Cтарый 4емоданУМАНСКИЕ ВСТРЕЧИ
КЛЕЙМО
Чувство соревнования, ревностное стремление не отстать, быть первым свойственно людям. Кто выше прыгнет? Кто быстрей пробежит? Кто дальше бросит?.. Зспомните: с этим мы являемся на свет.
Потом взрослеем и свои чувства осознаем. Когда рождается желание помочь отставшему, чтобы всем вместе двигаться вперед, то это и есть социалистическое соревнование.
Какую же прорву усилий надо затратить, чтобы это чувство — врожденное, осознанное, ставшее проявлением идейных стимулов к труду — в людях... приглушить!
Вот мысли, которые занимали меня, когда я был на Уманском машиностроительном заводе. Поначалу я собирался писать всего лишь о плохой, «без огонька» работе организаторов соревнования. Ну вроде бы они изо всех сил должны его «вводить» и «внедрять», а вот не внедряют, не вводят.
Потом, прожив в Умани неделю и вторую, я по-иному стал смотреть на вещи. Нет, упругое слово внедрять предполагает некое сопротивление. Внедряют то, чего в натуре нет. А соревнование есть, оно в природе человека. И если плохо ведется оно, то это значит, что ему мешают нормально развиваться.
Таков мой вывод, я намерен подтвердить его материалом своих наблюдений. Начать придется с одной неприятной истории. О ней говорилось в письме группы рабочих, которое и привело меня в город Умань.
Факты подтвердились. Так оно все и было в механическом цехе: один рабочий украл у другого клеймо. Один браковщик — у другого. И пошел «подписывать» свои детали чужим клеймом. Случись отныне брак, и его вычтут за счет другой смены — смены Ярополова.
«...Последствия малоприятны,— говорилось в письме рабочих.— Особенно если учесть, что смена мастера Яропо-лова борется за звание смены комму, нистического труда».
Выглядело это примерно так. Возвращают со сборки два шнека. Мастер вызывает «виновника»— токаря Ю. Черновола: «Опять у тебя брак! Исправь». Тот на дыбы: он свой почерк знает, свои детали из тысячи выберет, это не его обточка. А мастер ему: «Видишь клеймо? А шнеки в нашей смене ты один точил. Ясно?»
Им даже в голову не приходило сомневаться. Когда уже поймали браковщика с поличным, так и то начальник ОТК отказывался верить: «Да вы что?! Подите проспитесь! Такого сроду у нас не было».
И впрямь не было. Ан вышло.
Прежде чем продолжать рассказ, замечу, что вовсе не считаю проступок одного человека позором для коллектива. Все зависит от того, как коллектив отнесется к проступку. Возмутится, вынесет сор из избы — будет чист. Ну, а спрячет, загонит болезнь внутрь — что ж, тогда и разговор другой.
В Умани коллектив возмутился.
Тотчас же после того, как все открылось, смена провела собрание. Постановили: браковщика от работы отстранить, просить директора, чтобы перевел его в подсобники. Протокол вел, между прочим, сварщик И. Грищенко, секретарь партбюро цеха: он вполне был согласен с рабочими.
Но прошла неделя, и дело было спущено на тормозах. Директор ограничился выговором. По партийной линии браковщику указали, и только. На партбюро не зачитывали решения смены, сам Грищенко вдруг переменился и говорит людям, что-де все правильно и он не понимает, чего им еще, собственно, нужно.
«Ленин учил, что если преступление совершил коммунист, то взыскать с него нужно вдвойне. А у нас именно потому, что он в партии, ему простили «ошибку». Справедливо ли это?»— так заканчивалось письмо в редакцию.
Все оно легко поддавалось проверке, и я в первый же день убедился, что рабочие в своем возмущений правы.
На второй день я встретился с похитителем.
Передо мной был плотный, тяжело двигавшийся мужчина. Не торопясь он провел меня в контору, пред-дожил табурет, сам сел и сдернул картуз, открыв круг-лую бритую голову. На вид ему было лет сорок пять. Темное лицо его хранило следы многих забот и выражало не то чтобы испуг («Ну вот,— сказал он, садясь,— уже и Москва занялась мною»), а скорей покорное ожидание бед, которых он не ждал для себя, но к которым привык. Глаз он, впрочем, не прятал.
— Что тут скажешь... Уж раз, как говорится, разоблачили... Стыдобина.
У него поизносилось клеймо, «четверка». И он попросил контрольного мастера приготовить замену. Тот обещал. Действительно, на другой день в шкафчике, где хранится инструмент, он нашел новое клеймо. Глянул: «пятерка». «Ай-яй-яй,— подумал,— неувязка. Эдак любой рабочий, если, конечно, он нечестный, может воспользоваться... Я вот, к примеру, не возьму,— подумал еще,— а другой-то схватит!» И положил чужое клеймо в карман. «Спрячу,— подумал.— Пусть-ка поищут». Но прошел день, другой — не ищут. «Прямо базар какой-то, а не цех. Надо их наказать за разгильдяйство». Ну и решил «пятеркой постучать». А после (рисовался ему такой разговор) подойдет он к сменщику и скажет, будто невзначай:
«Как полагаешь, Леня, каким клеймом бью?»
«Как это каким?— скажет тот.— Четверкой».
«А ну-ка глянь».
Сменщик ахнет:
«Мое! Где взял?»
«А чего вы ложите клейма где попало!»
Ну тут они, конечно, посмеются, и он отдаст «пятерку» и скажет: «С тебя, Леня, магарыч».
Удивительно все нелепо и потому похоже на правду. Выдумать он мог бы что-нибудь и половчей. Но больно уж далеко зашла его шутка. Ведь он недели две орудовал этим клеймом и вошел во вкус, и бог знает, сколько бы еще ехал на чужом горбу, если б рабочие сами не схватили его за руку:
— Каким клеймом бьешь?
... — Вот...— растерялся он.— Смотрю, лежит на полке.
— «Пятерка»?
— Я собирался отдать. Как раз, думаю...
Эх, ты!
Главное, был бы пустой мальчишка, так нет — солидный товарищ, капитан в отставке, отец семейства... Пренеприятная история.
Вечером я был в его доме, познакомился с супругой и сыном (старшие двое выросли, отделились, живут далеко), смотрел семейный альбом, вопросы задавал, и постепенно образ похитителя, нарисованный в моем воображении, стушевался. Я представлял себе прожженного дельца, на котором клейма негде ставить, в меру расчетливого, в меру лукавого, сытого, наглого.
Я увидел неудачника.
Ему не везло в жизни. Был в авиации, хорошо летал, войну окончил в 1945 году в Корее. И служба шла вроде неплохо. Так он по-глупому повздорил со своим полковником, и тот невзлюбил его: «Ну ты у меня попомнишь!» Очень долго добивался перевода в другую часть, и опять будто все удалось, его послали на Украину, и он долго ехал туда, а явился по начальству и увидел... своего полковника: того тоже перевели, и в тот же город. Ну, дослужил кое-как, и был обойден в чинах, и комнату получил в сырой развалюхе (так в ней и живет), и уволен был в отставку, когда меньше всего ждал этого и желал.
Тридцать пять лет стукнуло ему, а уже пенсионер, и надо все начинать сызнова. Окончил курсы шоферов, а устроиться почему-то не смог. В институт пошел, и его приняли, но снова посыпалась какая-то ерунда: однокашник один помешал. Чем? А выпивал., и пришлось составить компанию. После он просит: помоги, друг, по начерталке — как откажешь? А свое запустил, а учиться в такие годы тяжко и здоровье ни к черту. В общем, «психанул» перед самой сессией и бросил. Пошел на «Мегомметр», новый завод, начал землекопом, вышел в сменные мастера, и опять не залади* лось. Почему? Так, из-за чепухи... Я съездил на этот за» вод, мне сказали там, что работник он был толковый, человек незлобивый, но вдруг поскандалил спьяна, хотя пил редко, и заявление об уходе написал из амбиции, думал, его удерживать будут, а директор тут же и подписал, потому что у директора своя амбиция. Пришлось начинать все на другом заводе, и работал неплохо, и снова полнейшая несуразность — клеймо.
Вы скажете, пожалуй, что причины всех этих «зигзагов» коренятся в нем самом, что невезение свое он делает сам, и потому нечего ему на зеркало пенять. И понятно, соглашусь с вами, но добавлю, что это и есть классический тип неудачника. Он сам себе злей-0ХИЙ враг, человек без стержня, с добрыми порой намерениями, но без упорства, без воли. Факты все остались, какие были. А что-то перемерилось. И я уже не мог судить этого человека с той же строгостью, с какой осудил бы расчетливого хапугу.
Я подумал, что директор завода был прав, когда, издавая приказ, не о проступке думал, а о человеке со реей его путаной судьбой. Потому и фамилию браковщика я счел за лучшее скрыть... Но если прав директор, то рабочие не правы. Выходит, напрасно они возмущались, зря писали в редакцию? Нет, все-таки не зря.
Кто они, эти люди, которых возмутила кража клейма, которые открыто говорили об этом на собраниях, не боясь вынести сор из избы? Постепенно я узнава\ их. Узнал, что токарь Павел Импулев бегал по этому заводу еще мальцом, и отец его работал здесь, остался в войну, погиб в партизанах, и сын заступил на его место. Откровенно говоря, однажды он чуть было не ушел отсюда на другой завод (там, был слух, платили лучше) и даже взял трудовую книжку в отделе кадров, а после вышел за проходную, понял, что никогда ему не прийти назад, и так ему стало тошно, что он все-таки вернулся в свой цех. Видимо, завод для него не просто источник заработка, а нечто неизмеримо большее.
А Михаил Иванович Кравчук сам партизанил, трижды бежал из плена, был в Бухенвальде, ослеп после войны, и жена бросила его с двумя малышами, он сам вырастил их и выздоровел, вернулся токарем на завод. И еще мне известно, что однажды, застав сменщика за нехорошим делом (тог «забивал» переточенное отверстие, чтоб не заметили брака), Кравчук сказал ему: «Кому свинью подкладываешь? Брось!»
Знаком мне и этот пожилой, немногословный, скромный человек — электрослесарь Крылов. Он остановил Меня дня три назад: «Вы писатель?.. Пойдемте». И по-вел меня за руку в конец цеха, где огромный продоль-Иострогальный станок обрабатывал «вон ту загогулину», совсем небольшую деталь. «А берег, между прочим, сорок киловатт!» Сам Крылов на окладе, личной корысти нет у него, а вот привел «писателя» и следил ревниво за блокнотом: все ли я запишу об экономии электроэнергии. Зачем ему это?
Я узнал людей и понял: небезразличие стало их сутью, они уже не могут иначе, и та история, которую мы разбираем сейчас, свидетельствует о личной заинтересованности рабочих в общем деле. К сожалению, не только об этом, но прежде всего — об этом.
Директор завода Виталий Борисович Афанасьев тоже прожил хорошую жизнь. Он опытный инженер, послан был на село и сдал без слова квартиру в Киеве, был секретарем райкома, получил орден за успехи в сельском хозяйстве, но мечтал вернуться в промышленность и через восемь лет добился — пришел на уман-ский завод. Он многое знает и помнит свой долг.
Вот и не понять мне, почему, проявив терпимость и некую даже душевную тонкость по отношению к одному человеку, он не нашел в себе простого такта в отношении ко всем остальным. Хотя знает силу коллектива и говорил мне: «Я на него смотрю двумя глазами, он на меня — в полторы тысячи глаз».
Да, рабочие на том сменном собрании поторопились. Они решали сгоряча, не зная всех обстоятельств дела, не выслушав «обвиняемого»— его не вызвали даже. Директор так решать не имел права. Он поначалу тоже возмутился, потом остыл.
Конечно, браковщик виноват... Хотя корысти тут особой не было, была глупость. Бил «пятеркой» на глазах у всего завода — его не могли не поймать... Ну, надо проверить, много ли пропустил брака,— это важно. Выждали неделю — нет, на сборке брак не вылез. Тот случай со шнеками так и остался единственным... Притом и работник неплохой, до этого все о нем хорошо отзывались. Виновен, слов нет, но заслуживает снисхождения.
Так примерно мог думать директор. И, я надеюсь, вы согласитесь с ним, тем более что выговор браковщику все же дали, премии лишили, и, главное, долго еще ему будет стыдно людям в глаза смотреть. Я понимаю и секретаря партбюро, потому что он тоже (надеюсь, что это так) прошел весь путь раздумий — от гнева до милосердия. Но от рабочих-то эта цепочка скрыта! Они видели начало и сразу — конец. Середина выпала. И потому их возмущение можно понять.
Почему же так вышло? Я вижу только одно объяснение. Механический цех, прежде отстававший, как раз к этому времени пошел в гору, обеспечил приличный задел, и решено было вручить ему переходящее знамя. Смена была передовая, цех стал передовой, весь завод боролся за высокое звание... Вот по этой-то «деликатной» причине и пожелали некоторые товарищи не то чтобы замять историю, но, как говорится, не особо ее раздувать.
Интереснее всего, что коллектив тоже исходил из этой предпосылки: раз он хочет быть передовым, значит, надо ему очиститься от скверны. И потому вся история эта не позорит рабочих, а свидетельствует об их настоящей политической зрелости. Чего им было бояться? Что кто-то скажет: вот-де соревнуются, а смотрите — хе-хе! — жулик. Ну и что? Они накажут жулика и пойдут дальше. Даже тяжкое преступление одного человека не есть клеймо на весь завод. Но вот что для такого коллектива решительно противопоказано— равнодушие. А Павел Импулев сказал мне после истории с браковщиком:
— Что мне, больше всех надо? Я и помолчу. Мне не интересно по цеху плескаться.
До сих пор многие на заводе убеждены, что браковщика помиловали «за партбилет». А ведь это в общем-то не так. И чтобы люди поняли, что это не так, всего-то и нужно было поговорить с рабочими. Право, они прекрасно бы все поняли.
На деле их мнением просто-напросто пренебрегли. И тем подорвали в них, пусть даже в самой малой степени, чувство хозяина. А человек, который не сознает себя хозяином, не может по-настоящему бороться за увеличение общественных богатств. Без этого соревнование никак не выйдет.
--->>>
