте или лесом без дороги, человек невольно делает круг и обязательно пересекает свою прежнюю дорогу, хотя ему кажется, что он нигде не уклонялся в сторону.
Это объясняется тем, что человеческое тело не совсем симметрично. Правая сторона его обычно бывает более развита, чем левая, вот почему человек шагает правой ногой хоть чуточку, но шире, чем левой, и во время движения незаметно заворачивает влево.
Когда инженер Иванов увидел перед собой свежий след человеческой ноги, он в первое мгновение страшно обрадовался. Но уже через минуту его охватило отчаянье. Это был его собственный след. Иванов понял, что сделал круг и окончательно заблудился. Он почувствовал себя вдруг бессильным и беспомощным среди болотистого елового леса, окутанного туманными предвечерними сумерками и тянувшегося на сотни километров. Что-то первобытное было в этой гнетущей тишине, в холодных испарениях окружающих болот, в мерном шуршании капель. Иванов сел на поваленный ствол. Молчаливые ели, обросшие грязно-зеленым волокнистым мхом, который космами, как нечесаные волосы, свисал с веток, стояли в угрюмой задумчивости.
— Что делать?
Мысль работала слишком лихорадочно и беспорядочно, чтобы можно было остановиться на каком-нибудь решении. И, только квалифицировав свое психическое состояние как состояние паники, Иванов смог более или менее спокойно обдумать, с чего начать. Идти назад по своему следу? Нет. Он уже по крайней мере часов десять блуждает по лесу. Еще десять часов идти назад, голодному и усталому?! Нет. К тому же снег лежит только кое-где, скоро ночь, и в темноте непременно собьешься. Да и шел Иванов, как ему казалось, по направлению к своим палаткам. Может быть, его экспедиция, которая прокладывает трассу новой железной дороги среди бесконечных лесов Печоры, где-нибудь здесь, совсем близко.
Только бы выйти к реке. Тогда все станет ясным и понятным и лес потеряет свою гнетущую таинственность. Инженер вытащил из кармана компас и долго раздумывал, куда идти. Он понимал, что тому, кто не знает, где он находится, компас мало поможет, но все же, сделав приблизительные подсчеты, избрал самое верное, по его представлениям, направление.
Каждая минута казалась решающей, и Иванов чуть не бегом двинулся вперед. Первый осенний снег почти растаял и только кое-где лежал белыми пятнами на возвышенностях почвы да мокрым сахаром серел в ложбинках. Мороза не было, а скрытое тепло гниющего дерева и наслоений мха еще усиливало оттепель. Холодная влага оседала на черных стволах и ветвях деревьев и скупыми каплями падала на Иванова, когда он продирался через заросли напрямик, чтобы не сбиться с взятого им направления.
Вскоре лес поредел; на фоне серого неба вырисовались очертания отдельных деревьев, и Иванов повеселел.
— Неужели река?
Чувство собственного бессилия исчезло, и горячечная тревога сменилась уверенностью.
Инженер поправил на плече ружье и пошел тише. Миновав последние кусты, он вышел на опушку и в ужасе отшатнулся. Перед ним, теряясь в туманном вечернем сумраке, лежало мертвое, с черными холмиками торфа и страшными, уже замерзшими «окнами» воды, безжизненное болото.
Иванов бессильно опустился на мох. Шумно, словно ломая кусты, поднялся большой глухарь и тяжело пролетел над самой головой инженера. Блеск черно-синих перьев, зубчатых, как чешуйчатый панцирь доисторических чудовищ, какая-то первобытная неуклюжесть птицы придали пейзажу еще большую таинственность, словно он неожиданно возник из минувших геологических эпох.
Внезапно воспоминание о том, что сегодня утром, идя берегом, он видел болото, которое подходило к самой Печоре, вызвало у инженера надежду. Может быть, это то самое болото? Туман прячет его края. Может, оно не так уж велико? Наверно, за этим болотом река. Как бы это было хорошо!
Снова проснулась радость сегодняшней удачи. Нет, он не напрасно терпит мучения сейчас среди этих болот. Сегодня он нашел месторождение такого грунта, из которого только и можно делать железнодорожную насыпь в этих раскисших от чрезмерного количества влаги северных лесах. Хрящ! Так называют строители этот крупнозернистый, как гречиха, песок с примесью мелких камешков гравия.
Инженер засунул руку в карман и, сдавливая пальцами маленький мешочек, с наслаждением слушал, как скрипят от трения песчинки.
— Хрящ! — сказал он громко и снова пережил волнение охотника, как тогда, когда в непролазных лесных дебрях увидел эти далеко протянувшиеся горы песка.
Инженер Иванов уже около месяца разыскивал в лесах и сегодня наконец нашел то, что так упорно искал.
— Хрящ!
Найденное месторождение решало основные вопросы строительства на этом болотистом участке трассы. Материал найден! Теперь эта важная для страны железная дорога может быть закончена своевременно.
Радостный, полный надежд, горящий желанием поскорее оповестить товарищей о своей находке и сегодня же начать разведку месторождения, он, вопреки своему опыту геолога, пошел к палаткам прямиком. И вот теперь...
Но может быть, за этим болотом река?
Сдерживая неприятное чувство, он сделал шаг вперед. Покрытая мхом поверхность болота вогнулась упруго и глубоко, под ногой забулькала вода. Он сделал еще несколько шагов и прислушался. Трясина с легким пыхтением выпрямлялась вслед за ним. Вдруг нога прорвала кору мха и погрузилась в болото выше колена. В лицо инженеру брызнули вода и ил. Он поспешил упасть всем телом вперед, чтобы увеличить площадь опоры и вытащить из топи ногу.
«Нужно идти быстрее, тогда мох не будет прорываться»,— мелькнула мысль.
Бегом, то и дело падая, когда увязала нога, он добрался до первого торфяного бугра и сел отдохнуть. В сгустившихся уже сумерках виднелась серая заплатка замерзшего «окна», подходившего к самому холму, Иванов знал происхождение «окон». На протяжении столетий озеро с краев зарастало сверху мхом, внизу заплывало илом, и только посредине и над глубокими ямами оставались открытые пятачки воды. Он снял с плеча ружье, попробовал крепость льда, ступил на него и сначала осторожно, а потом все смелее и смелее пошел вперед.
После трудной ходьбы по упругой трясине идти по льду было легко, и Иванов быстро добрался до второго бугра. Болото уже укрыла темнота, серые пятна льда едва различались на темной, покрытой мхом равнине. Инженер закурил папиросу и, проверив направление по компасу, снова пошел по льду.
Вдруг, уже около самого бугра, его слух обжег звонкий треск льда. Он рванулся назад и в то же мгновение по шею нырнул в холодную, зловонную бездну.
Он почувствовал, что ноги его не коснулись дна, и, не помня себя от страха, бросился, ломая лед, к торфяному 4»угру. Жидкий ил брызгал ему в лицо, дыхание перехватывало от сладковатого запаха гнили. Вода лилась за ворот и в рукава, проникала, обжигая холодом, через ватные брюки. Иванов напряг все силы и вцепился окоченевшими пальцами в мерзлый кусок торфа. Тихонько, чтобы не обломить его, он подтянул свое тело к бугру и на животе влез на него. Дрожа от холода, прерывисто дыша, он сел и, как загнанный зверь, стал всматриваться в густую мглу, уже окутавшую болото.
Зыбкая, страшная трясина окружала его со всех сторон, и идти назад было теперь страшнее, чем вперед. А что, если он снова провалится? Может быть, полезть на четвереньках по замерзшему мху? Он содрогнулся от одной мысли о том, что ему придется передвигать непослушные, окоченевшие колени и погружаться по локоть руками в холодный ил. Лучше уж идти, рискуя жизнью, чем ползти.
Позади него что-то тихо плескалось. Пузырьки газа поднимались из глубины и лопались на поверхности. Потом все стихло. Инженер вдруг представил себе медленную смерть в холодном иле болота, если он опять провалится и не сможет выбраться на сушу. Сколько мучений, пока тело утратит последнее тепло и бессильно затихнет, как этот плеск во тьме! Его охватил новый приступ беспомощности и страха. Пугала не смерть, а долгая, медленная агония в топкой бездне. Смерть! Иванов поймал себя на мысли, что она была бы самым легким способом прекратить муки холода и усталости. Но едва он подумал об этом, как сразу же отогнал эту мысль. Как можно так ставить вопрос, если он один знает местонахождение драгоценного ископаемого? Нет, нужно, непременно нужно добраться до своего лагеря.
Невероятным усилием расправив закоченевшее тело, он снова ступил на лед. Еще двести-триста метров — и он, возможно, выйдет к реке. А если провалится и не сможет выбраться из болота? Ну что ж!.. Сейчас война, а он солдат, хотя и находится за тысячу километров от фронта.
Ходьба не согревала, ноги были как деревянные, и он шел согнувшись, оскользаясь на подмерзшем мху.
В темноте он не заметил, как приблизился к торфяной глыбе. Вероятно, была какая-то закономерность в том, что с одной стороны торфяного бугра лед был крепок, а с другой — тонок.
Иванов услышал треск льда. Как сумасшедший он бросился вперед и выскочил на бугор. Тяжело переводя дыхание, он дико озирался. Потом в отчаянии поднял лицо вверх и протяжно крикнул:
— У-у-у-у!
У-у-у...— прозвучало в ответ слева.
У-у-у...— послышалось через мгновение позади.
Прошло еще несколько секунд, и глухое, едва слышное «у-у-у» долетело с правой стороны. Звук отражался от стены леса и возвращался назад. Это было обыкновенное эхо, но оно подбодрило Иванова. Инженер крикнул опять и снова услышал желанный ответ: слева, позади и справа. Впереди болото таинственно молчало, доказывая этим свою бесконечность.
— Черное болото! — ужаснулся инженер.
Теперь он понял, куда попал. На карте было обозначено неисследованное Черное болото, тянувшееся на десятки километров. Выходит, что он шел в глубину этой страшной, неведомой трясины!
Но эхо пробудило новую надежду. За отзвуками собственного голоса он представил голоса своих товарищей рабочих и техников. Инженер знал, что в лагере экспедиции его не ждут. Он сам сказал, что, возможно, вернется только завтра: если он зайдет слишком далеко от лагеря, то переночует в топографическом отряде, который находится километрах в пятнадцати — двадцати впереди, на трассе. Да, Иванов хорошо помнил, что предупредил своего помощника, чтобы тот не беспокоился, если он не вернется до утра.
Воспоминание о товарищах подбодрило Иванова. Чувство одиночества, которое так угнетает каждого, кто заблудится, исчезло.
Инженер крикнул еще раз и, заметив по эху, где лес был ближе всего, избегая замерзших «окон», двинулся к берегу. Поросшая мхом поверхность то и дело прорывалась, и, едва сделав десяток шагов, инженер чувствовал, что не в силах вытащить ногу из болота. Чем дольше вытаскивал он одну ногу, тем глубже увязала вторая. Тогда Иванов опустился на колени и пополз на четвереньках. Он добрался до какого-то пригорка, влез на него и хотел выпрямиться, но не смог: ноги окоченели в коленях, пальцы на руках не гнулись.
Нечеловеческим усилием воли он выпрямился и, шатаясь, перешел пригорок. Силы оставили его. Нервное напряжение прогнало голод, но изнуренное тело отказывалось работать. Сможет ли он добраться хотя бы до леса? Иванов вспомнил, что в кармане куртки лежит убитый им еще утром рябчик. Он вытащил его и начал ощипывать. Одеревеневшие пальцы не слушались, и тогда Иванов содрал с птицы кожу, вырвал и выбросил прочь потроха и быстро, как принимают лекарство, стал есть сырое мясо. Окончив ужин, инженер удивился тому, как сразу прибавилось сил. Тело ожило быстро, словно огонь в угасающем светильнике, когда туда налили масла.
Проверив криком правильность направления, Иванов попробовал идти, но нога сразу увязала, и он снова пополз на четвереньках. Он прополз с сотню метров и, чувствуя, что грунт стал тверже, поднял голову.
— Фу-у! — вырвалось из его груди, и, не вставая, он дополз до ели.
Иванов нащупал в боковом кармане размокшие спички, выбросил их прочь, выбрал свободную от снега площадку и лег на мокрый и холодный, но мягкий, как перина, мох. Он спрятал в воротник своей куртки лицо, сунул за пазуху руки и, подобрав до самого подбородка колени, спазматически дыша от бьющей его дрожи, несколько минут лежал неподвижно. Даже в холоде, весь мокрый, он испытывал невыразимое наслаждение от отдыха.
— Спать!
Ноги, дергаясь, подпрыгивали на четверть метра от земли, но желание уснуть нарастало стремительно и становилось непреодолимым. Иванов чувствовал, что не в силах пересилить его. Он снова призвал на помощь всю свою волю и высунул лицо из воротника куртки. Сон сейчас — это смерть! Собрав последние силы, Иванов заставил двигаться суставы пальцев, ступней, колен. Только бы не остановилось движение крови в охлажденном теле! Не было ничего страшного в этой смерти во сне. Наоборот, какое наслаждение безвольно расслабить мускулы и отдаться забытью. Но он солдат. Он солдат. С этой мыслью он вдруг заснул, суставы перестали двигаться, и только где-то в подсознании, рождая чудовищные кошмары, сверлило, бешено крутилось, соскочив с оси, какое-то колючее, невообразимое колесо: «Ты солдат! Ты солдат!»
Иванов проснулся словно от толчка и с минуту лежал, не понимая, где он. Неужели он уснул? Он попробовал, двигаются ли пальцы ног. Пересилив боль, преодолевая желание- спать, он стал работать мускулами ног. Не раскрывая глаз, он продолжал эту борьбу с холодом и сладкой смертью, но, не удержавшись, засыпал на несколько минут, просыпался и снова, напряжением воли, двигал и двигал суставами ног.
Вдруг Иванов открыл глаза. Нежные фиолетовые краски утра наполняли лес.
Иванов вскочил на ноги, но, сделав ш&г, упал. Ноги одеревенели, ступни не гнулись. Он снова встал и снова упал. Только после десятка падений тело размялось, и он мог идти. На вершинах деревьев блеснул первый луч солнца. Лохматые ели сразу потеряли вчерашнюю угрюмость. Иванов с ужасом вспомнил свое легкомысленное решение ночью на торфяном бугре. Он посмотрел на болото. Солнце разогнало туман, и безграничная мертвая равнина виднелась теперь до самого горизонта. Да, это Черное болото, но теперь оно помогало найти дорогу к лагерю экспедиции, потому что Иванов знал, где он сейчас находится. Он вытащил компас и, легко определив нужное направление, двинулся к своим.
Через час он услышал далекий звон от ударов железа о железо и усмехнулся: это били около палаток ломом о стальную трубу, подавая сигнал Иванову.
А еще через полчаса он увидел палатки экспедиции и, неловко улыбаясь, пошел навстречу тревожно спешившим к нему рабочим. Не сбросив мокрую одежду, он начертил на плане место найденного им месторождения, дал задание технику и, только отправив рабочих, переоделся.
Молодая чертежница экспедиции, которой инженер Иванов частенько давал советы, как вести себя, если бы ей довелось ночью заблудиться в лесу, увидев сброшенную мокрую одежду инженера, заметила:
— Можно подумать, что вы провели ночь в лесу и не развели костер. А ведь вы сами учили меня...
Иванов по-особому, пристально посмотрел ей в глаза и сказал:
— Бойцы на фронте не одну ночь проводят без костра. *
1946
В ЯБЛОНЕВОМ САДУ
Иван Иванович в шутку любил говорить, что перед многими другими мужьями он имеет хоть то бесспорное преимущество, что не курит ночью и не пьет водку с утра. При случае он не смущаясь рассказывал товарищам по заводу о таких эпизодах из своей довольно продолжительной семейной жизни, которые вызывали общий смех и рисовали Ивана Ивановича не с наилучшей стороны. Но о том, что он и его жена любят друг друга, о настоящей дружбе между ними, Иван Иванович рассказывать стеснялся. Вообще он избегал говорить о своих высоких чувствах и порывах, а если говорил, то с иронией, объясняя их какими-нибудь обывательскими соображениями.
Так, например, он не пошел писарем в штаб полка, куда его звали, так как хотел выполнить свой патриотический долг с винтовкой в руках. Но бойцам он объяснил, что для здоровья полезнее быть на свежем воздухе и что, мол, у писаря много хлопот. И хотя у людей практичных эти мотивы Ивана Ивановича вызывали сомнение, он искренне думал, что своими объяснениями совершенно убедил всех.
Короче говоря, он охранял от других свой внутренний мир чистых чувств и полагал, что наилучший способ для этого — выставлять себя худшим, чем он был на самом деле. Все, что могло показать его с лучшей стороны, он старался свести к шутке, и его считали немного легкомысленным. Вероятно, поэтому бойцы никогда не консультировались с Иваном Ивановичем по таким важным вопросам, как, например, определение качества сапог, хорошо ли вычищен автомат, какие рукавицы теплее — из заячьего или кроличьего меха — и тому подобное. Зато к нему охотно обращались с вопросами, имевшими чисто академический интерес, как, например: возможны ли межпланетные сообщения, из чего делают маргарин и так далее.
В глубине души Иван Иванович завидовал Павлю-ку, угрюмому бойцу с твердым взглядом спокойных глаз.
У Карповича — так звали Павлюка в части,— что бы он ни говорил, все звучало очень убедительно. Может быть, причиной были тут особые способности Карповича решать практические проблемы, чем, несмотря на все старания, не отличался Иван Иванович. Если Карпович говорил, что ботинки с вывернутой кожей лучше обычных, все невольно преисполнялись уважением к сапожнику, сделавшему такие ботинки. А так как преобладающее большинство людей, чтобы укрепиться в своих взглядах и оценках, нуждается в моральной поддержке других, к Павлюку всегда обращались за такой поддержкой.
Каждый боец, получив что-либо из обмундирования или оружия, обязательно показывал новую вещь Карповичу.
— Будешь носить,— уверенно говорил Павлюк, и солдат уходил, убежденный, что получил самую лучшую гимнастерку.
— Буделйъ стрелять,— и этих слов оказывалось достаточно, чтобы у бойца исчезли всякие сомнения относительно винтовки.
К Ивану Ивановичу Павлюк относился с недоверием и проявлял это тем, что никогда не смеялся, слушая его веселые рассказы и шутки. Свою обиду Иван Иванович выказывал тем, что принципиально не обращался к Карповичу за советами. Оба они сторонились друг друга, и только потому, что были в разных подразделениях, это не бросалось в глаза.
Но командир взвода считал их обоих лучшими бойцами, вот почему сегодня они оказались вместе в садике, за линией вражеской обороны.
Вчера вечером взвод пехотной полковой разведки получил боевое задание. Уже то, как было дано задание, свидетельствовало о его важности. Командир полка сам разъяснил обстановку. Завтра в двадцать два ноль-ноль начнется наступление. Нужно пробраться в расположение врага и без всякого шума уничтожить там пулеметные гнезда, чтобы открыть проход для внезапного нападения.
— Враг так плотно простреливает подходы к линии своей обороны, что разведчиков с этой стороны никак не ожидает,— сказал майор.— Но вы пройдете. Я посылаю двадцать четыре лучших бойца из взвода, и если из вас пройдут хотя бы двое, этого будет достаточно. Я надеюсь, что вы это сделаете!
Они ползли целую ночь, и из двадцати четырех только трое — Павлюк, Иван Иванович и красноармеец с забавной фамилией Недайборщ — к рассвету добрались до первого двора в расположении врага. Они залегли в яблоневом саду — идти дальше, в глубь вражеской обороны, было опасно.
Теперь они лежали под молодыми яблонями, незаметные в белых халатах среди белого снега, и, отдыхая после тяжелого перехода, Иван Иванович размышлял: почему зимой, когда находишься в комнате, рассвет бывает фиолетовый, а когда встречаешь его под открытым небом, он просто серый.
Из сада было видно пулеметное гнездо, мимо которого они прошли час тому назад, а перед самыми глазами — боковая и задняя стены хаты. Со стрех свисали ледяные сосульки, желто-коричневые, как жженый сахар, и почему-то вызывали воспоминания о детстве.
По улице прошел немецкий солдат, и это встревожило Ивана Ивановича. Но шаги скоро затихли, и Иван Иванович стал думать о том, что, когда полз сюда, вспотел, а теперь начинает мерзнуть, и что лежать ему до самого вечера.
Осторожно поворачивая голову, Иван Иванович внимательно осмотрел пулеметное гнездо, которое находилось позади, шагах в трехстах от них, и увидел другое гнездо, немного в стороне от первого.
Грохнула дверь, и у боковой стены показался заспанный солдат. Ежась от холода и не раскрывая глаз, он сделал то, что ему было нужно, и быстро исчез в хате. Через некоторое время еще трое повторили то же самое. По улице все' чаще и чаще проходили вражеские солдаты. Вдруг двое вышли из хаты и направились в сад, где лежали разведчики. Иван Иванович стиснул в руках автомат. Громко разговаривая, гитлеровцы прошли так близко, что пришлось затаить дыхание.
Проводив этих солдат взглядом, Иван Иванович понял, что лежит около дорожки, ведущей от пулеметного гнезда к квартире пулеметной прислуги. Проползая здесь ночью, ни он, ни Павлюк, лежавший в пяти шагах от него, этой дорожки не заметили.
Иван Иванович поднял голову, чтобы посмотреть, нельзя ли переползти в другой конец сада, но сзади послышался топот ног. Два других пулеметчика возвращались с поста. Они пробежали мимо разведчиков и вошли во двор. По тому, как грохнула дверь, можно было понять, что пулеметчики стоят в «их» хате.
Разведчики лежали в центре небольшого сада, но проклятая дорожка неожиданно пододвинула их к страшной меже. Иван Иванович встретился взглядом с Павлкжом и Недайборщем. Молча все трое поняли друг друга: необходимо сменить место. Вдруг в том конце сада, куда следовало бы, как им казалось, переползти, вынырнула из-под снега фигура, за ней вторая. Снежный сугроб сразу ожил и превратился в защитное укрытие минометной батареи.
Разведчики вздохнули и опустили головы. Переползать ближе к батарее не было никакого смысла: по дорожке гитлеровцы проходят раз в два часа, а возле батареи сидят все время. В надежде, что Павлюк или Не-дайборщ цэйдут какой-нибудь выход, Иван Иванович .еще раз посмотрел на товарищей, но они лежали неподвижно, накрыв головы капюшонами и спрятав ноги в валенках в снег.
Только бы пролежать незамеченным до вечера!
Уже давно поднялось солнце, давно пробежали по улице несколько солдат с котелками, очевидно за завтраком. Сменились две пары пулеметчиков. Было, вероятно, около двенадцати дня.
Время от времени, осторожно поворачивая голову, Иван Иванович наблюдал, что делается возле батареи, возле пулеметного гнезда, во дворе напротив сада. Если посчастливится пролежать незамеченными до ночи — а Ивану Ивановичу какое-то внутреннее чувство подсказывало, что посчастливится,— они сделают столько, сколько и не надеялись. Словно сама судьба выбрала для них это место. С одной парой пулеметчиков они управятся на дорожке и подойдут к гнезду, когда вторая пара, далекая от всяких опасений, будет ожидать смену. Точно так они сделают и с минометчиками. Нет, место все-таки неплохое.
Вдруг именно в тот момент, когда по улице проходило несколько немецких солдат, Иван Иванович почувствовал неудержимое желание кашлянуть. Он напряг все силы, чтобы загнать кашель внутрь, но что-то остро царапало в груди, поднималось к горлу. Делая короткие выдохи как тяжелобольной,-Иван Иванович зарылся в снег и глухо со стоном кашлянул. Он не увидел, как солдаты повернули головы в его сторону, и только через минуту, встретившись взглядом с Павлюком, понял, какой опасности они избежали. Иван Иванович виновато опустил глаза и опять почувствовал, как новый приступ кашля охватывает тело. Смертельная бледность залила его щеки: он понял, что простудился и что теперь кашель не прекратится.
И в самом деле, кашель повторился снова и снова.
Гитлеровцы ходили по улице, по двору, сидели в другой стороне сада, возле батареи, проходили по дорожке в десяти шагах от него. Иван Иванович бессильно зарыл голову в снег. С предельной ясностью он понял, что боевое задание выполнено не будет и что они, все трое, живут последний день.
С равнодушием обреченного он осмотрелся вокруг, остановил свой взгляд на батарее и подумал, что все его наблюдения не имеют теперь никакого значения. Словно сквозь сон он заметил и то, чего не замечал раньше: воробьев, которые, радуясь солнцу, давно уже чирикали на стрехе, блеск капель, падающих на снег с пригретых солнцем ледяных сосулек на яблонях,— и тягостная, никогда ранее не испытанная дурнота обволокла его тело.
Ожидая нового приступа кашля, он лежал без единой мысли в голове, задавленный, опустошенный сознанием неумолимого конца. Вдруг его словно обожгло: он будет виновником гибели своих товарищей! Ему почудилось, что Павлюк и Недайборщ проклинают его, и он понимал, что заслужил эти проклятия. Какое счастье было бы — броситься на врага и погибнуть, только бы спасти товарищей! Но он не имел на это права, потому что, бросившись навстречу смерти, он только приблизил бы последний час тех двух.
А в груди снова и снова щекотало. Иван Иванович открывал рот, стараясь так выдыхать воздух, чтобы смягчить невыносимый зуд, но щекотание нарастало, поднималось все выше и выше по бронхам, подступало к горлу. Беззвучно хватая ртом воздух, Иван Иванович напрягал всю свою волю, чтобы сдержать судорогу, потом бессильно зарывался в снег и кашлял.
Приступы кашля учащались. Уже несколько раз какие-нибудь полминуты спасали разведчиков от неумолимой развязки. Смерть просто медлила. Она подступала к разведчикам, все укорачивая и укорачивая свои шаги, и это становилось нестерпимым.
Мысль лихорадочно работала. Что делать? Ответа не было, а где-то глубоко в груди снова возникало ощущение щекотания, росло, казалось, охватывало все тело. Иван Иванович сдавливал руками шею, задерживал дыхание, глотал воздух, пока спазмы не стискивали горло. Тогда, зарывшись лицом в снег, он со стоном кашлял и, не поднимая головы, ждал, что вот-вот раздадутся торопливые шаги и воздух наполнится выстрелами. Уже дважды каким-то чудом его кашель не совпадал с моментом, когда пулеметчики проходили через сад. Но чем дальше, паузы между приступами становились все короче. Еще часа четыре назад гитлеровцы только случайно могли обнаружить разведчиков. Но теперь ничто не могло их спасти.
Скоро пулеметчики снова пройдут к своему гнезду. Теперь кашель возникал через одну-две минуты. Иван Иванович вздрогнул от стука двери, ведущей в хату, и в это самое мгновение опять в его груди началось знакомое, непреодолимое щекотание. Пулеметчики вышли из хаты и неторопливо направились в сад. Иван Иванович лежал обессиленный, спазматически дыша. Продержаться хотя бы тридцать, хотя бы двадцать секунд... Непобедимое, неудержимое щекотание поднялось к ключицам. Вот-вот судорога стиснет горло...
Иван Иванович зарыл голову в снег и нечеловеческим усилием воли сдерживал спазм. Из груди вырвался глухой стон.
«Все!»
Он, не поднимая головы, прислушался. Нет. Пулеметчики громко смеялись. Значит, не услышали. Но это только отсрочка на каких-нибудь двадцать минут. Сейчас пройдут два других гитлеровца. В мозгу отзванивали слова командира полка: «Я на вас надеюсь... Я на вас надеюсь...»
Не было мысли о себе, о своей жизни. В горячечном вихре чувств обжигало одно: из-за него не будет выполнено задание. Он старался обдумать свое положение, найти выход, но едва только ему удавалось сосредоточиться, как что-то щекочущее и жаркое наваливалось на мозг, тяжелая дурнота охватывала тело, и он видел перед собой страшные последствия своего неожиданного заболевания.
Скрип снега отдалялся, но скоро он послышится позади и начнет приближаться...
Иван Иванович подсознательно, до предела обостренным чутьем понял, что та грань, к которой с неуклонной последовательностью шли события, будет сейчас перейдена. И в это мгновение он вдруг увидел выход.
Сразу исчезли дурнота и болезненное беспокойство. Он почувствовал в себе ту ясность мысли и твердость воли, когда отпадает все побочное и перед духовным взором остается только огромное и величественное.
Когда шаги пулеметчиков совсем затихли, Павлюк услышал позади себя шорох. Он искоса поглядел назад и невольно вздрогнул: Иван Иванович встал и пошел к дорожке.
На какую-то долю секунды широко раскрытые, непонимающие взгляды Карповича и Недайборща встретились с блестящими глазами Ивана Ивановича, которые двумя алмазами сияли на его заостренном, похудевшем лице.
Иван Иванович кивнул товарищам головой и надвинул капюшон. Потом он спокойно пошел по дорожке к хате, пересек двор и зашагал по улице. Держа автомат так, чтобы не был заметен круглый, не похожий на немецкий, магазин, он дошел до поворота, не обратив на себя ничьего внимания. Белый халат скрывал его форму советского бойца.
Увидев на перекрестке улицы, возле одного из домов, часовых и легковую машину, он направился прямо туда.
Павлюк лежал словно пришибленный. Он даже не услышал, как возвращалась от пулемета смена. Вдруг из глубины села донеслась автоматная очередь и один за другим два взрыва гранаты. Через минуту беспорядочная стрельба из винтовок и автоматов слилась в сплошной грохот. Бешено мчались вдоль улицы в направлении выстрелов немецкие солдаты. Потом сразу, так же неожиданно, как и началась, стрельба стихла.
Теперь Павлюк понял все. Из множества мыслей и ощущений до боли ярко возникла картина: перепелка-мать, чиркая крылом землю, падая и снова взлетая, бежит перед охотником, отводя его от своих детей...
Беззвучный стон, стон сильного человека, вырвался из груди Павлюка.
Прошло несколько долгих часов. Давно успокоились гитлеровцы. Беззаботно проходили туда и сюда пулеметчики. Наконец в окнах хат запылали алые краски заката. Павлюк нервно потянулся, чувствуя, как тело наливается щекочущей тревогой близкой борьбы.
Дождавшись, пока совсем смерклось, Карпович осторожно пополз к товарищу. Недайборщ двинулся ему навстречу. Павлюк большими глазами молча смотрел на разведчика.
— Мы живы, а он...— глухим голосом сказал Недайборщ.
— А он — бессмертен.
Недайборщ ответил молчанием, суровым и торжественным.
— А теперь...— сказал Павлюк шепотом и, посмотрев в сторону пулеметного гнезда, с такой силой стиснул кулак, что хрустнули пальцы.
1950
<<<---
