ПИСЬМЕННЫЙ СТОЛ ТАМ СТОЯЛ

Аполлон Аполлонович прицеливался к текущему деловому дню; и восставали: доклады вчерашнего дня; у себя на столе он представил бумаги, порядок их и им сделанные пометки карандашами: синее «дать ход» с хвостиком твердого знака, красное «справка» с росчерком на «а».

От департаментской лестницы до дверей кабинета Аполлон Аполлонович волею перемещал центр сознанья; мозговая игра отступала на край поля зрения, как белесоватые разводы обой: кучечка из параллельно положенных дел перемещалась в центр поля, как портрет.

Портрет? То есть: —

И нет его — и Русь оставил он...25

Кто? Сенатор? Он? Аполлон Аполлонович Аблеухов? Да нет: Вячеслав Константинович... А он, Аполлон Аполлонович?

И мнится — очередь за мной...

Зовет мени мой Дельвиг милый...27

Очередь — очередь: по очереди —

И над землей сошлися новы тучи,

И ураган их... 26

Кучка бумаг выскочила на поверхность сознания: Аполлон Аполлонович прицелился к текущему деловому дню.

— «Потрудитесь же, Герман Германович , приготовить — то самое, как его...»

— «Дело дьякона Зракова!» 30

Тут он вспомнил (он вовсе забыл): да, — глаза: удивились, сбесились... И зачем был зигзаг?.. Пренеприятный. И разночинца как будто бы видел — когда-то: а может быть,— нигде, никогда...

Аполлон Аполлонович открыл дверь кабинета...

Письменный стол там стоял, а камин растрещался поленьями; Аполлон Аполлонович грел у камина иззябшие руки, а мозговая игра продолжала там строить туманные плоскости:

— «Николай Аполлонович...»

Тут Аполлон Аполлонович...

Аполлон Аполлонович остановился у двери.

Невинная мозговая игра самопроизвольно вновь вдвинулась в мозг, то есть в кучу бумаг и прошений; мозговую игру Аполлон Аполлонович счел бы разве обоями комнаты; плоскость, однако, порой раздвигался, пропускала в центр умственной жизни сюрприз.

Аполлон Аполлонович вспомпил:

Разночинца однажды он видел — представьте себе —у себя на дому.

Как-то спускался он с лестницы; Николай Аполлонович, перегнувшийся через перила, с кем-то...; о знакомствах Николая Аполлоновича государственный человек не считал себя вправе осведомляться; чувство такта естественно помешало спросить:

— «А скажи-ка мне, Коленька, кто это такое тебя посещает, голубчик мой?»

Николай Аполлонович опустил бы глаза:

— «Да так себе, папаша: меня посещают...»

Оттого-то вот Аполлон Аполлонович не заинтересовался нисколько тогда этой личностью разночинца, глядевшего из передней в пальто; у незнакомца были те самые усики и поразительные глаза (вы такие б встретили ночью в московской часовне Великомученика Пантелеймона, что у Никольских ворот; вы такие бы встретили на портрете, приложенном к биографии великого человека;31 и далее: в невропатологической клинике).

Глаза и тогда: расширились, заиграли, блеснули; значит: то уже было когда-то, и, может быть,— повторится.

••••••••

Аполлон Аполлонович посмотрел вдруг за дверь: письменные столы, письменные столы! Кучи дел! И — склоненные головы! Какое кипучее и могучее бумажное производство!

Мозговая игра носителя бриллиантовых знаков отличалась странными, весьма странными, чрезвычайно странными свойствами: черепная коробка его становилася чревом мысленных образов, воплощавшихся тотчас же в этот призрачный мир.

О, лучше бы Аполлон Аполлонович не откидывал от себя ни одной праздной мысли, продолжая и все мысли носить в голове; ибо каждая мысль развивалась упорно в пространственно-временный образ; и продолжала свои бесконтрольные действия — вне сенаторской головы.

Аполлон Аполлонович был как Зевс: из его головы вытекали богини 32 и гении; один такой гений (незнакомец с черными усиками), возникая, как образ, уже забытийствовал в желтоватых пространствах; и он утверждал, что он вышел — оттуда: не из сенаторской головы; праздные мысли оказались у этого незнакомца; и обладали все теми же свойствами.

Убегали и упрочнялись.

И одна убежавшая мысль была мыслью о том, что незнакомец существует действительно; мысль забежала обратно в сенаторский мозг.

Круг замкнулся.

Аполлон Аполлонович был как Зевс: так, едва из его головы родилась Незнакомец-Паллада, как полезла оттуда Другая, такая же точно Паллада.

Палладою был сенаторский дом.

Лакей поднимался по лестнице; о, прекрасная лестница! И — ступени: мягкие, как мозговые извилины, по которым не раз поднимались министры;— лакей уже в зале...

И опять-таки — зала: прекрасная. Окна и стены, немного холодные...

Мы окинули обиталище, руководствуясь признаком, коим сенатор привык наделять все предметы.

Так; —

— в кой веки попав на цветущее лоно природы, Аполлон Аполлонович видел: цветущее лоно природы; для нас это лоно тотчас распадалось на признаки: на фиалки, на лютики, на гвоздики; сенатор отдельности возводил вновь к единству; сказали б, конечно:

— «Вот лютик!»

— «Вот незабудочка...»

А Аполлон Аполлонович говорил и просто и кратко:

— «Цветок...»

Между нами будь сказано: Аполлон Аполлонович все цветы одинаково почему-то считал колокольчиками...

С лаконической краткостью охарактеризовал бы он и свой собственный дом, для него состоявший из стен (образующих квадраты и кубы), из прорезанных окон, паркетов, столов; далее — начинались детали...

Но не мешает нам вспомнить: мелькнувшее мимо (картины, рояль, зеркала, перламутр, инкрустация столиков) — все, промелькнувшее мимо,— было одним раздражением мозговой оболочки, если не было недомоганием... мозжечка.

Строилась иллюзия комнаты: и потом разлеталась бесследно; когда же захлопнулись двери из гулкого коридорчика, это только стучало в висках.

За захлопнутой дверью не оказалось гостиной, а мозговые пространства: извилины, серое и белое вещество, шишковидная железа; а тяжелые стены из искристых брызг (обусловленных приливом) — были свинцовым и болевым ощущением: затылочной, лобной, височной и темянных костей.

Аполлон Аполлонович сидел за столом, над делами и с ощущением, будто его голова в шесть раз больше, чем следует, и в двенадцать раз тяжелее, чем следует.

НАША РОЛЬ

Петербургские улицы обладают одним несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих.

Это видели мы на примере с таинственным незнакомцем.

Он, возникши, как мысль, почему-то связался с сенаторским домом; там всплыл на проспекте, непосредственно следуя за сенатором в нашем рассказе.

От перекрестка до ресторанчика на Миллионной услужливо описали мы путь незнакомца до пресловутого слова «вдруг», которым все прервалось.

Обследуем его душу; но прежде: обследуем ресторанчик; и даже — окрестности ресторанчика; на то есть основание.

В нами взятом естественном сыске предвосхитили мы лишь желание сенатора Аблеухова, чтобы агент охранного отделения неуклонно следовал по стопам незнакомца; пока легкомысленный агент бездействует в отделении, этим агентом будем мы.

Но не попали ль мы сами впросак? Ну, какой же мы агент? Он — есть. И не дремлет, ей-богу, не дремлет.

Когда незнакомец исчез в дверях ресторанчика, мы обернулись и увидели два силуэта, пересекавших туман; один был и толст и высок, выделяясь сложением; но лица не могли разобрать (силуэты ведь лиц не имеют); и все ж разглядели: распущенный зонт и калоши да полукотиковую шапку с наушниками.

Паршивенькая фигурка совсем низкорослого господинчика составляла главнейшее содержание силуэта второго; лицо было видно: лица не успели увидеть, ибо мы удивились огромности бородавки: так лицевую субстанцию заслонила нахальная акциденция 33 (ей подобает так действовать в мире теней).

Сделав вид, что глядим в облака, пропустили мы темную пару; перед ресторанною дверью та пара остановилась.

— «Гм?»

— «Здесь...»

— «Так я и думал».

— «Какие вы приняли меры?..»

— «Я там, в ресторанчике, посадил человека».

«Гм... Придется мне... Гм!.. Пожелать вам успеха...»

Предприятие поставлено, как часовой механизм.

— «Гм?»

— «Что такое?»

— «Проклятый насморк».

— «Послушайте: брали бы жалованье...»

— «Нет, вы меня не поймете!»

— «Пойму: положительно не хватает платков».

— «Что?»

— «Насморк же!..»

— «Я служу не за жалованье: я артист!»

— «Своего рода...»

— «Что?»

— «Лечусь сальной свечкой».

Фигурка повынимала иссморканный носовой свой платок:

— «Так передайте же: Николай Аполлонович обещание дал...»

— «Сальная свечка прекрасное средство!»

— «Расскажите им все!»

— «Вечером намажешь ноздрю, утром — рукой снимет».

Под бородавкою загулял вновь платочек. Две тени уже утекали в промозглую муть. Скоро тень толстяка показалась опять из тумана, посмотрела рассеянно на петропавловский шпиц 4.

И вошла в ресторанчик и притом лицо лоснилось...

«Вдруг» знакомы тебе. Почему же, как страус, ты прячешься при приближении неотвратного «вдруг»?

«Оно» крадется за спиной; иногда же предшествует появлению в комнате; обеспокоен ужасно: в спине развивается ощущение, будто в спину, как в дверь, повалила ватага; обертываешься, просишь хозяйку:

— «Сударыня, не позволите ли закрыть дверь; у меня особое нервное ощущение: я спиною терпеть не могу сидеть к двери».

Смеются. Ты тоже смеешься: будто не было — «вдруг».-

«Оно» кормится мозговою игрою; все гнусности мыслей оно пожирает охотно; и распухает оно — таешь ты, как свеча; «вдруг», откормленный, но невидимый пес, начинает предшествовать, вызывая у наблюдателя впечатление, будто ты занавешен от взора облаком: это — есть твое «вдруг».

Мы оставили в ресторанчике незнакомца. Вдруг он обернулся; ему показалось, что слизь, проникая за воротничок, потекла; обернулся; за спиною же не было никого: а оттуда, из двери, валило, валило.

Когда незнакомец мой отвернулся от двери, то в дверь вошел тотчас же неприятный толстяк; и, идя к незнакомцу, поскрипывал он половицею; желтоватое, бритое, чуть-чуть наклоненное набок лицо плавало в собственном втором подбородке; притом лицо лоснилось.

Тут незнакомец наш обернулся: особа махала ему полукотиковой шапкой с наушниками:

— «Александр Иваныч...»

— «Липпанченко!»

Шейный воротничок у особы был повязан галстухом — атласно красным, кричащим, заколотым крупным стразом; 35 полосатая темно-желтая пара облекала особу; па желтых ботинках поблескивал лак.

Заняв место за столиком незнакомца, особа воскликнула:

— «Кофейник... И — послушайте — коньяку: там бутылка моя, у меня...»

И кругом раздавалось:

— «Ты-то пил?»

— «Пил...»

— «Ел?..»

— «Ел...»

— «И какая же ты, с позволения сказать, свинья...»

— «Осторожнее»,— вскричал незнакомец: толстяк, названный незнакомцем Липпанченко, захотел положить темно-желтый свой локоть на лист газетного чтения, накрывающий узелочек.

— «Что?» — Тут Липпанченко, снявши лист, увидал узелок: губы дрогнули.

— «Это... это... и есть?..»

Губы еще продолжали дрожать, напоминая кусочки на ломтики нарезанной семги — не желто-красной, а маслянистой и желтой.

— «Как вы, Александр Иванович, скажу я вам, неосторожны».— Липпанченко протянул к узелку дубоватые пальцы, блистающие поддельными камнями перстней, все опухшие, с обгрызенными ногтями (на ногтях же темнели следы коричневой красочки, соответствовавшей и такому же цвету волос; внимательный наблюла тел ь мог вывести заключение: особа-то краем лась).

— «Ведь еще лишь движенье (положи я только ло! коть), ведь могла бы быть... катастрофа...»

И с особою бережливостью переложила особа те пер J узелочек на стул.

— «Ну да, было бы с нами с обоими...» — неприятно сострил незнакомец.

А кругом раздавалось:

— «Свиньей не ругайтесь...»

— «Да я не ругаюсь».

— «Ругаетесь: попрекаете, что платили...»

— «Уж ешьте вы, ешьте; так правильней...»

<• • • • •

— «Вот-с, Александр Иванович, вот-с что, родной мой, этот вы узелок» — и Липпанченко покосился — «снесите] немедленно к Николаю Аноллоновичу».

— «Но позвольте же: на хранении узелок может водь лежать у меня...»

— «Неудобно: вас могут схватить; там будет в сохранности ».

И толстяк, наклони вшися, зашептал что-то на ухо:

— «Шу-шу-шу...»

— «Аблеухова?»

— «Шу...»

— «Аблеухову?..»

— «Шу...»

— «С АблСуховым?..»

— «Да, не с сенатором,— с сыном: ему передайте уже заодно с узелком — письмецо: тут вот...»>

Прямо к лицу незнакомца приваливалась Липпанченки узколобая голова; затаились пытливые глазки; чуть вздрагивала губа; и — посасывала; незнакомец прислушивался к шептанию толстого господина, стараясь расслышать внимательно содержание шепота, заглушаемого ресторанными голосами; и — шелестело из отвратительных губок (так шелест от ног муравьиных над раскопанных муравейником); и казалось, что шепот имеет ужасное содержание, будто шепчутся здесь о мирах и планетных системах; но стоило вслушаться: страшное содержание шепота распадалось на будни.

— «Письмо передайте...»

Кругом раздавалось:

—«Что истина?»

— «Истина — естина...»

— «Знаю...»

— «А коли знаешь, хватай-ка тарелку да ешь...»

Пара Липпанченки напомнила незнакомцу цвет желтых обой обиталища на Васильевском Острове — цвет, с которым связалась бессонница; та бессонница*в памяти вызвала роковое лицо с очень узкими, монгольскими глазами; лицо на него многократно глядело с обой. Исследуя днем это место, усматривал лишь сырое пятно, по которому проползала мокрица. Чтоб отвлечь от воспоминаний об мучившей галлюцинации, неожиданно для себя стал болтливым:

— «Прислушайтесь к шуму...»

— «Изрядно шумят».

— «Звуки шума на «и», но слышится — «Ы»...» 36

Липпанченко, осовелый, ушел в свою думу.

— «В звуке «ы» слышится что-то тупое и склизкое... Или я ошибаюсь?..»

— «Нет, нисколько»,— и Липпанченко оторвался от мысли..

— Все слова па еры тривиальны до безобразия: не то «и»; «и-и-и» — небосвод, мысль, кристалл; звук «и-и-и» вызывает во мне представление о загнутом клюве орлином; а слова на «еры» тривиальны; например: слово рыба; послушайте: р-ы-ы-ы-б-а, то есть нечто с холодною кровью... И опять-таки: м-ы-ы-ы-л-о: нечто склизкое; глыбы — бесформенное; тыл — место дебошей...»

Незнакомец прервал свою речь: Липпанченко сидел перед ним совершенно бесформенной глыбою; и д ы м от его папиросы осклизло обмыливал атмосферу: сидел Липпанченко в облаке; незнакомец тут на иего посмотрел и подумал: «тьфу, гадость — татарщина...» Перед ним сидело просто какое-то «Ы»...

С соседнего столика кто-то, икая, воскликнул:

— «Ерыкало ты, ерыкало...»

— «Извините, Липпанченко: вы не монгол?»

«Почему такой странный вопрос?»

«Во всех русских монгольская кровь».

КАКОЙ КОСТЮМЕР?

Помещение Николая Аиоллоповича состояло из спальни, рабочего кабинета, приемной.

Всю спальню огромная занимала кровать; атласное одеяло ее покрывало — с накидками.

Кабинет был уставлен дубовыми полками, туго набитыми книгами, пред которыми на колечках скользил шелк, обнаруживая ряды кожаных корешков.

Кабинетная мебель была темно-зеленой обивки; прекрасен был бюст... разумеется, Канта.

Два года Николай Аполлонович не поднимался раньше полудня. Два с половиною ж года перед тем пробуждался он в девять часов, появляясь в мундире, застегнутом наглухо.

Не расхаживал по дому в бухарском халате; ермолка не украшала восточную гостиную комнату; два с половиною года назад Анна Петровна, мать Николая Аполлоновича и супруга Аполлона Аполлоновича, покинула семейный очаг, вдохновленная итальянским артистом; после же бегства с артистом уже на паркетах домашнего очага Николай Аполлонович появился в бухарском халате; ежедневные встречи за утренним кофеем сами собою пресеклись.

Значительно ранее сына откушивал кофе сенатор.

На Николае Аполлоновиче стал появляться халат; заве-лися татарские туфельки; появилась ермолка.

Так блестящий студент превратился в восточного человека.

Николай Аполлонович только что получил письмо с незнакомым почерком: жалкие вирши с разительной подписью: «Пламенеющая душа».

Николай Аполлонович заметался по комнате, разыскивая очки, перебирая книги, перья и ручки:

— «А-а!..»

— «Черт возьми!..»

Николай Аполлонович, так же как и Аполлон Аполлонович, сам с собою разговаривал.

Движения его были стремительны, как движенья папаши; как Аполлон Аполлонович, отличался невзрачным росточком, беспокойными взглядами улыбавшегося лица; когда погружался в серьезное созерцание, взгляд окаменевал: сухо, четко и холодно выступали линии совершенно белого лика, подобного иконописному; благородство в лице выявлял лоб — точеный, с надутыми жилками: пульсация жилок на лбу отмечала склероз.

Синеватые жилки совпали с кругами громаднейших глаз какого-то темно-василькового цвета (в минуту волнения черными становились глаза: от расширенности зрачков).

Николай Аполлонович был в татарской ермолке; сними ее он,— и предстала бы шапка сквозных бело-льняных волос, омягчая холодную эту суровую внешность: с напечатленным упрямством; трудно было встретить волосы такого оттенка у взрослого человека; часто встречается этот оттенок у малых младенцев — особенно в Белоруссии.

Здесь, в своей комнате, Николай Аполлонович воистину вырастал в предоставленный себе самому центр — в серию из центра истекающих логических предпосылок, предопределяющих мысль, душу и вот этот вот стол: он являлся здесь единственным центром вселенной как мыслимой, так и немыслимой.

Этот центр — умозаключал.

Но едва удалось Николаю Аполлоновпчу отставить житейские мелочи и пучину невнятностей, называемых миром н жизнью, как невнятница опять ворвалась.

Николай Аполлонович оторвался от книги:

— «Ну?..»

Раздался глухой и почтительный голос.

— «Вас спрашивают-с...»

Запершися на ключ и продумывая положения своей шаг за шагом возводимой к единству системы, он чувствовал тело свое пролитым во «все»; голова же смещалась в головку пузатенького стекла электрической лампы.

И, сместив себя так, Николай Аполлонович становился воистину творческим существом.

Он любил запираться: и шорох, и шаг постороннего человека сознание разбивали.

Так и теперь.

— «Что такое?»

Но из дали ответствовал голос:

— «Пришел человек».

Тут лицо Николая Аполлоновича приняло довольное выражение:

— «А, так это от костюмера: костюмер принес мне костюм...»

И, подобравши полу халата, он зашагал но направлению к выходу; у лестничной балюстрады он перегнулся и крикнул:

— «Это — вы?..»

— «Костюмер?»

Какой такой костюмер?

••••••••

В комнате Николая Аполлоновича появилась кардонка; Николай Аполлонович запер дверь на ключ; суетливо разрезал бечевку; приподнял он крышку; и вытащил из кар-донки: масочку с черною кружевной бородой; а за масочной пышное ярко-красное домино, зашуршавшее складками.

Скоро стоял перед зеркалом — весь атласный и красный, приподнимая над лицом миниатюрную масочку: черное кружево бороды, отвернувшися, упадало на плечи ему, образуя справа и слева по фантастическому крылу.

После этого маскарада Николай Аполлонович с чрезвычайно довольным лицом убрал обратно в кардонку сперва красное домино, а за ним и черную масочку 37.

МОКРАЯ ОСЕНЬ

Зеленоватым роем пронеслись облачные клоки. Зеленоватый рой поднимался безостановочно над безысходною далью невских проспектов; в зеленоватый рой убегал шпиц... с Петербургской стороны.

Описав в небе траурную дугу, темная полоса копоти встала от труб; и хвостом упадала па воды.

Бурлила Нева, и кричала свистком загудевшего пароходика, разбивала стальные щиты о быки мостов; и лизала граниты.

И на этом мрачнеющем фоне хвостатой и виснущей копоти над сырыми камнями набережных перил, устремляя глаза в зараженную бациллами мутную невскую воду, так отчетливо вылепился силуэт Николая Аполлоновича.

У большого черного моста остановился он.

Неприятная улыбка вспыхнула на лице его; воспоминанья о неудачной любви охватили его. Николай Аполлонович вспомнил одну туманную ночь; тою ночью он перегнулся через перила; обернулся, приподнял ногу; и гладкой калошей занес ее над перилами; казалось бы, дальше должны были и воспоследовать следствия; но... Николай Аполлонович опустил свою ногу.

Вспоминая теперь этот свой неудачный поступок, Николай Аполлонович неприятнейшим образом улыбался, представляя довольно смешную фигуру: запахнувшись в шинель, он казался сутулым и каким-то безруким с заплясавшим но ветру длинным, шинельным крылом 38.

— «Красавец»,.— слышалось вокруг Николая Аполло-иовича...

— «Античная маска...»

— «Ах, бледность лица...»

— «Этот мраморный профиль...»

Но если бы Николай Аполлонович рассмеялся бы, то сказали бы дамы:

— «Уродище...» 39

Где с подъезда насмешливо полагают лапу на серую гранитную лапу два льва,— там остановился, увидавши спину прохожего офицера; путаясь в полах шинели, он стал нагонять офицера:

— «Сергей Сергеевич?»

На мгновенье какая-то мысль осенила лицо офицера; по выражению дрогнувших губ можно было подумать, что офицер колебался: узнать или нет:

— «А... Здравствуйте...»

— «Вы куда?» — спросил Николай Аполлонович, чтоб пройтись с офицером по Мойке:

— «Домой».

— «Стало быть, по пути».

Между окнами желтого здания над обоими повисли ряды львиных морд над гербом, оплетенным гирляндой из камня.

Точно стараясь не касаться какого-то прошлого, оба, перебивая друг друга, заговорили о том, что волнения последних недель отразились на философской работе Николая Аполлоновича.

Между окнами желтого казенного здания над обоими повисали ряды львиных морд над гербом, оплетенным гирляндою.

Вот Мойка: и то же светлое, трехэтажное нятиколопное здание; и полоски орнаментской лепки над этажом: круг за кругом; в круге — римская каска на перекрещенных двух мечах; миновали уж здание; и вон — дом; и вон окна...

— «Прощайте... вам дальше?..»

Сердце Николая Аполлоновича застучало; все что-то спросить собирался; и — нет: не спросил; он стоял одиноко перед захлопнутой дверью; воспоминания о неудачной любви, верней — чувственного влечения — охватили его.

То же светлое, пятиколонное здание с полосою орнаментной лепки: в круге — римская каска на перекрещенных мечах.

Огненным мороком вечером залит проспект. Ровно высятся яблоки электрических светов посередине. По бокам же играет переменный блеск вывесок; здесь вспыхнут вдруг рубины огней; вспыхнут там — изумруды. Мгновение: там — рубины; изумруды же — здесь.

Николай Аполлонович Невского не видал, в глазах его был тот же домик; окна и тени за окнами; может быть, веселые голоса: желтого кирасира 40, барона Оммау-Оммер-гау;41 и ее — ее голос...

АПОЛЛОН АПОЛЛОНОВИЧ ВСПОМНИЛ:

Да, Аполлон Аполлонович вспомнил: недавно подслушал беззлобную шутку чиновников про себя:

— «Он берет одну ноту: презрения...»

Вмешались заступники:

— «Господа: это — от геморроя...»

Тут дверь распахнулась: вошел Аполлон Аполлонович.

Шутка оборвалась (так юркий мышонок влетает стремительно в щелку). Аполлон Аполлонович не обижался на шутки.

Аполлон Аполлонович подошел тут к окну; две головки там в окнах увидели против себя за стеклом лицевое пятно неизвестного старичка.

••••••••

Здесь в кабинете высокого Учреждения Аполлон Аполлонович вырастал в некий центр государственных учреждений и зеленых столов. Здесь являлся он силовой излучающей точкою, пересечением, импульсом; был он силой в ньютоновском смысле, а сила в ньютоновском смысле — оккультная 42 сила.

Сознание отделялось от личности, проясняясь невероятно и концентрируясь в единственной точке (меж глазами и лбом): огонек, вспыхнувши меж глазами и лбом, разбрасывал снопы молний; мысли-молнии разлетались, как змеи, от лысой его головы; фантаст, без сомнения, перед собою увидел бы голову Горгоны медузы 43.

Сознание отделялось от личности: личность же представлялась сенатору, как черепная коробка я как пустой опорожненный футляр.

Он из этого кресла, сознанием, пересекал свою жизнь; циркуляры, из этого места, разрезывали чресполосицу обывательской жизни, которую сравнивал он с половой, растительной или иной потребностью.

Лишь отсюда он возвышался, безумно парил над Россией, вызывал у недругов роковое сравнение (с нетопырем44).

Аполлон Аполлонович был сегодня особенно четок; на доклад не кивнула ни разу его голова; бог весть почемуу Аполлон Аполлонович пришел к заключению, что собственный его сын, Николай Аполлонович,— негодяй.

Можно было бы видеть кариатиду подъезда: каменного бородача.

Каменный бородач приподымался над уличным шумом, над временем года: тысяча восемьсот двенадцатый год освободил его из лесов. Тысяча восемьсот двадцать пятый год бушевал под ним толпами; проходила толпа и теперь — в девятьсот пятом году. Пять уже лет Аполлон Аполлонович ежедневно видит отсюда в камне изваянную улыбку; времени зуб изгрызает ее. За пять лет пролетели событии: Липа Петровна в Испании; Вячеслава Константиновича — нет; желтая пята дерзновенно взошла на гряды высот порт-артурских; проволновался Китай, и пал Порт-Артур.

Дверь отворилась; секретарь, молодой человек, с бьющимся орденком пролетел к высокой особе, почтительно щелкнувши перекрахмаленным краем манжетки. И на робкий вопрос его загудел Аполлон Аполлонович:

— «Нет, нет!.. Сделайте, как я говорил... И, знаешь ли»,— сказал Аполлон Аполлонович, остановился, поправился.

— «Ти ли...»

Он хотел сказать «знаете ли», но вышло: «знаешь ли... ти ли...»

О его рассеянности ходили легенды.

ХОЛОДНЫЕ ПАЛЬЦЫ

Аполлон Аполлонович Аблеухов в сером пальто и в высоком черном цилиндре с каменным лицом, напоминающим пресс-папье, быстро выбежал из кареты, вбежал на ступени подъезда, на ходу снимая перчатку.

Вошел он в переднюю. Цилиндр передался лакею.

— «Будьте любезны: часто ли здесь — молодой человек — ?>>

— «Молодые люди бывают, вашество?»

— «Ну, а... с усиками?»

— «С усиками-с?..»

— «Ну да, и... в пальто...»

Что-то вдруг осенило швейцара:

— «Был однажды такой-с... заходил к молодому барину».

— «С усиками?»

— «Точно так-с!»

Аполлон Аполлонович — постоял: и вдруг: Аполлон Аполлонович — прошел.

Лестницы покрывал бархатный серый ковер; этот серый ковер покрывал тоже стены. На стенах блистали орнаменты из старинных оружий: под ржаво-зеленым щитом блистала литовская шапка; искрилася рукоять рыцарского меча, здесь — ржавели мечи; там — склоненные алебарды; клонились — пистоль с шестопером.

Верх лестницы выводил к балюстраде; здесь с матовой подставки застывшая Ниобея поднимала горе алебастровые глаза 4б.

Аполлон Аполлонович четко распахнул дверь, опираяся костлявой рукой о граненую ручку.

ТАК БЫВАЕТ ВСЕГДА

Какое -то фосфорическое пятно и туманно, и мертвенно проносилось но небу; фосфорическим блеском протуманилась высь; и от этого проблистали железные крыши и трубы. Протекали тут воды Мойки; но одной ее стороне то же высилось трехэтажное здание; наверху были выступы.

Николай Аполлонович, запахнувшись в меха, пробирался по Мойке: голова упала в шинель; на душе — поднималися трепеты без названия; что-то жуткое, сладкое..

Думал он: неужели и это — любовь? Вспомнил он.

Вздрогнул он.

Пролетел сноп огня: придворная, черная пролетела карета: пронесла мимо впадин оконных кровавые, будто кровью налитые, фонари; на струе черной мойской они проиграли и проблистали; призрачный абрис треуголки лакея и абрис шинельных крыльев пролетели с огнем из тумана в туман.

Николай Аполлонович постоял перед домом; постоял, постоял — и неожиданно скрылся в подъезде.

Подъездная дверь перед ним распахнулась; и звуком ударилась в спину; тьма объяла его; точно все отвалилось (так, вероятно, бывает в первый миг после смерти); о смерти теперь Николай Аполлонович не думал — он думал о собственных жестах; и действия его в темноте приняли фантастический отпечаток; на холодной ступени уселся у двери, опустив лицо в мех, слушая биение сердца.

Николай Аполлонович сидел в темноте.

Каменный перегиб Зимней Канавки показал плаксивый простор; Нева бросалась натиском мокрого ветра; мерцали беззвучно летящие плоскости, стены четырехэтажного дворцового бока блистали луной.

Никого, ничего.

Лишь каналец выструивал воду; выбегала на мостик та женская тень, чтоб — низвергнуться?.. Лизы? 46 Нет, так себе,— петербуржки; и, пересекши Канавку, она убегала от желтого дома Гагаринской набережной, под которым она каждый вечер стояла и долго глядела в окно.

Впереди уже ширилась площадь; статуи зеленоватые, бронзовые, пооткрывалися отовсюду; и Геркулес с Посейдоном все так же взирали;47 за Невою вставала громада — абрисами островов и домов; и бросала янтарные очи в туман, и казалось, что — плачет.

Выше — горестно простирали по небу клочкастые руки какие-то смутные очертания; рой за роем они восходили над невской волной, угоняясь к зениту; а когда они касались зенита, то, стремительно нападая, с неба кидалось на них фосфорическое пятно.

Женская тень, уткнув лицо в муфточку, пробежала вдоль Мойки все к тому же подъезду, откуда опа выбегала по вечерам и где теперь на холодной ступеньке, под дверью, сидел Николай Аполлонович; подъездная дверь перед нею затворилась; подъездная дверь перед ней захлопнулась; тьма объяла ее, точно все за ней отвалилось; черная дамочка помышляла в подъезде о простом и земном; уже руку она протянула к звонку, и — тогда-то увидела: очертание, кажется, маска, возникло пред ней со ступени.

Когда же открылася дверь и подъездную темноту озарил на мгновенье сноп света, то восклицание перепуганной горничной подтвердило ей все, потому что в открытой двери показался передник, перекрахмаленный чепчик; потом отшатнулись от двери — передник и чепчик. Во вспышке открылась картина неописуемой странности; черное очертание дамочки бросилось в открытую дверь.

У нее за спиною, из мрака, восстал шелестящий паяц с бородатою, трясущейся масочной.

Было видно из мрака: беззвучно и медленно с плеч повалили меха Николаевки: и две красных руки протянулися к двери; закрылася дверь, перерезав сноп света, кидая обратно подъездную лестницу в совершенную темноту.

Через секунду на улицу выскочил Николай Аполлонович; из-под полы шинели у него болтался кусок красного шелка; нос уткнув в николаевку, он мчался по направлению к мосту.

На чугунном мосту обернулся он; и ничего не увидел: над сырыми перилами, над кишащей бациллами зеленоватой водой пролетели лишь в сквозняки при невского ветра — котелок, трость, пальто, уши, нос и усы.

ТЫ ЕГО НЕ ЗАБУДЕШЬ ВОВЕК!

Мы увидели в этой главе сенатора Аблеухова; увидели мы и праздные мысли сенатора в виде дома сенатора, в виде сына сенатора, тоже носящего в голове свои праздные мысли; видели мы, наконец, еще праздную тень — незнакомца.

Эта тень случайно возникла в сознапии сенатора Аблеухова, получила там свое эфемерное бытие; но сознание Аполлона Аполлоновича есть теневое сознание, потому что и он — обладатель эфемерного бытия и порождение фантазии автора: ненужная, праздная, мозговая игра.

Автор, развесив картины иллюзий, должен бы был поскорей их убрать, обрывая нить повествования, хотя бы этой вот фразою; по... автор так не поступит: на это у него есть достаточно прав.

Мозговая игра — только маска; под этою маскою совершается вторжение в мозг разнообразия сил: и пусть Аполлон Аполлонович соткан из нашего мозга, он сумеет все-таки напугать неким, потрясающим бытием, нападающим ночью. Атрибутами этого бытия наделен Аполлон Аполлонович; атрибутами этого бытия наделена вся его мозговая игра.

Раз мозг его разыгрался таинственным незнакомцем, незнакомец тот — есть, действительно есть: не исчезнет он с петербургских проспектов, пока существует сенатор с подобными мыслями, потому что и мысль в сознании обладает собственным бытием.

И да будет наш незнакомец — незнакомец реальный! И да будут две тени моего незнакомца реальными тенями!

Будут, будут те темные тени следовать по пятам незнакомца, как и сам незнакомец непосредственно следует за сенатором; будет, будет престарелый сенатор гнаться и за тобою, читатель, в своей черной карете: и его отныне ты не забудешь вовек!

Конец первой главы